Пул всего лишь задает вопрос, но все слышат в нем угрозу. Не отводя взгляда, я забрасываю последний кусочек хлеба в рот и с трудом проглатываю его.

Бартоломью застыл с вытянутой вперед рукой. У Саймона испуганный вид. Он отдернул руку и спрятал ее под стол.

– Нравится, отец.

В большом зале с высокими потолками голос Бартоломью звучит неожиданно громко.

Если бы я не знал его, я бы подумал, что он дерзит.

Это было бы ошибкой.

– Не переживай, приятель, – шепчет Саймон. – Прошу тебя. Все в порядке.

Только несколько ребят, сидящие совсем рядом, слышат его слова. Однако Бартоломью делает вид, что ничего не слышал.

Пул все еще сидит на своем месте, но теперь он наклонился вперед, положив локти на стол, словно изучая шахматную доску.

– Ты не голоден? Или, быть может, ты заболел, Бартоломью?

– Я хорошо себя чувствую, отец.

Голос Бартоломью звучит уже не так уверенно. Он больше не протягивает хлеб с мясом Саймону, но продолжает неловко держать его, словно не зная, что с ним делать. Я вижу, как тонкая коричневая струйка жидкой подливки стекает по его большому пальцу и капает на стол.

Я смотрю на священников. Лицо Пула бесстрастно, как чистый лист, но я замечаю, что лоб Эндрю озабоченно наморщен. Уайт выглядит, как обычно, озадаченным. Джонсону, конечно, не терпится наказать нарушителя спокойствия.

Между тем ни один мальчик в обеденном зале даже не шелохнулся. Все мы просто наблюдаем за сценой, как завороженные. Беспомощные.

– Тогда, – мягко говорит Пул, вкрадчиво, словно кот, приглашающий мышь к обеду, – ешь.

Происходящее действительно похоже на игру в шахматы, все следят за каждым ходом, все мы гадаем, насколько все будет плохо.

Саймон предостерегающе качает головой.

Не надо.

Я молюсь, чтобы Бартоломью последовал его совету.

* * *

Эндрю чувствует тошноту.

Он не так хорошо знает этого мальчика, но тот никогда не казался упрямым. Однако сейчас Эндрю ясно видит у него выражение непокорности, видит и молится, чтобы оно сменилось смирением, ради его же блага.

Он не хочет, чтобы кто-то еще пострадал.

Вопреки здравому смыслу, он поворачивается к Пулу, сидящему рядом с ним, и тихо говорит:

– Отец, может, нам позволить мальчику поесть? В конце концов, грязь под ногтями не такой уж и страшный проступок.

Пул поворачивается к Эндрю со скучающим видом. Он отвечает громко, как будто хочет, чтобы мальчики услышали выговор. Нотация срывается с его губ легко, как давно заученный текст.

– Это вопрос дисциплины, отец Фрэнсис. Сегодня мы простим им грязные руки, завтра они проснутся позже положенного. Потом начнут дерзить нам, не выполнять приказы. Жесткая дисциплина – основа прочной организации. Любое неповиновение должно пресекаться окончательно и бесповоротно теми, кто несет за это ответственность. Иначе наша организация разрушится, как замок из песка.

Эндрю старается не выказать недовольство тем, что ему читают нотации, как ребенку. Он знает, что именно задумал Пул: он не хочет отчитать Эндрю, унизить его.

– Вы это понимаете?

Эндрю кивает, и его щеки помимо воли вспыхивают.

Еще раз взглянув на него, Пул возвращается к главному вопросу.

– Бартоломью, пожалуйста, встань.

В дальнем конце зала Бартоломью перекидывает ноги через скамью и встает. Он приподымает руку, сжимая в дрожащей ладони кусок хлеба.

– Правила нашего приюта просты и понятны, – продолжает Пул. – Если кто-то недостаточно хорошо вымыл руки перед едой, то он должен вымыть их еще раз. Если по этой причине ему не хватит еды, то что ж поделать. В следующий раз он будет мыть руки лучше. Скажи, ты понимаешь, зачем нам нужны эти правила?

Бартоломью на мгновение задумывается, хотя лицо его сохраняет выражение непокорности.

– Для порядка, отец Пул.

Эндрю откидывается на спинку стула и вытирает лицо рукой. Он беззвучно молит Господа, чтобы тот даровал мальчику мудрость. Что-то в его глазах сильно беспокоит Эндрю.

