Первоначально строение задумывалось как приют для путешествующих миссионеров и семинария. Когда деньги закончились, церковь превратила обитель Святого Винсента в сиротский приют для мальчиков и потратила церковные пожертвования на строительство пристройки над обеденным залом. Тогда же была оборудована большая ванная комната с собственным насосом, длинными желобами для мытья рук и металлическими ваннами, из которых вода стекает по трубопроводу в поля. Были построены три дополнительных помещения, которые в настоящее время используются как классные комнаты, внушительная гардеробная и склад. Сама общая спальня, где мальчики спят и проводят большую часть времени, была возведена в южной части перестроенного здания. Это длинная и широкая комната, достаточно большая, чтобы вместить тридцать два ребенка, и сейчас здесь нет свободных мест. Наверху пристройки находится длинный узкий чердак, сооруженный для вентиляции летом и теплоизоляции долгими суровыми зимами. Над вестибюлем он плавно переходит в имевшийся до того чердак пошире, который используется для хранения вещей и находится непосредственно над комнатами священников в северной части здания.

Завершала реконструкцию широкая лестница, ведущая на новый второй этаж, поручни которой крепились к толстым дубовым стойкам. Поднявшись, вы попадали на укрепленный снизу балкон, с которого открывался вид на входную дверь и просторный вестибюль с каменным полом.

За два десятилетия с момента перестройки приют Святого Винсента стал домом для сотен мальчиков, и церковь начала год от года щедрее финансировать его.

Когда я думаю обо всех душах, которые населяли эти комнаты и коридоры, то чувствую себя частью чего-то большего. Дети приезжают и уезжают, но тысячи призраков остаются здесь даже после их ухода. Быть может, приют Святого Винсента – это место, куда возвращаются души сирот. Маяк для заблудших душ, которые бродят по городам, фермам и полям и возвращаются сюда, в то место, которое было для них домом.

Чистилище.

Легко представить себе сиротский приют как зону ожидания, где задерживаются все души сирот, темные и враждебные, до тех пор, пока их не призовут в загробный мир или не оставят здесь навечно.

Пока я накачиваю воду в желоб, а остальные отмывают грязь с пальцев и из-под ногтей, забившуюся после утренней работы, я думаю обо всех этих потерянных душах. Мне кажется, что я чувствую, как они теснятся вокруг живых, жаждут прикосновений и тепла. Но сейчас наше время, и когда я представляю, как вся эта грязная вода возвращается в поле, на котором растет наш урожай, и подпитывается нашим потом, нашей грязью, нашей энергией, я думаю об этих мальчиках – этих детях, – живущих в этом здании. Я рассматриваю их маленькие лица, их хрупкие тела, их чистые души, заключенные в плоть. Это мы живем в приюте Святого Винсента. Мы – его жизненная сила, его энергия. Мы освящаем и охраняем эту тюрьму неприкаянных душ. Это мы обрабатываем землю, содержим здание в чистоте и порядке, становимся наслаждением и болью, движущей силой цикла роста, через который проходят не только полевые растения, но и тела детей, когда они взрослеют.

Интересно, а без нас неприкаянные души получили бы свободу или были бы приговорены к вечным мукам?

– Питер! Качай сильнее!

Я отгоняю блуждающие мысли и сильнее налегаю на рычаг. Вода струится к кранам, под которыми ждут намыленные руки. Как бы голодны ни были дети, они знают, как важно начисто отмыть руки, иначе не пройдешь проверку.

Между нажатиями на рычаг насоса я беру засохший кусок мыла и мою руки, тщательно вычищая грязь из-под ногтей и с ладоней. Я провалил проверку только один раз, много лет назад, и неприятное воспоминание о том, что я целый день провел без еды, заставляет меня делать все, чтобы это не повторилось.

Наконец мальчики выходят и направляются по коридору к лестнице. Я бросаю беглый взгляд на открытые двери спальни, но никого не вижу. Нужно всех пересчитать.

Опаздывать нельзя.

Я сбегаю вниз по лестнице и пересекаю вестибюль. Прохожу мимо дверей часовни и коридора, ведущего в комнаты священников, и оказываюсь в обеденном зале.

Шесть длинных столов выстроились двумя аккуратными рядами. За каждым столом помещаются по пять мальчиков, за исключением двух в конце зала, рассчитанных на шестерых. За них никто не хочет садиться, потому что количество еды на всех столах одинаковое, а значит, дети, которые сидят там, получают меньшую порцию. Мне не раз приходилось останавливать ссоры, когда опоздавший мальчик пытался найти свободное место, а ребята понимали, что они должны будут поделиться с ним едой.

