В городе, где популяция птиц в основном была представлена голубями, ласточками и сойками, невозможно было пройти мимо этих новых обитателей Телеграф-Хилл с их красно-сине-желтым оперением. Налив себе кофе и подойдя к окну своей маленькой студии на Валлехо-стрит, я могла подолгу любоваться, как стайка попугаев кружится над ступенями Филберт Степс, а потом, взметнувшись вверх, улетает в сторону башни Коилт Тауэр. Я много их фотографировала и некоторые снимки прикрепляла возле рабочего стола. Среди туманного марева залива Сан-Франциско эти яркие птицы казались мне настоящим подарком судьбы. И вот именно к этим картинам, навеянным всей этой красотой, и подошел Ленни, заглянувший на огонек в нашу галерею.

Он был примерно моего возраста, среднего роста и обычного телосложения. В нем не было ничего примечательного, кроме его добрых глаз – глаз человека, который определенно находится в ладах с самим собой. Мне это показалось необычным, ведь про себя я не могла сказать ничего подобного. На Ленни была куртка бейсбольного клуба «Сан-Франциско Джайентс» – такая потрепанная, что я бы посоветовала ее выбросить. Но этот парень либо был беден, либо крайне сентиментален по отношению к своей любимой команде. Оба умозаключения оказались верными, и Ленни любил «Джайентс» столь же самозабвенно, как в итоге полюбил меня.

Появившись в зале, Ленни полностью проигнорировал остальные экспонаты – скульптуру огромного глазного яблока с надписью «Большой брат» на зрачке и портрет молодого человека, приставившего к голове пистолет. Молодой человек здорово походил на самого автора картины, с которым в художественном колледже мы пересекались на занятиях по рисованию с натуры и который страдал депрессией. Теперь, когда подошла его очередь встречать гостей в галерее и раскладывать закуску, он сказал, что даже не может подняться с кровати.

Ленни сразу же произвел на меня впечатление очень позитивного человека. Он проигнорировал кусок гниющего мяса на полу, сразу же направившись к моим рисункам с аратингами на Телеграф-Хилл.

– Классные, – сказал он, остановившись возле картинки с двумя попугаями на ветке. Он жевал соленое печенье, прихватив про запас еще парочку, и улыбался. Позднее я узнала, что он заглянул к нам в надежде бесплатно подкрепиться. Ну а все, что случилось потом, оказалось приятным бонусом.

– Это мои рисунки, – сказала я.

– Когда я был маленьким, у нас в доме жил попугай, – сказал Ленни. – Джейком звали. Я научил его говорить «Вы в библиотеке? Нет, мы в пустыне с арктическими характеристиками»^[31] и «Сделай мой день».

В этом был весь Ленни. Человек, который влюблялся в песню, картину или место, ассоциируя их с собственной счастливой жизнью, каковой она оставалась до сих пор. У него не только был когда-то попугай, но и две сестры, его обожающие, а еще собака, дядюшки, тетушки, друзья из летнего лагеря, с которыми он до сих пор общался, и два родителя, до сих пор в браке и любящие друг друга. А еще у него в жизни была бар-мицва, когда близкие носили его по комнате вместе со стулом и пели положенные для этого песни. Он был членом команды по боулингу, и у него имелись соответствующие кроссовки и рубашка с именной вышивкой на кармашке. Он немного преподавал в районе, который считался неблагополучным, а по выходным учил детишек бейсболу. Для таких, как я, он был все равно что инопланетянином.

– Очень люблю художников, – признался мне Ленни. – А вот сам даже прямую линию не могу провести.

– Зато у вас наверняка есть масса других талантов, – ответила я. – Что-то такое, что не по плечу мне. – Получилось совсем не остроумно, но для меня было подвигом выдавить из себя хоть что-то в адрес мужчины, пусть не суперкрасавчика, но все же. Произнеся эту тираду, я сразу же забеспокоилась, что в мои слова мог закрасться сексуальный подтекст. Позднее Ленни сказал, что так оно и было.

