– Может, все же… – девочка смущенно уставилась в пол, – все же что-нибудь повесим? Хотя бы один шарик?

Смолина замерла с мешком в руках, а потом улыбнулась, поставила его на пол и открыла.

– Ну а чего ж тогда один шарик? Повесим все, что захотим!

Глаза Лены вдруг вспыхнули, словно бенгальские огни. Она неуверенно подошла к мешку и заглянула внутрь.

– Можно? – она вопросительно посмотрела на Анну.

– Конечно! – улыбнулась Смолина. – Выбирай.

Лена чуть ли не с головой исчезла в мешке и через некоторое время выудила оттуда большой шар в ярких искорках хрустальных снежинок. Вновь взглянула на Смолину, словно спрашивая разрешения. Анна кивнула. Внутри разлилось что-то теплое, обволакивающе-нежное.

Лена надела на палец нитку, прикрепленную к верхушке шара, и вытянула руку. Одинокий луч солнца неуверенно пробился сквозь тучи, словно заблудившийся путник.

– Как одинокий кит! – завороженно прошептала Лена, глядя на луч. – Он подает сигналы на другой частоте, и его не слышат другие киты. Так и блуждает по океану в одиночестве.

– Все одинокие души когда-то находят пару, – сказала Анна, но неуверенно – казалось, она сама не верит в то, что говорит. Не верит, но очень хочет поверить.

На стене появилось едва видимое световое пятно. Лена поднесла шар к лучу. Шар закрутился вокруг своей оси, отбрасывая на стены и лица световые зайчики. В комнате сразу стало как-то теплее. Казалось, в этом шаре сейчас встретились две одинокие души. И, может, у них получится создать тот приют в этом штормящем море жизни, который они обе так давно искали?

Лена тоже вся светилась, словно новогодняя елка.

– Не то что в детдоме! – сказала Лена. – Нам там всё запрещали, постоянно пытались контролировать.

– Я так не буду делать, – сказала Анна.

– Правда?

– Да.

– А елку мы там наряжали только за пару дней, – призналась Лена, завороженно глядя на шар. – Воспитатели строгие были. Говорили, что нечего жизнь в сплошной праздник превращать.

Анна молча посмотрела на нее, и внутри колыхнулся островок боли. Да, жизнь не праздник, моя девочка. Все так. Но, черт побери, Смолина, ты не ты будешь, если не сделаешь все, чтобы этот ребенок чаще улыбался! Анна почувствовала, как глаза становятся влажными, и спешно отвернулась.

– Ну а мы по-другому. Мы сами как захотим, так и сделаем! – проворчала она.

– Правда? – недоверчиво спросила Лена. – Как захотим?

– Угу, – Анна кивнула, потому что говорить вдруг стало сложно – к горлу подкатил ком. Лена сияла. Казалось, вот сейчас она бросится на шею Смолиной, они обнимутся и – может быть – впервые в жизни Анна услышит заветное «мама»…

Лена подняла руку с шаром повыше. Рукав кофты задрался, обнажив свежие шрамы на запястье.

Анна похолодела. Не успев толком понять, что она делает, Смолина схватила девочку за руку.

– Это что? – рявкнула Смолина.

– Пусти! – закричала Лена, пытаясь вырваться.

– Откуда это? Ты что, пыталась порезать вены?

– Я поцарапалась об арматуру на заброшке!

– Не ври мне!

Девочка с ненавистью взглянула в глаза Анне.

– А твое какое дело? – процедила Лена.

– Как какое? Я твоя мать!

– Ты врешь! Ты мне не мать! – закричала ей в лицо Лена. – Ты говорила, что ты не такая, как они, но ты точно такая же! Вы все одинаковые!

Смолина от неожиданности выпустила ее руку. Лена в сердцах бросила шар об пол, и тот разлетелся на мириады осколков.

Пока Анна завороженно смотрела на эти мерцающие искры, Лена выбежала из комнаты, с грохотом хлопнув дверью.

Руна 6

И когда заходит солнце,
Нет вечерней мне отрады;
Не слыхать кукушки утром.
Не могу совсем понять я,
Как мне быть и что мне делать?
Как прожить мне в этом мире,
Как скитаться в здешнем крае?