Места не закреплены за детьми, но рассадка редко меняется. Группы в приюте формируются естественным образом, даже при частой смене воспитанников. Завязывается дружба, дети с похожими характерами держатся вместе. Как самые старшие и прожившие здесь дольше всех, мы с Дэвидом единственные, кто часто пересаживается, выбирая места по своему усмотрению. При необходимости мы можем подвинуть мальчика помладше. Можно сказать, что мы следим за порядком. Дэвид, конечно, никогда бы не признался, что имеет здесь большое влияние, но никто не хочет видеть, как кого-то наказывают. За эти годы наказаний было слишком много. От одной мысли о них становитсятошно.

Сегодня я прихожу последним. Все мальчики стоят, прижавшись спинами к столешницам, пока двое кухонных слуг расставляют тарелки с хлебом, мясом в легкой подливке и кувшины с водой (молоко приберегается исключительно для ужина). Рукава у всех закатаны выше запястий. Руки вытянуты вперед, чтобы кончики пальцев одного мальчика могли легко коснуться кончиков пальцев другого, сидящего за соседним столом. Ребята так и будут стоять, вытянув руки ладонями вверх, пока осмотр не закончится.

Я направляюсь к ближайшему столу и встаю рядом с близнецами. Оба смотрят на меня с улыбкой и рады, что я пообедаю с ними. Я киваю в ответ, затем высоко закатываю рукава и вытягиваю руки.

Ладонями вверх.

Ждем.

Я вздыхаю про себя, устав играть свою роль в бессмысленных правилах Пула.

У стола напротив стоит Саймон и смотрит на меня. Он закатывает глаза, и я улыбаюсь в ответ; мы оба надеемся, что эта часть трапезной традиции пройдет быстро. После тяжелой утренней работы мы все голоднее обычного.

Сегодня проверку проводят брат Джонсон и отец Эндрю. К счастью, Эндрю ответственен за мою часть зала. Джонсон бросает в мою сторону многозначительный хмурый взгляд, но я игнорирую его. Священники сидят за своим длинным столом на небольшом возвышении в передней части зала. Их стулья обращены вперед, лицом к детям. Пул и Уайт спокойно сидят, положив руки на колени, наблюдая за осмотром. Тарелки и миски, наполненные едой, опускаются на стол позади меня, и Финнеган тихо стонет от голода. Я тоже чувствую голод, но гоню от себя эти мысли. Еще рано.

Эндрю проходит вдоль поднятых бледных рук, с некоторых пальцев все еще капает вода. Он улыбается и кивает, говорит пару добрых слов, бегло осматривая вытянутые ладони. Я оглядываюсь и вижу, как Джонсон хватает мальчиков за запястья, переворачивает ладони, рассматривает ногти. Один мальчик опускает руки, когда Джонсон проходит мимо, и тот поворачивается назад, что-то бормоча. Ребенок снова вытягивает руки вперед. Они заметно дрожат.

Эндрю уже закончил и подходит к главному столу. Джонсон задержался у соседнего со мной стола, всего в нескольких футах от меня. Я вижу, что он раздражен. Нам всем не терпится приступить к нашей скромной трапезе, но пока мы довольствуемся лишь запахом еды. Живот у меня громко урчит, когда я представляю, как жаркое и хлеб остывают у меня за спиной. Я с нетерпением слежу за Джонсоном, который проходит мимо последнего мальчика, обходит стол и наконец направляется в переднюю часть зала.

Проходя мимо меня, он встречается со мной взглядом, и я холодно смотрю в ответ. Секунду спустя его внимание переключается.

Я готов вздохнуть с облегчением, но тут он останавливается.

Он встает рядом с Саймоном, который еще не опустил руки. Я не вижу выражения лица Джонсона, так как он стоит ко мне спиной, но его слова долетают до меня.

– У тебя грязные руки.

– Что? – отвечает Саймон, и я вздрагиваю. – Неправда! Брат Джонсон, где…

– Ты смеешь мне перечить, мальчишка? – громко говорит Джонсон, и внимание всех в обеденном зале обращено к нему и Саймону.

Пожалуйста, не перечь ему больше… – мысленно молю я, переживая за Саймона и, если честно, уже измученный голодом.