– Вы умеете играть в бейсбол? – поинтересовался он.

– Догадайтесь сами.

– Ладно, отведу вас на игру, – вот так запросто заявил он.

– И куда же?

– Вы хотите сказать, что никогда не были в Кэндлстик-парк?^[32]

– Лучше промолчу.

После этого мы не расставались. Когда я первый раз в жизни пришла на стадион, Ленни терпеливо объяснял мне, как устроена статистика матча, что такое засчитанный пробег или вынужденная ошибка. Где-то в конце игры, когда один из игроков «Джайентс» послал мяч высоко над головой питчера, я повернулась к Ленни и сказала что-то вроде «Круто!».

– Мы называем это «жертвенным бантом»^[33], и ничего хорошего в этом нет, – сказал Ленни и поцеловал меня в губы. Поцелуй был классный. Вечером мы в первый раз занялись любовью в моей студии (Ленни жил с соседом). В моем случае это было буквально в первый раз.

Мне было двадцать два, всего лишь полгода назад я получила диплом и начала подрабатывать медицинским иллюстратором. А это значит, что на кухонном столе моей студии на Валлехо-стрит всегда были разложены по порядку цветные карандаши и стены были увешаны картинками внутренних органов человека, а также репродуктивной, кровеносной, лимфатической и костной систем. Еще раньше, во время учебы, я прикнопила над столом открытку с репродукцией моей любимой картины Шагала. На ней изображены мужчина и женщина в домике где-то в далекой России. На столе – пирог и миска с ягодами, рядом – стул с вышитой подушечкой-думкой и табуретка. За окном виднеется ряд одинаковых ладных домиков.

Картина – о влюбленных. Она – в скромном черном платье с кружевным воротником, ее невозможно тонкие ножки обуты в черные туфли на каблуках, в руках – букетик цветов. Влюбленные целуются, оторвавшись от пола, соприкасаясь одними лишь губами. И ради этого поцелуя мужчина совершает чудо эквилибристики, вывернув голову на сто восемьдесят градусов, что совершенно невозможно, если свериться с моими медицинскими рисунками. Не говоря уж о взаимном полете. Только любовь способна на подобные чудеса.

Есть в этих двоих что-то необыкновенно нежное, чистое и одновременно чувственное. Чтобы их губы коснулись друг друга, нужно всего-то приподняться от земли.

На следующий день после посещения стадиона Ленни просунул мне под дверь точно такую же открытку, подписав ее: Кажется, я влюблен.

Когда вечером он пришел ко мне с розами, чтобы позвать на ужин, у него был такой вид, словно он сорвал джекпот в викторине Jeopardy! (любимое шоу моей бабушки).

Ленни учил второклашек в начальной школе Сесара Чавеса^[34]. Он их просто обожал. Каждый день за ужином он рассказывал, как прошли уроки, у кого что не получилось, а потом все-таки получилось. Я знала всех детей по именам.

Он был романтиком до мозга костей, и во время ухаживания, да и после, обязательно приносил мне цветы, или шоколадку, или какую-нибудь смешную игрушку вроде чертика на ниточке. Он переписывал из книжек стихи и читал их вслух для меня. Любил песни «Мне кажется, я влюблен»^[35], «Чувства»^[36], «Ты озарила мою жизнь»^[37], потому что они прекрасно передавали его отношение ко мне. Когда по радио в машине передавали что-нибудь его любимое, Ленни делал звук погромче и тоже напевал. Однажды он купил мне альбом Kinks^[38]. У них была песня, напоминавшая Ленни про нас, – «Закат над Уотерлу^[39]».

