Но Тимоти начал заикаться, а отец Уайт выжил из ума, как бескрылая птица, которая слишком много раз падала на голову, пытаясь взлететь. Было больно наблюдать, как бледный рыжик пытается, заикаясь, произнести слова Иоанна Крестителя. Старик Уайт решил, что Тимоти заикается, потому что не знает слов, а не потому, что не может их выговорить. Тимоти расплакался, когда учитель оборвал его ответ, и, несмотря на то, что Питер заступился за него – святой Питер всегда за всех заступается, – он получил то же наказание, что и остальные. И теперь должен все утро мыть полы.

Убедившись, что Пул все еще стоит к ним спиной, Дэвид показывает Бену средний палец и клянется отомстить. Бен беззаботно смеется и расплескивает воду по полу.

Пул внезапно оглядывается, и Дэвид возвращается к мытью пола, опустив глаза. Он слышит прерывистое дыхание Тимоти и понимает, что бедняга правда старается.

Через несколько мгновений, страстно желая отомстить Бену, Дэвид на свой страх и риск снова бросает взгляд на Пула.

Высокий священник молча стоит в дверном проеме, глядя в небо, словно обдумывая важный вопрос. С густыми седыми волосами, длинным носом и ледяными глазами он выглядит как величественный король (хотя и одет в нищенские лохмотья); король, который не удостаивает чернь у себя под ногами даже взглядом. Вместо этого, высоко подняв подбородок и выпятив грудь, Пул отходит от дверей и решительно направляется через весь вестибюль, стуча каблуками ботинок по каменному полу, к часовне в дальнем конце.

– Эй, – шепчет Бен, и Дэвид поворачивается к нему.

Что за идиот.

Холодные мыльные брызги летят ему в лицо, и Бен снова начинает хохотать. Взбешенный, Дэвид опускает щетку в ведро. С него хватит.

– Мистер Мейсон.

Дэвид замирает. Улыбка исчезает с лица Бена, он бледнеет и начинает с удвоенным усердием тереть пол. Поблизости раздается оханье Тимоти.

Пошло все к черту.

Неслышно вздохнув, Дэвид кладет щетку на пол и встает, вытянув руки по швам.

Ему страшно, и он себя за это ненавидит.

– Да, отец.

Пул стоит спиной к Дэвиду и остальным и держится за приоткрытую створку двери в часовню, но его голова повернута к Дэвиду вполоборота, и холодный голубой глаз устремлен прямо на мальчика.

– Все, что вы делаете, – спокойно и монотонно произносит Пул, каждое слово пропитано угрозой, – каждый ваш вдох, каждая мысль в вашей голове существуют только для того, чтобы прославлять Господа Бога и его сына Иисуса Христа. Вы согласны?

Дэвид сглатывает. Под пристальным взглядом священника он вспоминает, как в детстве его вызвали в покои Пула. Пул приказал ему положить руки на письменный стол. Кожаный ремень раз за разом опускался на костяшки его пальцев.

Боль. Кровь.

– Да, отец.

– Запомните дети, – говорит Пул, повысив голос, его слова эхом разносятся по вестибюлю, – Господь всегда наблюдает за вами. Всегда.

На этот раз мальчики втроем лепечут то, чего от них ждут: кроткий, еле слышный хор.

– Да, отец, – говорят они. (Кроме Тимоти, у которого выходит: «Д-д-да, отец».)

Не произнося больше ни слова, Пул исчезает в часовне, закрывая за собой тяжелую дверь. Дэвид опускается на колени, хватает щетку и трет пол; все мысли о мести как рукой сняло.

Он трет плиту за плитой и размышляет о жизни. Знакомая, неотступная мысль щекочет его сознание, и он сильнее давит на щетку, ее щетинки вгрызаются в камень.

А что, если бы…

А что, если бы его не бросили? Если бы его мать и отец, которых он никогда не знал, не оставили его в переулке. Не бросили бы в сточную канаву, как кусок гнилого мяса. Как мусор.

А что, если бы его не принесли сюда?