Он видит в них гнев.

– Верно. Видишь ли, в следующий раз Саймон как следует вымоет руки, соблюдая таким образом гигиену. А это значит, все будут здоровы. Так мы учимся. Но, решив поделиться с ним едой, ты не даешь ему усвоить этот важный урок. И вредишь Саймону.

Пул откидывается на спинку стула, и у Эндрю возникает нехорошее, низкое чувство, будто священник наслаждается происходящим.

– И теперь, – говорит Пул голосом, сочащимся показной скорбью, – я должен преподать урок тебе. Урок о том, как важно помнить правила.

Бартоломью дрожит, словно от холодного ветра, но ничего не говорит. Эндрю думает о том, что мясо, которое тот держит в руке, совсем остыло, как и вся оставшаяся на тарелках еда, пока Пул читал нотацию.

– Так как из-за тебя Саймон мог не усвоить урок… – Пул прикладывает палец к подбородку, будто обдумывая свое решение, хотя Эндрю знает, что он уже все решил, – тогда Саймон получит твою еду. – Пул наклоняется вперед. – Всю еду. Ту, которая осталась на твоей тарелке, и ту, которую ты должен был получить вечером на ужин.

Бартоломью стоит не шелохнувшись. В зале висит мертвая тишина.

– Отдай ему свою тарелку, Бартоломью.

Эндрю хочет отвернуться, встать из-за стола, уйти прочь. Выйти из обеденного зала и скрыться в своей комнате, где можно встать на колени и молиться, и забыть о мальчиках и других священниках, и обо всей боли, свидетелем которой он был все эти годы.

Только сейчас он замечает, что Питер сидит за соседним с Бартоломью столом. Он старается не встречаться с мальчиком глазами, он не хочет, чтобы тот увидел в них стыд.

– Живо! – Пул разражается внезапным яростным ревом. Он хлопает ладонью по столу с такой силой, что тарелки подпрыгивают и дребезжат. Эндрю тоже подпрыгивает, его нервы на пределе, как будто это он мальчик под пристальным взглядом Пула.

Бартоломью еще мгновение стоит не шелохнувшись… а потом делает нечто ужасное.

Он улыбается.

Нет, сынок, в панике думает Эндрю. Пожалуйста, не надо.

Пул тоже видит эту улыбку. Эндрю знает, что она только подливает масла в огонь, разжигая в священнике торжествующую уверенность в своей власти.

– Это твое последнее предупреждение, Бартоломью.

Не переставая улыбаться, Бартоломью подносит руку с зачерствевшим хлебом с холоднымкуском мяса ко рту, запихивает его внутрь и жадно жует.

По обеденному залу разносится гул, мальчики начинают перешептываться. Эндрю не может отвести глаз от тонкой струйки коричневатой слюны, стекающей у Бартоломью из уголка губ.

Пул встает.

– Это твое последнее предупреждение! Отдай Саймону свою тарелку и всю…

Бартоломью тянется к столу. Он хватает свою тарелку, подносит ее к лицу и начинает свободной ладонью хватать еду. Он запихивает в рот картошку, мясо и хлеб почти не прожевывая. Его щеки надуваются. Кусочки мяса и хлебные крошки осыпаются с подбородка на рубашку, летят на пол.

И он не перестает ухмыляться.

Пул смотрит на стол, словно испытывая физическую боль. Эндрю хочет протянуть руку, положить ее на рукав этого пожилого мужчины, попросить прощения за мальчика. Но ничего не делает.

Пул поднимает глаза к потолку, разводит руки в стороны, словно собирается благословить собравшихся.

– Восстань, ГОСПОДИ. – Громкий голос Пула наполняет обеденный зал.

Краем глаза Эндрю видит, что Джонсон уже идет к мальчику.

– Спаси меня, Боже мой, ибо ты поразил всех врагов моих, сокрушил зубы нечестивых.

Пока Пул выкрикивает молитву, Джонсон выбивает тарелку из рук Бартоломью. Мальчик вскрикивает и съеживается, когда Джонсон грубо хватает его за руки и заламывает их за спину. Боль искажает лицо Бартоломью. Джонсон толкает его вперед, к Пулу.

Словно хочет прикрыться ребенком, как щитом. Или принести его в жертву.

