Но Непомук, даром что был взволнован, не испугался. Знай себе шагал и в конце концов скрылся из вида за кустами. Лили еще раз взглянула на дерево, пытаясь разглядеть среди листвы комок падали, однако снизу ничего не было видно. Она закрыла глаза, вспомнила голодную муху и содрогнулась. Вышла за ворота, не зная, что в это же самое время Непомук вернулся из-за кустов, вскарабкался на дерево и, дрожа от омерзения, отвязал от ветки крысиный пучок, в котором уже обустраивались с комфортом незримые черви.

За воротами Лили, помня о том, что ее никто не должен заметить, прокралась к дереву с дуплом и притаилась позади ствола. Сунула руку в дыру, пошарила: вот оно! Спрятала склянку в сумку и со вздохом облегчения поспешила в школу. Лили шагала по улицам центрального округа Альрауны, на шее у нее был шарф, на уме – дохлые крысы; она торопливо здоровалась с мэтрэгунцами и мэтрэгунками, косилась на двери кондитерских, откуда взрывными волнами лился ванильный аромат. Она размышляла про Аламбика и снадобье. Все к лучшему: можно тайком намазаться в школе. Дома слишком опасно, тетушка Валерия наверняка учует и непременно пристанет с вопросами, что это, откуда и, главное, для чего. Лили так и не научилась противостоять старухе с ее пронзительным взглядом, въедливым тоном, неизменно всезнающим видом – древней, как первые шаги Тапала. Ей удавалось лгать Томасу или что-нибудь от него скрывать, но от тетушки Валерии не было спасения. Лили подумала: чем сильнее кого-то любишь, тем больше ты пред этим человеком обнажен (тут она вновь вообразила себя голой и обрадовалась, что хотя бы Аламбик был свидетелем ее наготы), а ее любовь к тетушке Валерии была сильнее, бесконечно сильнее. Она пообещала себе, что когда-нибудь все ей расскажет. Не успев толком додумать эту мысль, Лили ступила на школьный двор и влилась в толпу юнцов и юниц, которые лениво плелись в классы, подгоняемые колокольчиками наставников.

Лили, однако, задержалась в уборной, заперла дверь на крючок и достала снадобье из сумки. Поднесла к носу, понюхала. Налила несколько капель на ладонь и сунула руку под одежду. Массировала грудь несколько минут, пока мазь не впиталась в кожу, потом ополоснула руки и вышла. В классе тотчас же увидела, что одноклассники собрались вокруг госпожи Пассы, и сама подошла к наставнице. Кто-то плакал, кто-то смеялся; воздух был затхлый. Она открыла окно, и шум со двора хлынул в комнату, переливаясь через подоконник.

– Лили, – раздался голос госпожи Пассы, – закрой окно, пожалуйста. Всем сесть за парты!

Госпожа Пасса была бледна, под ее глазами залегли тени. Даже волосы не были уложены как обычно, а падали на плечи, от чего наставница казалась незнакомкой.

– Ну же, всем за парты! – повторила она. – Быстрее!

Ребята расселись по местам, и Лили наконец-то увидела два пустых стула. Не успела госпожа Пасса сказать что-то еще, она уже поняла…

– Еще один случай… недуга, – проговорила наставница, и весь класс начал шептаться, удивленный и испуганный, и имя «Ариетта» порхало над партами.

Ариетта, большегрудая Ариетта, подумала Лили, закусив губу. Она уставилась в пустоту. Сперва Клара, потом Ариетта…

– Госпожа? – спросил кто-то сзади.

– Да?

– Госпожа… – продолжил мальчик, вставая. – Этим болеют только девочки, верно?

Мальчики захихикали, зажимая рты руками, но суровый взгляд госпожи Пассы вынудил их выпрямить спины, стер дурацкие ухмылки с физиономий.

– Я не знаю. До сих пор было так, да. Но мы многого не знаем. Господин Кунрат о них заботится, а он учился при Дворе, так что надежды наши велики. А пока, дорогие дети, я прошу вас помочь городу и сообщить родителям, если вы услышите, увидите или почувствуете что-нибудь необычное, что бы это ни было.

Ученики ощутили ее тон как холодное прикосновение к коже и покорились.

– Если кому-то нехорошо, пусть сразу скажет. Не надо ждать и бояться. Мы друг друга поняли?

– Да, госпожа, – ответили они хором.