Если бы он не вырос здесь?

Как слуга. Как пленник.

А что, если бы его любили? Если бы о нем заботились? Он бы получил образование. Получил бы шанс на лучшую жизнь…

Дэвид с удивлением замечает, как слезы капают на каменный пол. Он шмыгает носом и вытирает глаза рукавом выцветшей рубахи, которую он надевал сотни и сотни раз. Он бросает взгляд на Бена, который молча работает и не осмеливается встретиться с ним глазами. Так-то лучше.

– Т-т-ты в-в-в п-п-порядке? – спрашивает Тимоти.

– Отвали, – бормочет Дэвид.

Ему не хочется слышать никаких вопросов от этого мальчика. Нахмурившись, он механически двигает щеткой, только одна мысль возникает у него при каждом вращении щетинок, когда они ритмично скребут снова и снова по твердому холодному камню:

А что, если бы… А что, если бы… А что, если бы…

4

Эндрю глубоко вдыхает прохладный, пахнущий сеном утренний воздух, выдыхает. День выдался хороший. Прекрасный, благословенный Богом день.

Он наблюдает, как Питер идет рядом с остальными мальчиками. Видит, как он что-то говорит Бэзилу и добродушно подталкивает его локтем. Видит редкую искорку улыбки на маленьком болезненном лице мальчика. Эндрю также обращает внимание, каким взрослым выглядит Питер по сравнению с остальными детьми. Он рад, что смог убедить мальчика принять сан, и втайне хочет, чтобы Питер остался в приюте: не как сирота, а как священник. Он стал бы отцом этим бедным, несчастным детям, которые приходят к ним израненными, забытыми, подвергшимися насилию, выброшенными на помойку.

Однако Эндрю знает, что на пути Питера к стезе священника стоят два препятствия.

Это упрямство, которое, как он чувствует, можно обуздать и направить в нужное русло.

И Грейс Хилл.

Эта проблема гораздо серьезнее.

Но, учитывая все обстоятельства, Эндрю был бы так же рад видеть Питера фермером, если бы это сделало его по-настоящему счастливым. Он бы позаботился о том, чтобы мальчик как следует взвесил все возможности, которые ему уготовила жизнь. В конце концов, человека нельзя заставить пожертвовать собой. Он сам должен выбрать этот путь.

Смеясь и толкаясь, мальчики проходят калитку. Вместе с ними по узкой пыльной тропинке к большому саду направляется и Эндрю. Он догоняет Питера и тихо говорит:

– Ты правильно поступил. Но на твоем месте я бы опасался брата Джонсона. Тебе же известна его бурная биография.

Питер пожимает плечами – жест, типичный для всех подростков, – внутренне бунтуя против даже такого легкого наказания за его проступок, и отвечает:

– Наверное.

– В любом случае есть вопросы поважнее. Скажи, ты готов к сегодняшнему уроку? Ты выучил то, что я задавал по латыни?

Эндрю ведет разговор легко, не желая давить на мальчика. Для Питера настали непростые времена, и в ближайшие дни ему предстоит выдержать борьбу между его человеческими желаниями и Божьей волей. Эндрю думает о поездке, которую запланировал для себя и мальчика, но пока держит ее в секрете. Он не собирается облегчать Питеру выбор. Так и должно быть. Так это было для него. Чем тяжелее встать на выбранный путь, тем больше ты уверен, что принял правильное решение.

– Не переживай, Питер. Из тебя получится хороший священник.

Какое-то время мальчик идет молча, потом отвечает:

– Я не уверен, отец.

Эндрю хмурится.

– В чем дело? Расскажи, что тебя тревожит.

Питер краснеет, смотрит вправо, влево, куда угодно, только не на Эндрю. Словно он попал в ловушку и хочет сбежать.

– Если честно, я не уверен в силе своей веры.

Эндрю прекрасно понимает причину переживаний мальчика, но хочет как следует обдумать свои слова.

– Ты сомневаешься.

Питер кивает, не сводя глаз с тропинки под ногами.

