Энни подошла ближе, однако совсем не так, как хотелось гостье. Преодолев одним длинным прыжком разделявшее их пространство, она остановилась с пылающим от гнева лицом перед миссис Рэйчел. Губы у Энни дрожали, да и всю её трясло.

– Я вас ненавижу, – топнув по полу, сдавленно выкрикнула она. – Я вас ненавижу! Я вас ненавижу! Я вас ненавижу! – повторила Энни, подкрепляя каждый новый выкрик всё более громким топотом. – Как вы смеете называть меня тощей и некрасивой? Как вы смеете говорить, что я веснушчатая и рыжая? Вы грубая, невежливая, бесчувственная женщина!

– Энни! – воскликнула в ужасе Марилла.

Но та с гордо поднятой головой и крепко сжатыми руками продолжала полным негодования взором бесстрашно смотреть в глаза миссис Рэйчел.

– Как вы смеете говорить обо мне такое? – вновь осведомилась она с яростью. – Вам бы понравилось, если бы это кто-то сказал про вас? Вам было бы очень приятно услышать, что вы толстая, неуклюжая и не обладаете ни каплей воображения? И меня не волнует, если я, сказав это, задела ваши чувства. Наоборот, очень надеюсь, что их задела. Вы причинили мне боль сильнее, чем кто-либо прежде. Даже сильнее, чем пьяный муж миссис Томас. И я никогда вам этого не прощу. Никогда! – Топ! – Никогда! – Топ!

– Кто-нибудь видел когда-нибудь такой дикий норов? – возгласила потрясённая миссис Рэйчел.

– Энни, иди в свою комнату и оставайся там, пока я не поднимусь к тебе, – с трудом обрела дар речи Марилла.

Энни разрыдалась, а затем бросилась в прихожую, с такой силой захлопнув за собой дверь, что банки, висевшие на стене крыльца, отозвались сочувственным звоном. Она пронеслась сквозь холл, вихрем взлетела вверх по лестнице, и приглушённый удар, раздавшийся сверху, дал понять: дверь восточной мансарды была захлопнута с той же яростью.

– Ну не завидую, что тебе, Марилла, придётся воспитывать это, – с подчёркнутым торжеством объявила миссис Рэйчел.

Марилла открыла рот, толком не понимая ещё, намерена она извиниться перед гостьей или осудить её. Но, услышав, что та говорит, сама себе изумилась и долго ещё изумлялась впоследствии.

– Тебе не следовало оскорблять её внешность, Рэйчел.

– Марилла Катберт, не хочешь ли ты сказать, что поддерживаешь то кошмарное проявление её вопиюще дурного норова, которое мы сейчас наблюдали? – вознегодовала миссис Рэйчел.

– Нет, – медленно проговорила Марилла. – Я не пытаюсь её извинить, она вела себя очень нехорошо. И я серьёзно поговорю с ней об этом. Но мы должны быть снисходительны. Её никогда не учили вести себя правильно. А ты, Рэйчел, была с ней слишком сурова.

На этом Марилла невольно осеклась, сама себе изумляясь, но миссис Рэйчел сказанного оказалось достаточно, чтобы с оскорблённым видом подняться на ноги.

– Что ж, Марилла, видимо, мне отныне придётся быть очень осторожной в своих словах, раз ты так близко к сердцу принимаешь обострённые чувства привезённых невесть откуда сирот. О нет, можешь не беспокоиться. Я не сержусь. Мне слишком жаль тебя, чтобы во мне осталось место для гнева. Достаточно тебе будет своих проблем с этим ребёнком. Но если прислушаешься к моему совету, а ты, полагаю, не сделаешь этого, хотя я воспитала десять детей и похоронила двоих… Так вот, я бы на твоём месте провела с ней разговор розгой приличного размера. Именно это я считаю самым понятным языком для такого ребёнка. Думаю, её характер полностью соответствует цвету её волос. Ну а за сим доброго вечера тебе, Марилла. Надеюсь, ты по-прежнему будешь часто меня навещать, но сама я вряд ли скоро сюда приду снова, если меня будут здесь оскорблять таким образом. Это нечто новое в моём опыте.

