О! Знал я эту его особенность: вбросить информацию и затаиться ядоносной коброй, ожидая повода, чтобы испить крови. Юрист – он и в Африке юрист. Въедливый, не верящий никому на этом свете, но зато преданный, справедливый и честный.

Да и повод его немого вопроса вполне понятен, ведь я с самого детства страдаю жуткой аллергией. Надо же – вырасти на Урале, где повсюду растут берёзы, и иметь аллергию на её цветение? Природа сошла с ума…

– Рай, у меня не астма, а аллергия, и ты это прекрасно знаешь. Только приступы у меня весной, а сейчас сентябрь!

– Так и у Алексы, вполне возможно, просто аллергия. Врач в детском доме не внушил доверия моим казачкам засланным. Так, что цветёт у нас в сентябре?

– В сентябре на Урале всё умирает, и хватит уже дурковать. Договорись, пусть отправят девочку на обследование, раз ты так переживаешь, – я всплеснул руками, раскладывая на коленях бумаги, лишь бы просто занять пульсирующий от вложенных сомнений мозг.

– Так я поэтому и приехал. Девочку в сопровождении Алевтины уже везут в клинику. Счёт куда выставлять?

– Я убью тебя!

– Ладно-ладно, я пошутил, – Раевский загоготал, поднимая руки в пораженческом жесте. – Но ты бы хорошо подумал, Горыныч. Лично у меня сомнений хоть отбавляй. Ну не бывает таких совпадений. И отчество твоё дала, и аллергия, и носы, как с копирки.

– Денис, ну что я, по-твоему, секс-гигант с амнезией? Совратил девчонку, а потом забыл? Много ты женщин за свою жизнь забыл? Но тут получается, что амнезия не только у меня. Марта же тоже вспомнила обо мне, лишь когда в реанимацию угодила.

– Всё-всё, успокойся, – Раевский выдохнул и открыл окно, впуская прохладный воздух. – Согласен. Какой из тебя секс-гигант? Твоя Ангелина, она же Анжела, любую в рогалик скрутит. Ты, кстати, ей сказал?

– Нет, конечно.

– Правильно, смертоубийство нам не нужно, пусть девчонка хоть на ноги встанет. Идём…

Через черный вход мы поднялись на нужный этаж и прошли прямиком в кабинет Ивана Петровича, с которым и столкнулись в дверях.

– О! На ловца и зверь бежит, – Петрович пожал нам руки. – Итак, мы готовим её к операции. Прогнозы лучше, чем я прогнозировал. Всё-таки правильный комплекс лечения и поддержание меняет клиническую картину её порока. Операция назначена на завтрашнее утро. Прогнозы осторожные, сразу скажу. Этот порок обычно до восемнадцатилетия и диагностируется, и прекрасно лечится. А тут ещё этот ковид, будь он проклят…

– Может, вы разрешите её дочери побыть с матерью хоть пару часов? – эта идея пришла так стихийно, внезапно, что даже Раевский хмыкнул. – Вы же сами понимаете, что на операции может случиться всё что угодно. Позвольте девочке просто побыть с мамой?

– Вообще-то, это реанимация! – цыкнул Петрович, но по его глазам было ясно, что разрешение уже получено. – Но у вас отдельный бокс, а клиника обожает своих щедрых спонсоров, поэтому ведите. Но! Дунаева не в коме, она просто слаба. Сердце её не справляется, лёгкие работают на пределе, поэтому никаких волнений. Хорошо?

Мы с Денисом аккуратно вошли в тот самый бокс, состоящий их нескольких комнат. Марта лежала в белоснежной палате, опутанная проводами и трубками. И вид у неё был, мягко сказать, душераздирающий. Синие от катетеров руки, бледное лицо, сбившаяся косынка, сдерживающая копну волос. Грудь её вздымалась, вот только всем было ясно, что это навороченная аппаратура поддерживает в ней жизнь.

Я уже и не знал, правильно ли поступил? Быть может, девочке не стоит видеть мать в подобном состоянии? Толку, что я держал маму вплоть до её смерти? Эту картинку теперь уже никогда не вытравить из воспоминаний.

– Тук-тук… – Алевтина Петровна открыла дверь, заводя за собой Алексию. – Добрый вечер, Горислав Борисович.