Эндрю заставляет себя рассмотреть лицо Бартоломью, почувствовать его боль и эмоции как свои собственные. Черные испуганные глаза ребенка широко раскрыты. Длинные растрепанные чернильно-черные волосы прилипают к мокрому от пота лицу. На губах осталась еда. Крошки, которые он уже никак не мог проглотить, прилипли к одежде и обуви, валяются на полу.

Но каким-то образом, несмотря на боль и страх, он продолжает ухмыляться.

Пул упирается кончиками пальцев в столешницу и издает протяжный вздох. Следующие слова он произносит тихо, но их слышно всем.

– Посадите его в яму.

В мгновение ока от дерзости Бартоломью не остается и следа. Твердый взгляд широко раскрытых глаз заволакивает страхом.

– Что?

Теперь настал черед Джонсона ухмыляться. Он тащит ребенка к выходу.

В объятом паникой лице Бартоломью проступает что-то нечеловеческое, невинные детские черты становятся маской животного ужаса. Он похож на зверя, который понимает, что его ведут на бойню.

– Отец! – кричит он, и Эндрю вздрагивает: так звучит сломанная юность.

В эту секунду ему очень хочется, чтобы ребенок опять стал непокорным, он надеется увидеть вызов в его глазах. Что угодно, но только не животный страх. Ему больно видеть, как все это исчезает в мгновение ока, словно дьявол похитил саму душу ребенка и поглотил ее.

– Отец, нет! Простите меня!

Но глаза Пула закрыты, точно так же, Эндрю это знает наверняка, как и его сознание закрыто для последствий и уродливости такого воспитания.

– Правила необходимо соблюдать… – говорит он, не вставая, положив подбородок на сплетенные пальцы. Его голос становится тише, он словно обращается сам к себе. – Мы выживаем благодаря правилам. Без них все мы превратились бы в заблудших овец.

– ОТЕЦ!

Мальчик брыкается и пытается вырваться. Эндрю с удивлением видит, что брат Джонсон, огромный, как бык, еле-еле удерживает худенького ребенка.

Страх придает сил, думает он. Вот какой урок я извлек сегодня.

Джонсону это надоедает, он берет мальчика в охапку и выносит прочь, словно гигантскую рыбу, выловленную из океана, – извивающуюся, бьющую хвостом, жадно хватающую ртом воздух.

– Пожалуйста, не надо! – визжит Бартоломью. Лицо у него мокрое от слез, а страх почти осязаем.

Эндрю слышит свое имя – это как удар током.

– Отец Фрэнсис, прошу вас!

Мгновение он колеблется. Начинает вставать. Возможно, все это зашло слишком далеко. Возможно, настало время…

На плечо ему опускается рука; Пул наклоняется к нему, его губы в нескольких дюймах от уха Эндрю.

– Не смейте снова пререкаться со мной при мальчиках. Вы меня поняли?

Эндрю, подавивший все мысли о бунте, просто кивает. Он тяжело садится на стул, опускает взгляд на стол.

– Да, отец.

В полной тишине все ждут, когда в обеденном зале наконец стихнут истошные крики Бартоломью о помощи, о пощаде. Какое-то время крики еще долетают, эхом отдаваясь в вестибюле, прежде чем наконец растворяются в послеполуденном свете. Голос мальчика резко обрывается за закрытыми дверьми приюта, словно его отрезали ножом.

6

– Прошу вас, брат Джонсон!

Джонсон несет мальчонку, который, ей-богу, оказался сильнее, чем кажется. Этот малец – настоящая заноза в заднице. Но Джонсон не получает удовольствия от такого рода наказаний, особенно когда дело касается совсем маленьких. Тем не менее, если не соблюдать порядок, все здесь развалилось бы много лет назад, и Джонсон остался бы без своего благодетеля и гнил бы в сырой, кишащей крысами тюремной камере.

Он сделает все, что прикажет Пул. Без вопросов, без жалоб.

На улице холодно, небо синевато-серое. Он идет по твердой неподатливой земле к заросшему сорной травой участку между амбаром и узкой грунтовой дорогой, ведущей на восток. Джонсон прекрасно понимает, что местоположение имеет стратегическое значение – Пул хотел, чтобы яма была хорошо видна из окон общей спальни. Напоминание о том, что произойдет, если нарушить дисциплину.

– Пожалуйста…