Но самые драгоценные моменты, которые я всегда буду помнить, вовсе не эти. Больше всего меня могли растрогать самые обычные вещи, которые в представлении Ленни были вполне естественными. Если я простужалась, он бежал в аптеку за микстурой, а однажды принес мне… шнурки. Да-да, именно шнурки, а не розы, потому что увидел, что мои старые шнурки на кроссовках истерлись и стали плохо вдеваться. В Сан-Франциско не бывает сильных холодов, но в дождливые дни Ленни специально прогревал ради меня машину или, зная, что на следующий день я поеду на его «Субару» к стоматологу, обязательно проверял давление в шинах. А еще, когда мы на уикенд отправились в Калистогу^[40], он два часа сидел около меня на бортике бассейна, помогая справиться с боязнью воды. «Я всегда буду рядом», – повторял Ленни. Из всего, что он мне говорил, только это оказалось неправдой.

Когда мы решили завести ребенка (то есть через неделю после знакомства), Ленни прикрепил к холодильнику график моей температуры, чтобы знать дни овуляции. И там еще была графа, где он отмечал, что я приняла фолиевую кислоту.

Мы никогда не ссорились, хотя напрасно я однажды пошутила, что если родилась в Квинсе, то должна болеть за «Янкис»^[41]. «Это мы отрегулируем», – только и сказал Ленни.

Так что единственная проблема состояла в моем нежелании знакомиться с его родственниками.

Поскольку Ленни был евреем, Рождество не ставилось во главу угла, зато справлялись все остальные праздники. День благодарения, день рождения Ленни, дни рождения его мамы, бабушки, тетушки и дядюшки Милти. Ленни не особо соблюдал еврейские праздники, но постился на Йом-кипур^[42] – в память о дедушке, который умер за несколько лет до нашего знакомства. Так же как и все остальные многочисленные родственники, Ленни обожал его, бережно храня память о совместных походах на стадион, когда он был еще совсем ребенком.

В каком-то смысле мне нравилось слушать рассказы Ленни о его счастливом детстве и счастливой жизни вообще. Просто порой нас отдалял тот факт, что мой любимый человек ходит по солнечной стороне улицы, а я – наоборот. Мы как будто говорили на разных языках и, хотя любили друг друга, походили на иностранцев, приезжавших друг другу в гости: он ко мне на родину, а я к нему. У нас было много общего, и в то же время нас словно разделял широченный пролив. Там, где, следуя личному опыту, он чувствовал себя спокойно и счастливо, я легко могла отыскать признаки надвигающейся беды.

Родители Ленни жили в Эль-Серрито, на другой стороне пролива. В первый год нашей совместной жизни он был уверен, что я обязательно поеду к ним на Седер Песах^[43]. Но я придумала какую-то отговорку насчет занятий по рисованию, а Ленни видел меня насквозь.

– Мне трудно дается семейное общение, – сказала я.

Конечно же, он много расспрашивал о моей семье. Я пространно отвечала, что никогда не видела отца и что моя мать умерла, когда я была совсем ребенком. Что меня вырастила бабушка и что после ее смерти, четыре года назад, у меня никого не осталось.

Но ведь это же Ленни. Ему было интересно знать, как именно умерла моя мама и как я это пережила. «Нужно сходить к ней на могилу», – сказал он. Ленни хотел знать, когда у нее день рождения, чтобы вовремя зажечь поминальную свечу.

Не могла же я признаться, что нет никакой могилы. Разве можно похоронить один лишь палец?

«Не хочу говорить об этом, – сказала я. – Мне так легче».

Он был теперь моей семьей, а большего мне и не надо.

А потом появился еще один человечек. Наш сын.

Арло родился через год после того, как мы сошлись. Тем вечером, когда у меня начались схватки, «Метсы»^[44] играли против «Ред Сокс», так что Ленни ничего не оставалось, кроме как болеть за «Метсов». Но даже яростная игра «Метсов» в десятом иннинге, когда они сократили разрыв в два очка и выиграли чемпионат, не смогла оторвать Ленни от такого важного занятия как мои роды. И вот наконец через двадцать три часа на свет появился Арло. «Поверить не могу, – сказал Ленни, беря его на руки. – Мы сотворили ребенка».

И он все время повторял: Я – отец.