Из германского Могонтиакума в начале зимы 39 года император направил свои калиги в галльский Лугдунум (который сейчас Лион). Пожалуй, этот период – один из тех немногих, когда Сенату и хотелось бы придраться, а не к чему. Оставалось по-стариковски брюзжать: дескать, вы только посмотрите на наше чудище: «Бегало на гульбища, сходбища и сборища, обожало зрелища – в частности, позорища!»^[3] Калигула принимает посольства со всех краев, он распоряжается устроить театральные представления, гладиаторские бои, скачки на колесницах, несколько показательных казней (ну куда же без них-то – но, право слово, без фанатизма и строго по приговору) – и состязания риторов. Правда, что касается последних, император не удержался, а Светоний, соответственно, просто не мог пройти мимо такого троллинга, который, впрочем, тут же был выдан за признак безумия: проигравшие болтуны «должны были платить победителям награды и сочинять в их честь славословия; а тем, кто меньше всего угодил, было велено стирать свои писания губкой или языком, если они не хотели быть битыми розгами или выкупанными в ближайшей реке». А император говорил, император предупреждал: за базар надо отвечать… Ах да, еще в Лугдунуме ушло с молотка имущество сестричек-заговорщиц, что также пополнило казну. Убедившись, что в самой империи более-менее устаканивается (германские племена пугнули, дороги строятся и ремонтируются, с парфянами мир-дружба-пчелиный воск, мавретанского царя Птолемея казнили тут же, в Лугдунуме, за плохое поведение, чеканка монет практически полностью перекочевала в Рим), Калигула двигает II, XIV и XX легионы со ауксиларии на галльское побережье, в сторону Британского пролива (который сейчас Ла-Манш). Уж очень тревожные звоночки из тех краев доносились: клич «кельты Британии, объединяйтесь!» если и не брошен, то вот-вот прозвучит, и тогда Галлии может прийтись несладко. К Гезориаку (нынешней Булонь-сюр-Мер), где уже имелся какой-никакой порт, срочно строилась дорога, на месте клепался флот (в основном триремы, поскольку на квинквиремы попросту не хватало времени и кадров) и возводился здоровенный маяк, которым Калигула хотел затмить Фаросского собрата. Кто-то впоследствии счел этот маяк придурью и гигантоманией императора, но сама идея «отселе мы засветим бриттам!» и основательность постройки имели также политическое значение (император крайне редко делал что-то просто так): легионы в Британию плыть не хотели, жаловались, что у них лапки, готовы были даже взбунтоваться – и такое строительство было нужно для ощущения, что тут все всерьез и надолго.

Впрочем, скорее всего, так оно и планировалось, и никаких блицкригов не предполагалось. Тут историки и летописцы ясности не добавляют. Светоний так и вовсе анекдотами отделался: мол, император приказал всем собирать раковины в шлемы и складки одежд – это, говорил он, добыча Океана, которую он шлет Капитолию и Палатину. <…> Воинам он пообещал в подарок по сотне денариев каждому и, словно это было беспредельной щедростью, воскликнул: «Ступайте же теперь, счастливые, ступайте же, богатые!» Вот только muscular можно перевести как «раковина», а можно припомнить, что точно так же назывались римские подвижные оборонительные навесы – и тогда распоряжение их собирать заиграет совершенно иными красками: учения, учения проводились о ту пору на берегу Британского канала. И планомерная подготовка – если не к вторжению (что вряд ли: столько кораблей у Калигулы там не наскребалось), то к укреплению береговой линии. А вот потом… Впрочем, бритты впечатлились и даже поспешили задобрить римлян. Так или иначе, надолго император в тех краях не стал задерживаться: прибыла сенатская делегация и попросила (а де-факто практически потребовала) поспешать обратно в Рим. Назачем? Так снова в провинциях неспокойно: в Мавретании изобиделись на казнь их царя и барагозят, в Иудее из-за статуи императора, которую поставили в Иерусалимском храме, тоже беспорядки, и туда уже отправились два Сирийских легиона, да еще и парфяне снова что-то мутят. Ну и вообще, такие длительные командировки несовместимы с карьерой. Ох и разозлился же Сапожок! Не только на дурные вести с границ: ему оказией доставили и компромат на сенаторов. Глянул он гневно на делегацию и пообещал: прийти-то приду, да не один, а в компании кое с кем еще – и выразительно похлопал по рукояти своего меча. И запретил сенаторам выходить к нему навстречу из Рима с приветствиями, когда он прибудет на место. Потом написал эдикт, в котором было сказано, что возвращается он лишь к тем, кому желанен – к всадникам и народу; «для Сената же он не будет более ни гражданином, ни принцепсом». И нарочито неспешно отправился в обратный путь. Рим замер в ожидании.