– Ну, привет, – я присел на корточки, зачем-то рассматривая девочку уже немного иначе. Что там с носом? Нормальный, с лёгкой горбинкой… Да и глаза, наверное, подобного цвета встречаются довольно часто. Ну, у Марты тоже зелёные, правда, у Алексы больше темного, почти карего… Чёрт, послушал Раевского, и веду себя как примат безмозглый, анализируя оттенок глаз чужого ребёнка.

– Здравствуйте, – Алекса кивнула, не обращая на меня никакого внимания, потому что не могла оторваться от стеклянной двери, за которой была основная палата Марты. – Можно к маме?

Девочка, поразившая меня серьёзностью высказываний, теперь дрожала, как лепесток. Её нижняя губа тряслась, нос стал красным, и было понятно, что она сейчас разревётся.

– Идём, – я зачем-то взял её теплую ладошку и потянул к палате. Приставленная сиделка вышла и помогла нам надеть шапочки, халаты и маски и только после этого позволила войти. Алексия как-то инстинктивно схватила меня за палец и смело шагнула внутрь.

В палате было шумно: пищали датчики, гудели мониторы, жужжал компрессор. Даже мне было жутко от обилия звуков. Мы двигались медленно, с опаской потревожить. И лишь когда девочка прижалась к холодной руке мамы, позволила себе расплакаться.

Казалось, мне тут не место. Ну, лишний я в этом горе, так почему до сих пор стою? Почему не уйду? Наверное, потому что среди всех остальных только у меня были настоящие воспоминания, связывающие нас с Марфой.

– Мам, не плачь, – зашептала Алекса, и я вздрогнул, заметив, что на меня устремлены бледно-зелёные глаза Марты. Её подбородок дрожал, слезы катились бесконечной дорожкой, огибая прозрачную кислородную маску и теряясь в голубой больничной сорочке. Она двигала губами, не издавая ни единого звука. – Мам, у меня всё хорошо. Это хороший интернат, и Алевтина Петровна постоянно заходит в гости. Ребята не обижают меня…

И тут произошло то, чего я ожидал меньше всего. Марта так резко обернулась в мою сторону, а в глазах её запылало ядовитое пламя ярости. Меня словно ошпарило… От головы до пяток прошёлся огонь, сжирая ту мнимую уверенность, что я поступил правильно.

– Так! Давление поднимается! – вскрикнула сиделка, вбегая в палату, когда все датчики, будто сговорившись, завопили противным писком. Женщина с силой вытолкнула меня в общий тамбур, закрыв перед носом дверь.

– Приплыли…

Глава 10

– Я пока в своём уме! – шикнул на Раевского, уже приготовившегося сыпать своими бестолковыми подозрениями, основанными лишь на внешнем сходстве. Сравнивать было глупо и совершенно невозможно. Мы были разными! Я – жгучий брюнет со смуглой кожей и зелеными глазами, доставшимися мне от матери, а Алекса – яркий лучик света с молочной кожей. Ну, где сходство? Где?

И вообще. Почему я это обсуждаю?

Почему допускаю эту бредовую мысль?

Не думал, что можно уничтожить взглядом. А у Марты это прекрасно получилось. Буквально секунда, и то, что ты считал правильным, превратилось в ахинею и сумбур. Её убили слова дочери, словно Марта и не допускала мысли, что я могу не поверить и отправить девочку в интернат.

Она надеялась, что во мне осталась хоть капля человечности, но ошиблась. Нет, она, безусловно, осталась, вот только реализма и способности трезво оценивать происходящее во мне тоже с избытком! Ну не может Алекса быть моей дочерью…

«И что? Теперь можно помогать только кровным родственникам? Так чем ты лучше тех, кто отказался от тебя в детстве?» – шептало моё подсознание, а совесть подыгрывала, затягивая узел на шее.

Слова колом встали где-то в горле.

Мысли в кашу превратились.

– Делай, – захрипел я Раевскому, который, казалось, только этого и ждал. Друг даже приосанился, расправил плечи и достал из портфеля какую-то папку с документами.

– Алевтина Петровна, я хотел с вами поговорить вот о чём, – этот чертяка подхватил старушку за локоток и стал медленно уводить в небольшую кухоньку, где усадил за стол, раскладывая то, что было заготовлено.

Порой он меня жутко пугал. Ты даже не успеваешь оформить мысль, а у Раевского уже или разрешение на строительство есть, или какая-нибудь генеральная доверенность. Вот и сейчас он убедительно втирал женщине из опеки свою истину, с которой не сможет поспорить ни черт, ни Бог.