– А теперь… родители Клары попросили, чтобы некоторые из вас… на самом деле, речь о девочках, у меня и список есть… ее навестили. Может быть… это поможет. Мы отложим сегодняшние уроки на другой день и отправимся к Кларе. А остальные пойдут домой, исключительно домой, это не обсуждается.

– Но, госпожа… – раздались по углам класса недовольные голоса.

– Ничего не желаю слышать! Со мной пойдут следующие девочки… – последнее слово наставница произнесла с особым чувством, окинув взглядом мальчишек.

Через несколько минут они выстроились за госпожой Пассой. Пересекли Пьяца-Маре, прошли сквозь тень зала Анелиды («Госпожа Пасса, а почему он называется „залом Анелиды“? Госпожа? Госпожа Пасса?..»). Они миновали прилавок с шелками, и Лили, высматривая место, где до недавнего времени висел ее алый шарфик, встретилась взглядом с торговкой, которая заговорщически ей улыбнулась. Лили остановилась, покинула процессию и сделала шаг к женщине за прилавком, глядя на нее вопросительно, однако торговка притворилась, будто ничего не замечает. Лили с кривой улыбкой пожала плечами, посмотрела на одноклассниц, которые почти затерялись в толпе, потом на торговку, вновь на девочек – их уже не было видно – и, тяжело вздохнув, побежала следом за ними к булочной.

Дом и лавка Гундиша были открыты; несколько сгорбившихся ребят месили тесто длинными палками, горел огонь в печах, куда что-то заталкивали садниками, и кто-то где-то неразборчиво кричал. С порога пекарни никто бы и не понял, что на дом пало некое проклятие, ведь жизнь, судя по всему, продолжалась как обычно. Гости вошли через маленькую дверь позади печей и поднялись по ступенькам на второй этаж. Госпожа Гундиш вышла в переднюю, теребя в руках мокрую тряпку, глаза у нее покраснели от слез – так выглядит любая мать, проведшая бессонную ночь у постели спящей дочери. При виде девочек она опять расплакалась, но по щекам пробежало по одной слезинке из каждого глаза, да и только. Она заставила себя улыбнуться и вытерла их тыльной стороной правой ладони.

– Заходите, девочки, заходите, – проговорила она и взмахом руки пригласила их внутрь.

Комната уже не походила на девичью спальню: вокруг кровати вместо занавески висела огромная простыня; воздух потяжелел, пропитался едкой вонью уксуса и какими-то другими неприятными запахами; свет едва просачивался сквозь плотные шторы на окнах; в брюхе маленькой печки полыхал огонь такой силы, что казалось, ее вот-вот разорвет, – если снаружи царила влажная, летняя духота, то внутри и вовсе был не'Мир. Госпожа Гундиш откинула занавеску из простыни и пригласила девочек приблизиться. Наставница осталась в дверях. Юницы шагнули вперед, остановились. Клара лежала на кровати, укрытая одеялом до подбородка, на голове у нее был колпак, с которого свисали кожаные мешочки, а на лбу покоился красный камешек размером с фасолину.

Девочки сели, прислушались к ее дыханию. Ужас подкрадывался неторопливо, шажок за шажочком, и в конце концов объял каждую без остатка. Любая, думала каждая, погрузившись в собственную бездну, любая могла стать следующей жертвой. Клара дышала быстрее, чем гостьи, и ее глаза время от времени подергивались под веками, блуждая во тьме.

– Она нас слышит? – спросила одна из девочек.

– Не знаю, – вздохнула госпожа Гундиш позади них, а госпожа Пасса подошла и положила женщине руки на плечи.

– Клара, – сказала Лили. – Клара, мы здесь.

Внезапно она ощутила тяжесть в груди, комок в горле, и слеза затрепетала на ресницах.

– Вернись, мы же тебя ждем, – продолжила Лили, но в животе проснулась сосущая пустота, когда она поняла, что сказала все эти слова, внезапно показавшиеся чужими, не потому что тоскует по Кларе, а потому что боялась – боялась, что Клара никогда не вернется, и Ариетта останется там же, но, что самое ужасное, она и сама с ними встретится там, где бы ни находилось это загадочное «там».

Лили заметила на прикроватной тумбочке записку, перечень, написанный четким почерком Аламбика. Вспомнила про снадобье и склонила голову, принюхиваясь. Тайком прочитала список и узнала лекарственные средства, которые придавали Кларе такой странный, нечеловеческий вид: колпак с кожаными мешочками и рубин на лбу, из-за которых она выглядела принесенной в жертву нездешним святым.