– И эти сомнения связаны с одной молодой особой? – Он не дожидается ответа или возражений Питера и продолжает: – Конечно, священникам запрещены интимные отношения с женщинами. И, как тебе известно, ты не сможешь завести семью. Более того, нельзя быть с женщиной вне брака. Это грех.

Питер поддает камень носком ботинка и смотрит вперед на поле, над которым восходит солнце.

– Получается, Господь прикрыл все тылы, правда?

Эндрю смеется, не в силах сдержаться.

– Да, похоже на то. Мой мальчик, когда я смотрю на тебя, мне кажется, что чувство юмора является первым шагом на пути к святости. – Эндрю легонько берет его за руку, и они останавливаются. Священник убеждается, что другие мальчики их не слышат, и продолжает: – Сан священника не для всех, Питер. Ты сам должен сделать свой выбор. Однако, прошу тебя, хорошо подумай, кто ты есть, каким человеком хочешь стать.

Впервые за весь их разговор Питер смотрит ему в глаза.

– Я хочу быть как вы. Вы… – Он смотрит на небо, потом на Эндрю. – Вы единственный хороший человек, которого я встречал в своей жизни. Но когда я вижу Грейс…

– Все хорошо. Будь честен.

– Когда я вижу ее… мои помыслы не всегда чисты.

Теперь настал черед Эндрю отвести взгляд. Играть роль духовного и земного отца по отношению к Питеру в последние пять лет не всегда было легко. У него нет опыта, чтобы вести мальчика ко взрослой жизни так, как это мог бы сделать родитель, и обсуждение сексуальности, безусловно, не входит в его компетенцию. Тем не менее Бог дает каждому свою ношу, и он не отвернется от молодого человека. Честность – самый простой и правильный путь.

– Питер, тебе шестнадцать. Твои мысли вполне… естественны. Мы все люди. Да, даже священники. Ты должен решить, какая жизнь тебе важнее. Жизнь плотская, которая закончится, не успеешь и глазом моргнуть, или вечная жизнь с Господом.

Питер кивает, но священник видит, что его слова не тронули мальчика. Эндрю берет его за плечи.

– Питер, ты должен кое-что знать. Прошу, посмотри на меня.

Питер выполняет просьбу, на его юношеском лице застыла нерешительность. Высокая трава вокруг них сверкает в лучах восходящего солнца. Серое небо становится светло-голубым.

– Если сможешь пожертвовать этой жизнью ради другой, то познаешь невообразимую радость. Радость, которая будет длиться вечность.

Питер втаптывает ботинок в грязь, опустив глаза.

– Моя жизнь не слишком большая жертва.

Эндрю отпускает мальчика, и они продолжают идти.

– Всякая жизнь – великий дар, – говорит он. – Не потому, что она что-то дает нам, а потому, что позволяет нам отдавать другим.

Остаток пути они идут молча. На поле мальчики уже разделились, их обязанности им хорошо знакомы. Почва потрескалась от холода.

Питер втыкает тяжелую лопату в грязь, смотрит на других ребят, следит за их работой.

– Отец, – говорит он одновременно капризно и требовательно. – Грейс будет на небесах? Мы сможем быть вместе в вечности? Если на земле не получится?

Эндрю выдыхает и потирает руки, чтобы согреться, в надежде, что Питер не заметит его потрясение и восторг.

– Давай обсудим этот вопрос в другой раз, сын мой.

5

Я смотрю, как мальчики умываются после тяжелого рабочего дня в поле, и размышляю о приюте, об этом странном месте, которое мы называем домом. Каменные полы в ванной комнате кажутся почти новыми по сравнению с остальным приютом, система слива здесь достаточно современная. Комнаты, в которых мы живем, – это словно другой мир, что в каком-то смысле так и есть. Поскольку общая спальня для мальчиков появилась через много лет после постройки основного здания, состоявшего из часовни, столовой и отдельных комнат (они предназначались для священников), в пристройке возникает странное ощущение запоздалой архитектурной мысли.