7. Верхом на зеленой черепахе

В салоне полностью отсутствовали кресла. На пол брошены матрасы, а превращенные в спальные места багажные полки уже были заняты. К несчастью, единственное свободное место оказалось рядом с беременной женщиной. Та уже разложила одеяло для себя с дочкой, которую звали Эверест. Девочка свернулась калачиком, прижав к себе плюшевого поросенка и бутылку с соской, в которой был сок. С одного боку от нас мужчина наигрывал на гитаре песню Боба Марли, а с другого – тип с длинной рыжей бородой читал при свете фонарика «Сиддхартху»^[54]. Автобус трясло на ухабах – видно, рессоры были ни к черту, – и я не представляла, как можно читать в таких условиях – меня бы стошнило. И я оказалась права: мы еще даже из Сан-Франциско не выехали, как мужчина вытащил из рюкзака целлофановый пакет.

– Мой верный и надежный тошнопакет, – сказал он. – Никогда не отправляюсь без него в подобные путешествия.

Сколько же в детстве я наездилась, сидя на заднем сиденье в каком-нибудь старом автомобильчике. Я часами таращилась на дымку за окном, слушая бесконечный треск радиоприемника, настроенного на музыкальную волну. Сколько лет я провела в пути с Дианой и Даниэлем (Индиго, Оушн, Чарли…), привыкла к этой бесконечной отупляющей езде. Поэтому через пару месяцев после маминой смерти я легко восстановила умение отключаться, позволяя времени течь сквозь себя. Поэтому мне нетрудно было приспособиться к нахождению в этом старом зеленом автобусе. За окном – хотя спящие фигуры загораживали обзор – можно было видеть, пусть и частично, проносящиеся по дороге машины и указатели населенных пунктов. Мелькали огоньки домов, но чем дальше на юг мы продвигались, тем пустынней становился пейзаж.

Во время длительных поездок всегда думаешь, как доберешься до места назначения, но я не знала, куда еду. Отправляясь в никуда, ты перестаешь спешить.

Миновала ночь, но мои попутчики не обращали внимания на время суток, на восход или закат. Кто-то играл на гитаре или губной гармошке, кто-то спал, кто-то курил, вел разговоры про астрологию, выращивание травы на гидропонике, рассуждал о скрытом послании песни Pink Floyd из альбома The Wall^[55].

Туалета в автобусе не было. Да и какой от него толк, если невозможно пробраться через груду лежащих на матрасах тел. Поэтому Гарри или Роман, в зависимости от того, чья смена, делали остановку каждые несколько часов. Иногда возле заправок, но по возможности – в местах покрасивее. И тогда желающие могли выйти и размяться, поприветствовать солнце, сделать пару снимков, купить еды, сходить в туалет, чтобы потом вернуться в автобус. Мои попутчики сразу поняли, что я не очень-то разговорчива. Они прозвали меня Мыслителем и ошиблись. Мне ни о чем не хотелось думать.

Отсутствие денег не оказалось такой уж большой проблемой. Со мной всегда могли поделиться чипсами, половинкой банана или горсткой орешков. Так что я не голодала.

Однажды ночью, задремав на своей половине матраса, я почувствовала на ноге чье-то теплое прикосновение. Другая рука легла мне на живот. В ухо задышали, и кто-то его лизнул.

Обернувшись, я увидели Арти, одного из обладателей гитары.

– Привет, крошка, – сказал он. – Настроение романтическое или как?

В других обстоятельствах я бы популярно объяснила, насколько неромантично лапать женщину ночью в переполненном автобусе без кондиционера, да еще посреди аризонской пустыни. И я могла бы пожаловаться Гарри, если б в это же самое время Роман не развлекался с другой женщиной.

Тогда я просто молча уставилась на Арти. Представила, будто я аратинга и сверлю его бусинами своих глаз. Помогло.

Мы проехали Тусон^[56]. Вокруг шоссе – одно лишь пустое пространство с торчащими тут и там кактусами. Один раз промелькнула сгоревшая машина да вывеска «Свежая Вяленая Гавядина». Мне захотелось с кем-то над этим поиронизировать, но, сонные или обкуренные, они вряд ли уловили бы юмор.