«Калевала»

Бабушку Нинель назвали так в честь Ленина. Тогда было модно сокращать лозунги и имена партийных деятелей. Так появилась Гертруда – героиня труда, Элина – электрификация и индустриализация, Идлен – идеи Ленина. В бабушкином случае фамилию великого вождя революции просто перевернули, добавив мягкий знак – все-таки имя женское. В семье давно все привыкли сокращать Нинель до привычной слуху Нины, но в госучреждениях, куда бабушка частенько наведывалась, она всегда гордо представлялась полным именем.

По вечерам баба Нина говорила: «Запахни шторы! А то пойдет какой идиот с ружьем, увидит – свет в окне горит, подумает – дай стрельну, авось попаду!»

Аня откровенно не понимала, почему кто-то должен ходить по улицам с ружьем и стрелять по окнам? И только с возрастом поняла: бабушка видела войну и еще помнила Питер без единого огня на улицах и надписи на стенах «Свет в окне – помощь врагу».

Когда умер Сталин – баба Нина плакала. Слезы странно сочетались с ее монументальным профилем – бабушка сама была похожа на памятник, высеченный из мрамора. О смерти вождя она говорила редко, но всегда с тяжелым вздохом, называя его исключительно как «отец народов».

– Какой же он отец! – восклицала мать. – Тиран! Сколько людей сгубил!

– А ты молчи! – моментально вскипала бабушка. – Не смей даже упоминать Иосифа Виссарионовича!

Так начиналась обычная вечерняя ссора в семье. Мама припоминала бабушке, что та до сих пор не знает, что кроме нашей планеты есть целая Солнечная система, в которой по своим строгим орбитам вращаются еще восемь других планет. Бабушка только отмахивалась.

– И на кой черт мне это надо, планеты твои? Чего толку-то с них?

У бабы Нины было большое хозяйство под Питером – дом, двадцать соток земли, несколько коз, куры, пара поросят. Она вставала с зарей и до заката трудилась в огороде. Так делали мать и отец, а до того – их матери и отцы, а до них еще неизвестно сколько поколений. И только нерадивая дочка вдруг решила, что профессия учителя в городе престижнее, чем копаться в курином навозе в деревне.

Мама психовала и страшно стеснялась приглашать гостей в дом. Мама – преподаватель астрономии. Что скажут коллеги, если узнают, что ее мать и слышать не хочет про какие-то там Плутоны и Нептуны?

Бабушке же было это не интересно. Она не верила ни в планеты, ни в Бога, ни в дьявола. Выкованная в жерниле мартеновских печей, словно отлитая из стали, закаленная в суровых реалиях Советского Союза, она верила только в идеи коммунизма.

– Немцев не боялась, американцев не боялась, так и дьяволов ваших с богами не убоюсь, – ворчала бабушка. Мать только руками всплескивала – мнение бабушки было что памятник Ленину на Московской площади – стоял, стоит и будет стоять. И никакая сила его оттуда не сдвинет.

Баба Нина не любила свою дочь, но почти боготворила ее мужа. Почему он, выросший в глухой карельской деревне, в семье язычников, больше следует заветам Ильича, чем дочь, воспитанная в правильной атеистической семье?

Аню привозили к бабе Нине на лето и сдавали на все три месяца каникул, словно в аренду. Но Аня не жаловалась. Вместе с деревней и строгой бабушкой она получала бесконечные леса, чистейшие реки, загадочные болота и свободу.

Полной противоположностью Нинель была бабушка по отцу. Ее звали Виена, что в переводе с карельского означало «нежная». Нежной ее Аня назвать не могла, но карельская бабушка была куда сговорчивее питерской.

Про Сталина она говорила редко и называла его не иначе как «huono ihmine», что значило «плохой человек». В ней совсем не было той советской монументальности и бетонности, в которую словно упакованы принципы коммунизма и навеки запаяны, так, что никакая сила не сможет переубедить. Даже глаза бабушки Виены были другие – загадочные, погруженные куда-то, с легкой грустинкой. Ее дом стоял посреди глухой деревушки и был увешан всякими разными странностями – тряпичными куколками, связками пахучих трав, резными фигурками из дерева. В этом доме Аня словно попадала в волшебный мир, полный загадок. За каждой вещью таилась интересная история, и, казалось, если погасить свет и дождаться, пока все уснут, – они шепотом поведают ее. Нужно было только уметь слушать.