И миссис Рэйчел умчалась прочь с такой скоростью, на какую только способна толстая женщина, которая ходит, переваливаясь с бока на бок. Марилла с очень серьёзным лицом направилась в восточную мансарду, тревожно размышляя, как ей теперь поступить. Происшествие сильно обеспокоило её. Крайне неудачно, что яростная вспышка Энни проявилась в присутствии Рэйчел Линд. Но, удивляясь самой себе, Марилла возмущалась не только выходкой девочки, но и – причём гораздо сильнее – тем унижением, которому её подвергла гостья. Энни, конечно, придётся наказать, в растерянности размышляла Марилла, но как именно? Дружеское предложение розги, которая, по словам Рэйчел, была столь полезна всем её детям, Марилле совсем не понравилось. Она даже мысли не допускала, что можно высечь ребёнка. Следовало найти какой-то другой способ, который помог бы Энни полностью осознать чудовищность своего поступка.

Нарушительницу спокойствия она обнаружила лежащей лицом вниз на кровати, горько плачущей и совершенно не обращающей внимания, что легла на чистое покрывало прямо в грязных ботинках.

– Энни, – произнесла достаточно ласковым тоном Марилла.

Никакого ответа.

– Энни, – с чуть большей суровостью повторила она. – Встань-ка и выслушай, что я тебе скажу.

Та, соскользнув с кровати, уселась на стул рядом с ней и замерла с опухшим и мокрым от слёз лицом, упорно глядя в пол.

– Славно же ты повела себя, Энни. Неужели самой не стыдно?

– Она не имела права меня называть безобразной и рыжей, – вызывающе парировала та.

– Но ты всё равно не должна была позволять себе такую ярость и так разговаривать с ней, Энни. Мне было за тебя стыдно. Очень стыдно. Я надеялась, ты хорошо поведёшь себя с миссис Линд, а ты меня опозорила. Не понимаю, откуда такая ярость. Только из-за того, что миссис Линд назвала тебя рыжей и некрасивой? Но ты ведь сама очень часто говоришь о себе то же самое.

– Есть разница между тем, что сам о себе говоришь и что слышишь про себя от других, – проскулила Энни. – Можно знать про себя одно, но надеяться, что остальные видят вас по-другому. Вы, наверное, теперь думаете, что у меня ужасный характер. Да, я действительно ничего не могла поделать с собой. Во мне всё поднялось, когда она это сказала, стало душить, и мне просто пришлось на неё наброситься.

– Ну должна сказать, показала ты себя во всей красе. Теперь миссис Линд может рассказывать о тебе интересные истории. И она будет рассказывать, не сомневайся. Сильно ты напортила себе, Энни, проявив себя так.

– А вы представьте, как чувствовали бы себя, если бы кто-то назвал вас в глаза тощей и безобразной, – сквозь слёзы проговорила Энни.

Эти слова пробудили в Марилле внезапное воспоминание. Она была совсем крохой, когда услышала разговор двух родственниц. Одна из них сказала о ней, обращаясь к другой: «Жаль, что она такая некрасивая». Эти слова так укололи Мариллу, что она помнила их всю жизнь и забыла, когда ей было уже за пятьдесят.

– Я не говорю, что миссис Линд поступила правильно, – чуть мягче сказала Марилла. – Рэйчел слишком прямолинейна, но это всё равно не оправдывает твоего поведения. Для тебя она незнакомая пожилая женщина, да к тому же моя гостья. Этих трёх причин вполне достаточно для того, чтобы отнестись к ней с уважением. А ты повела себя грубо, дерзко и… – Тут Марилла умолкла, осенённая идеей самого подходящего Энни и вполне справедливого наказания. – И именно потому, – продолжила она, – ты должна пойти к ней, сказать, что тебе очень стыдно за свой плохой характер, и попросить у неё прощения.

– Ни за что так не сделаю, – с мрачной решимостью отказалась девочка. – Наказывайте меня как хотите. Заприте в сырой темнице со змеями и жабами. Кормите меня только хлебом и водой. Я всё снесу и не стану жаловаться. Но я не могу просить прощения у миссис Линд.

– У нас здесь нет обычая запирать людей в тёмных сырых подземельях, – хмыкнула Марилла. – Да и подземельями Авонли не богат. Но извиниться перед миссис Линд ты должна. И сделаешь это. А пока не скажешь мне, что готова, останешься в своей комнате.

– Тогда я останусь здесь навечно, – с тоской отозвалась Энни. – У меня никогда не получится сказать миссис Линд, что мне жаль. Как я смогу, если мне не жаль? Жаль мне на самом деле только одного – что я расстроила вас. А ей я была рада сказать это. И получила огромное удовольствие, что сказала. И не могу говорить, что мне жаль, когда мне не жаль, понимаете? Мне даже вообразить не удастся, будто мне жаль.