Вернувшись в Вечный город летом 40 года (а вот тут обычно любящие точность летописцы дают срок плюс-минус ту самую калигу – с мая по август), император недвусмысленно показал, насколько он доверяет римской знати. Тем, что никого из этих важных дяденек в его ближайшем и доверенном окружении попросту не осталось. Ну почти никого. Сформировался нетривиальный междусобойчик: четвертая жена, Милония Цезония (первая, Юния Клавдилла, умерла родами; вторая, Ливия Орестилла, красавица была, да стала тайком бегать к Гаю Пизону, бывшему ее жениху, у которого император ее отжал, – пришлось в ссылку отправлять; третья же, Лоллия Паулина, была еще краше, да вот беда – бесплодна оказалась), греки-вольноотпущенники Протоген и Каллист (практически Феликс Эдмундович и Лаврентий Палыч Берий, цветок душистый прерий, в древнеримском исполнении), а также раб-египтянин Геликон (тело хранить, негодяя какого исполнить). Были вхожи в эту компанию также два префекта претория (ибо на преторианской гвардии зиждется власть императора – ею же, впрочем, зачастую и меняется), Марк Аррецин Клемент и Луций Аррунций Стелла. На этом список уважаемых людей и закончился. Хотя нет, был еще Гней Домиций Афр, старый друг, чертяка языкастый – его Калигула привечал и даже консулом-суффектом сделал (вот тут-то мужику и поперло).

Все остальные важные персоны почувствовали себя словно в колеснице, что несется по Аппиевой дороге: сидели и тряслись. И горько сетовали: нельзя-де обучать грамоте кого попало, особенно всяких там рабов. Ибо, по слухам, что ходили на Форуме, император внимательно изучал на досуге два свитка, что написал бывший греческий раб, а ныне вольноотпущенник Протоген, – «Меч» и «Кинжал». И было в тех свитках все-все про всех написано: кто не так сидел, кто не так свистел и про кто там кое-где у нас порой честно жить не хочет. Ну и рекомендации, конечно: кого распять, кого раз шесть, кого вообще резать, не дожидаясь перитонита.

И ведь что примечательно: кое-каким рекомендациям Калигула внял. И стал присылать приглашения на вдумчивую беседу о том, что такое хорошо и что такое больно. А иногда совмещать празднования и аресты, ибо явка на пиры была традиционно выше. Тут стоит заметить, что не такими уж они и массовыми были, те самые репрессии. И касались прежде всего именно знати и ее диверсионно-подрывной деятельности.

Так, по осени 40 года (а император обещал, что вернется из Гезориака в компании своего верного меча!) вскрылся заговор сенаторов: двух Анициев Цериалисов (отца и сына), Секста Папиния и Бетилиена Басса. Махровый такой заговор. В Риме убивали и за меньшее. Собственно, Калигула и не стал оригинальничать: всех повязали, ко всем, включая родню, криптоанализаторы применили (за неимением терморектальных в ход пошли те, что были в наличии), потом самих заговорщиков казнили – не то чтобы совсем публично, но членам их семей вменили смотреть на исполнение приговора. Некто Капитон, отец Бетилиена Басса, попросил разрешения у императора закрыть глаза и не смотреть – и тут же поплатился: уж сильно разгневан был государь. Капитона тоже допросили и отправили кормить воронов вслед за заговорщиками. Правда, во время допроса успел он капитально императору подгадить: заявил, что заговор-то на самом деле шире, чем кажется, и замышляли недоброе, кроме свежеубиенных, еще и Каллист, и оба префекта претория, и даже Цезония. Услыхав про Цезонию, Калигула лишь усмехнулся: мол, не с ее уровнем сложности душевной организации заговоры составлять, не свисти, малоуважаемый Капитон. А вот прочих взял на заметку. И поговаривают, что вскоре, пригласив обоих префектов претория на приватную беседу, напрямую предложил – мол, режьте-мажьте-ешьте меня, пока я тут один и без оружия. Ну те, само собой, в отказ пошли: как можно, мы же со всей душой, обижаешь, начальник! Но осадочек остался. И вполне мог сыграть свою роль позже.

Еще одного заговорщика из числа сенаторов, Скрибония Прокла, сенаторы растерзали сами, не дожидаясь, пока Калигула начнет задавать ему каверзные вопросы. И прогиб показали, и подсуетились вовремя: тот заседал себе в сенате, и вдруг на тебе: императорский пес, Протоген, тут как тут со своей обвинительной речью. А остальные сенаторы как накинулись, как стали грифелями колоть больно! Ну, чем могли: не одобрялось в присутственные места пилумы да гладиусы таскать.