Основной моей собеседницей оказалась пятилетняя Эверест, чего мне как раз меньше всего хотелось. Ее мать Шарлейн объяснила, откуда у девочки взялось такое имя: «Я же залетела, когда улетела. Ну, юмор для посвященных». Шарлейн в основном пребывала в постоянной спячке, чего нельзя было сказать про ее дочь. Эверест буквально фонтанировала вопросами, и, кроме меня, больше некому было на них ответить.

Девочка упорно хотела знать, кто из двоих водителей – босс. «Тут нет боссов», – говорила я. Это уж точно – тут вообще никто ни за что не отвечал.

Еще Эверест интересовалась, живут ли в Мексике, в которую мы едем, ее любимые котята или крольчата, будут ли там дети и какой мой любимый цвет.

– Большинство девочек любят розовый, – объяснила она. – Но мой любимый цвет – желтый.

– Мама скоро родит мне сестренку, – не унималась девочка. – Мамин парень не очень-то обрадовался этому, только он больше не с нами.

Она хотела знать, есть ли у меня дети. Я отрицательно помотала головой.

– Ты что, не любишь детей?

– Ну почему. Вот ты, например, мне очень нравишься.

– Если бы у тебя был ребенок, он бы тебе очень-преочень понравился.

– Наверное, ты права.

– Тогда почему у тебя нет детей?

Молчу.

– Может, ты боишься потому, что рожать больно? – спросила Эверест. – Это ничего, что больно, ты подумай хорошенько.

Да, это было больно. Но каждый – про свое.

Эверест замучила меня темой детей, и я отползла бы куда подальше, но свободных мест не было.

– Ты точно передумаешь, – не отставала девочка. – Тебе понравится быть мамой. Ты же не знаешь, как все будет в жизни.

Но я знала, знала со дня аварии. Что больше никогда не захочу стать хоть чьей-то еще мамой.

8. Автобус в никуда

Мы все еще ехали по Аризоне, когда внутри автобуса что-то заскрежетало – сначала чуть-чуть, потом все громче и громче. Находившийся за рулем Роман был вынужден съехать на обочину.

– Ладно, народ, – объявил он. – Похоже, нам придется немного передохнуть. – Спрыгнув на землю, он занялся двигателем, а Гарри непонятно зачем затопал куда-то по шоссе.

Роман возился с двигателем несколько часов, и эта картинка навеяла мои собственные злоключения, когда мы с мамой и Даниэлем ехали через Аризону на Вудстокский фестиваль. Как и в те времена, когда заглохла наша машина, всем пришлось ждать на самом пекле, хотя несколько человек попытались укрыться в скудной тени кактусов. Другие же просто улеглись на землю. Стащив платьице, Эверест запрыгала через скакалку. У меня екнуло сердце, и я старалась не смотреть на нее. Потому что мой Арло тоже хотел научиться прыгать через скакалку, но у него не выходило. Я тогда пыталась его успокоить, говоря: «Вот исполнится тебе четыре годика, и все получится».

Роману удалось раскочегарить мотор где-то к вечеру. В это же самое время вернулся Гарри. Оказывается, в деревне неподалеку он отыскал казино и не мог оторваться от игральных автоматов.

И снял джекпот. Пять тысяч долларов четвертаками, которые пришлось обменять на банкноты. Мы уже рассаживались по местам, когда Гарри двинулся вдоль салона, раздавая всем понемногу денег.

Наклонившись ко мне, он тихо сказал на ушко:

– Только чур молчок. Мне хочется подкинуть вам деньжат побольше. Сдается мне, они вам не помешают.

Я и рта открыть не успела, как он засунул мне в карман джинсов пачку купюр. Только через несколько часов, когда мы подъезжали к мексиканской границе (за рулем снова был Роман, народ в основном спал, спала и Эверест, откинув мне на грудь маленькую теплую ручку), я осмелилась вытащить деньги и пересчитать их. Гарри осчастливил меня пятнадцатью стодолларовыми бумажками.

Паспорт был при мне лишь потому, что я рассчитывала на опознание собственного мертвого тела после падения с моста. Так что я порадовалась его наличию, поскольку мы уже въехали в Мексику. Пассажир по имени Чак не взял документов, и его пришлось высадить в Нуэво-Ларедо^[57].

Потом мы проехали Каса-Гранде, Чиуауа, Хименес, Торреон, Керегаро, Тласкала – замучилась запоминать.

Мы все вышли в Тапачула, пробыв в пути около недели.