– Ой-ой! – воскликнула Лили, указывая на Клару.

Девочки вздрогнули. Обе женщины приблизились. Над бедрами спящей на одеяле проступило красное пятно. Госпожа Гундиш, поддавшись животному инстинкту, оттолкнула девочек и отдернула одеяло. Простыня была мокрая, красная; где-то между бедер Клары текли струйки крови. Женщина закричала, требуя воды, тряпок, быстрее, ну быстрее! Она в ужасе задрала ночную сорочку, и девочки отчетливо увидели, откуда льется. Госпожа Пасса вытолкнула их в переднюю, а оттуда на улицу, но каждая уже почувствовала, как жесткий коготь ковыряется в чреве, стремясь прорвать преграду, пустить кровь.

* * *

Той ночью Альрауну сковал холод. Оконные стекла запотели, время от времени кто-нибудь протирал их ладонью, и опять проступали звезды. Лили не знала о таком способе, не протягивала руки к окну, смотрела на небо сквозь мутное стекло; голая, с холодными ступнями, с затвердевшими сосками. Юница внимательно прислушивалась, не раздастся ли в коридоре, за запертой дверью, какой-нибудь звук. Томас Бунте спал. Лили знала, что никто и ничто ее не потревожит. Она окинула взглядом холодную темную комнату и вновь напрягла слух. Дом погрузился в сон, округ Прими спал во чреве Альрауны, миры пребывали внутри миров, вся вселенная погрузилась в дрему, Альрауна исчезла, и в этой пустоте юница увидела на миг – миг длиною в жизнь – обгорелого (другого, не Игнаца), который открыл дверь, и еще один обгорелый переступил порог, вошел в дом, полный обгорелых, и в одной из комнат, как знала Лили, ждал и ее обгорелый.

Город вернулся: восстал из небытия кирпич за кирпичом, и даже холод как будто ослабел. Лили слушала, как скрипят деревянные части дома, в котором каждая балка ощутила жар ее тела, и комната вокруг нее расширялась. Юница устроилась в постели поудобнее, укрылась с головой одеялом. Зажмурилась – тьма снаружи стала тьмой внутри – и заснула. Кто знает, что еще могло случиться той ночью, холоднее прочих ночей, в других домах Альрауны? Кто знает, сколько еще юниц проснулись во тьме, ощутив что-то под одеялом? Сколько невинных горожанок отбросили одеяла и узрели там крысолюдов? Мы не знаем, но знаем, что Лили не вскрикнула и даже не заметалась, а в безмолвном ужасе уставилась на крысолюда, который смотрел на нее большими, черными, идеально круглыми глазами.

Наступило утро, такое же будничное, как предыдущие, и застало Лили в постели, голую и разгоряченную, ничего не помнящую о минувшей ночи и о странном сне. Лишь еще влажная простыня заставила ее нахмуриться, а воспоминание о крови Клары Гундиш – испытать краткую дрожь от страха и отвращения. Лили встала, подошла к зеркалу и окинула взглядом свое обнаженное тело. Грудь еще не созрела, зрелище было столь же унылое, как и накануне. Она достала склянку из тайника на дне выдвижного ящика, понюхала снадобье: ничего, испарилось до последней капли. Она бросила склянку в корзину для белья и быстро оделась. На кухне посвистывали кастрюли, в гостиной стояла тишина. Томас читал газету и потягивал кофе.

– Доброе утро, – сказала Лили.

Отец улыбнулся и сложил газету.

– Как спалось? – спросил он.

– Вроде неплохо. Было немного холодно.

– Холодно? Ну что ты, Лилиан. Тебе приснилось.

– Да, наверное… это не важно, – быстро сказала она и потянулась к газете.

Томас быстро схватил ее и, глядя дочери в глаза, сказал:

– Не надо читать за столом.

Лили со вздохом принялась намазывать масло на хлеб.

– Лилиан, сегодня ты идешь в школу, потому что госпожа Лейбер проводит контрольную по географии, но с завтрашнего дня останешься на несколько дней дома.

– Что, прости?

– Это же не проблема, верно? Ты все равно будешь делать уроки. Я поговорю с классными дамами и сообщу им свое решение. Я буду относить твою домашнюю работу и приносить новые задания на дом.

– Но, папа…