– Нет, сэр, – мямлит Саймон, признавая поражение.

– Тогда иди вымой их как следует. И не задерживайся.

Саймон выбегает из-за стола, несется вдоль дальней стены и скрывается в дверях. Я представляю, как он со всех ног мчится в ванную. Как никто другой, он знает, что остальные ждать не будут. Еда драгоценна, нас морят голодом. Вода и печенье по утрам, обед из тушеного мяса или супа и легкий ужин, на который дают кувшин молока. Когда еды не хватает, все может быть хуже. Намного хуже. А так мальчики, включая меня, перехватывают на ходу, что могут, когда могут. Если в животе пусто, доброта забывается до тех пор, пока вы не утолите голод, и чувство вины уживается в желудке вместе с мясом и хлебом.

К этому привыкаешь.

Джонсон провожает Саймона взглядом. Наши глаза снова встречаются, и я вижу ухмылку на его губах.

– Отец, я закончил, – объявляет он через весь зал, и Пул поднимает руку.

Мальчики, как по команде, опускают руки и склоняют головы. Пул читает краткую молитву. Когда слово «аминь» слетает с его губ, мальчики молча и старательно принимаются за обед.

Я сажусь и начинаю накладывать себе еду. Байрон уже наполнил свою тарелку и подначивает Бэзила, который всегда читает молитвы перед тем, как начать есть. Это смелый поступок.

– Кому ты молишься, Бэз?

– Мать учила меня всегда молиться Святым, – отвечает он.

Остальные хохочут с набитыми ртами, но Бэзил лишь пожимает плечами и откусывает кусок хлеба, вымоченный в подливе.

Байрон поднимает голову и подмигивает мне, жир стекает у него с губ.

– Что? Сразу всем? Их же тысячи.

– Нет, – говорит Бэзил. – Только самым важным.

Тихоня Терренс заглатывает наживку.

– И что это за святые?

Бэзил широко улыбается. Мне радостно видеть его улыбку.

– Английские, конечно же!

Близнецы заливаются смехом, а с ними и Байрон, что для него редкость.

Я игриво улыбаюсь и подчищаю тарелку.

* * *

Спустя несколько минут Саймон возвращается в обеденный зал и садится за свой стол. Я оборачиваюсь и вижу, как он печально смотрит на пустые подносы и полные тарелки других ребят. Никто из них не взглянет на него. Никто не произносит ни слова.

Я возвращаюсь к еде. Голод, как зверь в животе, царапает меня изнутри, кусает и жует мои внутренности, пока я не дам ему, чего он хочет. Он будет мучить меня, пока я не утолю его. К моему стыду, когда я голоден, все мое сострадание утекает, как вода из разбитой чашки.

– Пожалуйста, – молит Саймон. – Я умираю от голода.

Я почти не слушаю. Шум в голове наполняет уши. Я не могу ясно мыслить и ничем не могу помочь Саймону. Это не в моих силах. Я размазываю жидкую подливку по тарелке кусочком хлеба размером с костяшку пальца – последним, – когда раздается незнакомый голос:

– Возьми.

Голос тихий, и я не узнаю его, потому что слово сказано быстро и шепотом. Я оборачиваюсь, стараясь не привлекать внимание.

Бартоломью. Тихий, замкнутый, темноглазый Бартоломью. Прилежный мечтатель с тонкими черными волосами и большими карими глазами. Со своего места я вижу только его профиль, его бровь разрезает бледный лоб. Он протягивает руку Саймону.

– Возьми.

Я не могу отвести глаз от этого зрелища. Саймон тянет руку в ответ в надежде, что это не жестокая шутка. Бартоломью предлагает ему сокровище, драгоценный дар в виде кусочка хлеба, на котором лежит немного мяса. Его хватит разве что накормить мышь. Когда Саймон тянется к нему, его лицо озаряется.

ХЛОП.

Громкий резкий звук заполняет зал. Кто-то ударил рукой по столу.

– Прекратите!

Дети замолкают. Все головы поворачиваются к Пулу, который смотрит на соседний с нашим стол. Прямо на Саймона и Бартоломью.

Я замечаю, что теперь все священники смотрят на стол, скорее всего, не понимая, что произошло. Джонсон уже встал со своего места.

Мгновение спустя Пул начинает говорить. Спокойно, уверенно.

– Тебе не нравится еда, Бартоломью?