– Возможно, к утру твоё воображение заработает лучше, – поднялась Марилла. – Постарайся за ночь обдумать как следует своё поведение и привести в порядок мозги. Ты, кажется, уверяла, что постараешься быть очень хорошей, если мы оставим тебя в Зелёных Мансардах, но сегодня я как-то не заметила с твоей стороны такого старания.

И, оставив Энни, пронзённую этой парфянской стрелой^[11], одиноко страдать от бури в душе, Марилла, взволнованная и огорчённая, спустилась на кухню. Спроси её кто-нибудь, на девочку или на себя она сердится сильнее, вряд ли она смогла бы ответить. Но при воспоминании о потрясённом лице Рэйчел Линд губы у Мариллы начинали вздрагивать, и она едва удерживалась от предосудительного желания рассмеяться.

Глава 10. Энни извиняется

Тем вечером Марилла ничего не рассказала брату о происшествии. Но когда на следующее утро сопротивление Энни продолжилось и Мэттью не увидел её за завтраком, уйти от объяснения стало невозможно. Сестра поведала ему всю историю, стараясь при этом, чтобы он осознал, насколько ужасно вела себя девочка.

– Хорошо, что Рэйчел Линд поставили на место. Она надоедливая старая сплетница, – последовал решительный вердикт Мэттью.

– Мэттью Катберт, ты меня удивляешь. Ведь самому тебе ясно: поведение Энни было ужасным. А ты, тем не менее, становишься на её сторону. Скажи ещё, что её вообще не надо наказывать.

– Ну-у нет. Не совсем, – неуверенно протянул брат. – Полагаю, немножко наказать следует. Но не будь к ней слишком строга, Марилла. Помни: никто её не учил, что правильно. Ты… ты собираешься дать ей поесть?

– А ты когда-нибудь слышал, чтобы я принуждала кого-то к хорошему поведению голодом? – возмутилась сестра. – Питаться она будет регулярно. Сама стану относить ей еду. Но она не выйдет из своей комнаты, пока не поймёт, что должна извиниться перед миссис Рэйчел. И мы с тобой больше это не обсуждаем, Мэттью.

Завтрак, а затем и обед, и ужин прошли очень тихо, потому что Энни по-прежнему упрямилась. Марилла после каждой трапезы поднималась в восточную мансарду с основательно нагруженным подносом, но позже возвращала его вниз почти таким же полным, как принесла. Мэттью с немой тревогой отслеживал эти возвращения, пытаясь определить, поела ли девочка хоть немного.

Так продолжалось до вечера, когда Марилла отправилась пригнать коров с дальнего пастбища. Мэттью, копошившийся возле амбаров, не выдержал. С опаской глядя вслед уходящей сестре, он с видом грабителя проскользнул в дом и прокрался наверх. Обычно его передвижения по дому ограничивались кухней да собственной маленькой спальней, располагавшейся возле прихожей. Даже гостиная удостаивалась его присутствия, лишь когда сестра приглашала к чаю священника, а на второй этаж он не поднимался с той самой весны четыре года назад, когда помогал Марилле клеить новые обои в гостевой спальне.

Прокравшись на цыпочках по коридору, он минуту-другую постоял у двери восточной мансарды, набираясь решимости постучать, а затем, приотворив, заглянуть внутрь.

Энни сидела у окна на жёлтом стуле, с тоской созерцая сад. Вид у неё был очень несчастный, и сейчас особенно бросалось в глаза, какая она худая и маленькая. Сердце у Мэттью сжалось. Бесшумно затворив за собой дверь, он на цыпочках подошёл к пленнице.

– Энни, как ты тут, Энни? – спросил он так тихо, словно боялся, что его подслушивают.

Она глянула на него с едва заметной улыбкой.

– Да не так плохо. Я много разного представляю себе, и это мне помогает скоротать время. В одиночестве, конечно, трудновато, но, по-моему, я мало-помалу привыкну.

И Энни вновь улыбнулась с отвагой приговорённого к одиночному заключению, который не собирается унывать, несмотря на тяжёлую участь.

Мэттью вспомнил, что ему, не теряя времени, необходимо сказать всё, что он собирался, пока не вернулась Марилла.