Прогиб был засчитан, и вскоре Калигула дал знать, что не прочь забыть былые обиды и заново задружиться с Сенатом. Те (во всяком случае, на словах) страшно обрадовались, стали приглашать шефа на свои посиделки и даже разрешили ему брать с собой телохранителей: мало ли кто хулиганить вздумает! К слову, безопасностью своей император после тех заговоров озаботился крепко: и преторианскую гвардию с девяти до двенадцати когорт увеличил, и преданным лично ему отрядом германцев обзавелся.

Но козни кознями, а делами империи заниматься тоже было надо. Калигула и занимался. В Риме продолжали строить заложенные в 38 году пару новых акведуков (город требовал все больше воды), начали возводить новый амфитеатр близ Пантеона и новый ипподром на Ватиканском поле. Открылся заложенный при Тиберии храм Августа и начал строиться храм Исиды на Марсовом поле. В провинциях тоже кипели строительные работы. Особое внимание император уделял дорогам: строились новые, ремонтировались старые, улучшались те участки, что вели через Альпы. За короткое время было вскрыто несколько мошеннических схем со стороны подрядчиков, но наказывал их император не столько распятием, сколько денарием. Но тоже очень чувствительно. На озере Неми, что в 30 километрах южнее Рима, строились два огромных по тем временам императорских корабля: 73×24 и 71×20 метров соответственно. На одном из них расположился храм Дианы-охотницы, а на втором – нечто вроде личного плавучего дворца императора (между прочим, с термами). Блажь? Может быть. А может, просто место уединения и своего рода охотничья заимка. Мог себе позволить. В конце концов, у Птолемея III, который Эвергет, была «Сиракузия», а Калигула чем хуже?

Словом, Калигула планомерно двинулся к тому, чтобы не просто носиться с торжественно врученным ему империем, как дурак с писаной торбой, а стать нормальным таким тираном – в том смысле, который придавался этому титулу в те времена. То есть править единолично и без особой оглядки на Сенат. К тому же после той своей болезни в 37 году чувства окружающих он не особо щадил, и к уважаемым людям становился все более резок. Само собой, нашлись те, кому это было как серпом по гордости Урана. А у них, соответственно, нашлись единомышленники и исполнители. Поэтому заговор, который император задавил в 40 году, дал метастазы, и в конце того же сорокового обозначились его новые участники (во всяком случае, те из них, что оказались на виду – того же сенатора Анния Винициана не часто поминают, а были у мужика и мотивы, и возможность повлиять). То были Марк Аррецин Клемент, перфект претория, якобы сильно оскорбленный былым недоверием шефа; военные трибуны Корнелий Сабин и Юлий Луп, а также самый недовольный (как же, императору его тоненький голосок, не сочетающийся с мощным телосложением, был забавен!) – преторианский трибун Кассий Херея. Кое-кто из сенаторов тоже чуть ли не открытым текстом давал понять, что они (только тсс!) всеми фимбриями души за острую непереносимость организмом императора железа в его императорском организме. И за почечные колики острием гладиуса. Но пусть это будет большой секрет для маленькой, для маленькой такой компании, для скромной такой компании с паролем «Libertas».

Окончательно заговор созрел в начале 41 года. Было решено, что император покинет этот мир… когда там у нас Палатинские игры? 24 января? Вот тогда и покинет. Как знать, может быть, и не решились бы так скоро: все-таки Калигулу народ любил, – но к тому моменту Сапожок решил пополнить казну за счет новых налогов. Как уж оно было в реале, теперь уже и не поймешь, но Светоний (помним, что беспристрастным его не назовешь!) описывал нововведения так:

«Налоги он собирал новые и небывалые – сначала через откупщиков, а затем, так как это было выгоднее, через преторианских центурионов и трибунов. Ни одна вещь, ни один человек не оставались без налога. За все съестное, что продавалось в городе, взималась твердая пошлина; со всякого судебного дела заранее взыскивалась сороковая часть спорной суммы, а кто отступался или договаривался без суда, тех наказывали; носильщики платили восьмую часть дневного заработка; проститутки – цену одного сношения; и к этой статье закона было прибавлено, что такому налогу подлежат и все, кто ранее занимался блудом или сводничеством, даже если они с тех пор вступили в законный брак. Налоги такого рода объявлены были устно, но не вывешены письменно, и по незнанию точных слов закона часто допускались нарушения; наконец, по требованию народа, Гай вывесил закон, но написал его так мелко и повесил в таком тесном месте, чтобы никто не мог списать».

Может, и приврал, но некоторое охлаждение народной любви к исходу сорокового года наметилось. Чем заговорщики и воспользовались.