Шарлейн намеревалась отправиться в близлежащую коммуну, где местные повитухи помогали женщинам избавиться от бремени. Мамочек селили в соломенные домики, плату брали работой на огороде. Гитарист Арти сразу намылился ловить попутку. Ночной водитель Роман, очумев от автобуса, отправился в город, чтобы покататься на мотоцикле.

А я стояла одна, не представляя, куда идти, да мне было все равно куда.

Через дорогу от того места, где нас высадила зеленая черепаха, находились такерия и бодега^[58], в середине улицы была еще одна такерия и условный отель «Калифорния» с почасовой сдачей комнат. Имелись лавка женской одежды и киоск, где продавались пиньяты и платья кинсианьера^[59]. Туда я точно не стала заходить.

Пройдя еще около мили, я оказалась в аэропорту размером с автобусную станцию. На небольшом здании из шлакобетона висела табличка «Аэропурто», а возле единственной взлетной полосы отдыхали два видавших виды поршневых самолета. Я зашла внутрь здания, чтобы справиться насчет билетов. Ближайший рейс планировался через десять минут. Место назначения, учитывая мой плохой испанский, оставалось непонятным, но меня это не беспокоило. Я выложила на стойку одну из купюр, подаренных мне Гарри.

Во время полета до Сан-Фелипе^[60] сильно трясло. Самолет летел достаточно низко, позволяя разглядеть пейзаж внизу – совсем безлюдный, если не считать небольшой деревушки и гор, исчерченных узкими дорогами. Потом под нами проплыл один вулкан, затем второй, и наконец показался город, в котором не было ни единого многоэтажного здания. Куда ни кинешь взор, весь склон горы был усеян хлипкими домиками под композитным шифером. Домики тесно жались друг к другу, и каждый был выкрашен в какой-нибудь яркий цвет. Если ты беден, особенно если ты беден, то обязательно выберешь оранжевую, зеленую или фиолетовую краски.

Самолет начал снижаться, и уже можно было разглядеть дворики и белье на веревках, фигурки людей, обрабатывающих землю; собирающих хворост детей и женщин, стирающих белье в корытах.

Не будь я человеком, еще несколько дней назад собиравшимся совершить самоубийство, то, наверное, ужаснулась бы такой жесткой посадке. Но поскольку это была я, то испытала лишь некую отстраненность. И вдруг подумалось: может быть, на этом все и закончится? Ну и ладно. Тем не менее через минуту самолет затормозил на взлетно-посадочной полосе, а еще через минуту я уже вошла в аэропорт чуть больше предыдущего. Перед зданием играл ансамбль маримбистов^[61], а женщины бойко торговали шляпами, сумками, бусами и жвачкой.

Отстояв небольшую очередь к таможенному досмотру (где я была единственной североамериканкой), я вышла на пыльную мостовую и еле отбилась от безногого попрошайки, пытавшегося продать мне брелок для ключей. Чуть поодаль, сжимая в руках томики с Библией, стояла группа молодых белых ребят в старомодных костюмах и беретах. Вдруг заголосила какая-то старуха в фартуке и бросилась обнимать мужчину в ковбойской шляпе и футболке «Оклэнд Рейдерс». Так встречает мать сына после долгой разлуки.

В аэропортах меня всегда трогали до слез подобные сценки воссоединения. Ведь большинство, обменявшись легким объятием или рукопожатием, сразу же следуют к багажной карусели. Ну да, еще можно похлопать встреченного по спине и задать самый бессмысленный из всех вопросов: «Ну, как долетел(а)?»

Но бывает и так, что прилетевший выискивает в толпе встречающих дорогого ему человека (сына ли, дочь мужа, жену, брата), а потом оба они срываются с места и бегут навстречу друг другу. Это и есть момент счастья и лучше всякого кино, потому что происходит наяву. До двадцати двух лет я наблюдала подобные семейные сценки в аэропортах, на вокзалах или автостанциях, будучи круглой сиротой. А потом, пусть и ненадолго, я познала счастье, когда у тебя есть близкий человек (и даже целых два!). Мы с Ленни не расставались с самого первого дня знакомства. И стоило ему (или мне) войти в дом после дня разлуки, как мы кидались друг другу в объятья подобно тем самым счастливцам в аэропорту. Или как эти двое сейчас, мать и сын. Они не размыкали объятий минуты три, а я любовалась на них в сторонке.