Напряженно следил за трогательным безмолвным общением Марты и её дочери. То, как аккуратно и нежно водит Алексия пальцем по ладони мамы, как сдерживает слезы, дабы не тревожить её, как питается её любовью, чтобы насытиться впрок.

– Горислав Борисович, вы уверены? Юридически всё оформлено, конечно, безукоризненно. Мать в сознании, доверенность оформлена по всем правилам, у меня, как у представителя опеки, нет оснований удерживать в интернате девочку. Правда, если не задумываться, как вы получили подпись гражданки Дунаевой. Но я о другом, – старушка ещё раз перечитала копии документов, собранных Денисом, а затем села рядом. – Это маленькая травмированная девочка. Ей сейчас страшно, больно и очень одиноко. У вас есть опыт общения с детьми?

– Алевтина Петровна, в моём доме на постоянной основе живет Катерина, а у неё семь внуков. Поверьте, мы сможем удовлетворить все потребности ребёнка ровно до того момента, когда мама снова не встанет на ноги, – последние слова сильно попахивали ложью. Петрович хоть и дал надежду, но весьма хрупкую. – Вы же сами говорили, что с близкими девочке будет лучше, чем в холодных стенах интерната. Я сам из детского дома, потерял родителей, будучи подростком. Поэтому понимаю, о чем вы говорите.

– Ну, раз так, – старушка поднялась, посмотрела на циферблат наручных часов и обернулась к Раевскому. – Мы успеем заехать в администрацию, чтобы подписать все документы.

– Конечно. Разрешите вас сопроводить? – Денис галантно открыл для неё дверь, махнул мне одобряюще и скрылся, оставляя наедине с самым сильным страхом в моей жизни.

Смотря изо дня в день на убитых горем детей в детском доме, я лишь укреплял своё решение никогда не заводить семью. Считал, что это опасно и совершенно абсурдно в мире, неспособном защитить ребенка. И, очевидно, судьба крутанула свою рулетку уже тогда, решив наказать меня за грешность мыслей.

– А завтра я могу увидеть маму? – тихий голос Алексы выдернул меня из воспоминаний. Девочка стояла на пороге, в последний раз смотря на мать. Марта снова провалилась в сон, очевидно, отдав последние силы, чтобы раздавить меня морально. Девочка обращалась к сиделке, а та в упор смотрела на меня.

– Алекса, твоей маме на завтра назначена операция, – я пытался сообразить, что сказать можно, а о чем нужно промолчать. У меня не было опыта, поэтому шел по минному полю, вооружившись исключительно интуицией. – И если доктор разрешит, то мы сможем приехать вечером. Договорились?

– Операция? – девочка всхлипнула и разрыдалась. Я ощущал себя бесчувственным бревном, не способным справиться с детскими эмоциями. – Ей будет больно?

– Нет, мама просто заснёт, и ничего не будет чувствовать.

– Хорошо. А где Алевтина Петровна?

А вот это самый сложный вопрос…

– Как ты относишься к тому, чтобы пожить у меня дома, пока твоя мама в больнице?

– У вас? – девочка охнула и опустила глаза, а потом снова обернулась к матери. – Вы передумали?

Передумал… Чёрт! Казалось бы – ребёнок! Что он может понимать во взрослой трусости? А вот так… Она абсолютно чётко считала и моё недоверие, и нежелание связываться с чужими проблемами.

– Твоя мама хотела, чтобы я присмотрел за тобой, поэтому давай не будем её расстраивать? Как насчет того, чтобы прямо сейчас отправиться домой?

– А вы обижать меня не будете? – Алекса подняла глаза, а у меня сердце сжалось… В них стояли огромные слёзы и искрился страх. Какого чёрта?

– Не буду.

– И за пятнышко не накажете? – она закусила губу и лишь сильнее прижала к себе рюкзачок в виде плюшевого медведя.

– Тётя Катя уже всё исправила, можешь не переживать, – слова наждачкой пробирались по горлу, колыша воспоминания о последней приёмной семье, откуда меня выперли за разбитую даже не мной вазу.

– А можно мне спать в том кресле? Я вас не побеспокою, я умею играть тихо. Обещаю! – Алекса вдруг сделал два шага, останавливаясь около меня, а затем её ледяные пальчики сжали мою ладонь. – Буду хорошо себя вести, дядя Гора.