Аня слушать любила. А бабушка любила рассказывать. Делала она это не так, как баба Нина, – та, словно массивный колокол, пробивала пространство информацией, способной раздавить несформировавшийся детский разум. Бабушка Виена говорила совсем иначе – спокойно, негромко, не отвлекаясь от вязания. Аня устраивалась у ее старого кресла, на которое был накинут цветастый плед, и при свете лампады слушала истории про шелих, домовых, анчуток, дополняя рассказ присущим, таким забытым в лесах диалектом. В темные вечера, когда за окном ветер раскачивал кроны елей и они своими лапами скребли окна, бабушка Виена говорила жмущейся к ее ногам Ане: «Анчутка дерибает», что означало – черт когтями скребет. И Аня прижималась к бабушке еще сильнее. Виена верила в высшие силы, в духов и богов, в поверья и обряды, и это было так непохоже на все то, что слышала Аня в городе, что завораживало.

Иногда, когда приходила соседская Танька и они с Аней начинали слишком уж веселиться от бабушкиных историй и громко смеяться, бабушка начинала беззлобно ворчать:

– Ишь, разгаляндались!

Аня уже знала, что «разгаляндаться» означало «сильно шуметь».

Аня очень любила приезжать к бабушке Виене, но последние годы это случалось все реже и реже. Отец категорически не принимал ее веру и считал сумасшедшей.

А потом бабушки Виены не стало. Они один раз съездили к ней на могилку и больше никогда с отцом о его матери не заговаривали.

* * *

– Свет, что делать?

Анна воткнула дымящийся бычок в переполненную пепельницу и тут же прикурила новую сигарету. На кухне висел туман, плита была залита сбежавшим кофе. Анна с сожалением посмотрела в пустую кружку – она уже сбилась со счета, сколько их выпила – и сильнее сжала трубку телефона вспотевшей ладонью, словно она тонула в бурной реке, а с той стороны провода ей протягивали хрупкий прутик надежды.

– Я боюсь, что она может навредить себе.

– Селфхарм не заразен, – послышался голос Светы из трубки.

– А депрессия?

– Ань, Лене просто нужно внимание.

– Куда больше-то?

– Процесс привыкания не быстрый. Сколько она у тебя? Месяца четыре? Дай ей время.

– А как же шрамы?

– Ты уверена, что это то, что ты думаешь? – уточнила Света. – Может, действительно поцарапалась?

– Я так тоже маме говорила, – покачала головой Анна. – И уж порезы от царапин я точно отличу.

– Были какие-то странности в поведении?

– Свет, это тринадцатилетний подросток из детдома, все ее поведение странное!

– Вспомни, может, какие-то подозрительные знакомые?

– Я понятия не имею, с кем она общается. Домой она никого не приглашает. Но мне кажется, у нее кто-то есть.

– Было бы странно, если бы в таком возрасте у нее никого не было, – заметила Света. – Что еще? Сообщения, звонки?

– Да вроде нет… хотя постой. Мне показалось, что она постоянно ждет чьего-то звонка.

– Хм, ну это не зацепка. Влюбилась, вот и ждет, что парень позвонит.

– И что же делать?

– В общем, смотри. На сеанс ко мне она не пойдет, так?

– Даже предлагать не буду. Оскорбится, скажет «Что я, псих, что ли?» и вообще из дома уйдет.

– Окей. То, что я тебе предложу, не очень этично, но в данной ситуации – это единственный выход. Но ты должна быть дома одна. Она сейчас где?

– Ушла куда-то. Не спрашивай куда, она после этого случая вообще со мной не разговаривает.

– Отлично. Ну то есть это плохо, конечно! Но то, что ее нет дома, – нам на руку!

– Свет, не тяни уже, а? – взмолилась Смолина.

– Прости. В общем, твоя задача найти и прочитать ее переписки. Она же пользуется твоим компьютером?

– Да… Не знаю, что она там делает…