Мольбы мальчика действуют ему на нервы. Он поднимает ребенка выше, крепче сжимает худенькое тельце, которое не перестает барахтаться у него в руках.

– Ох…

Не смей плакать, щенок, или узнаешь вкус настоящей боли.

– Брат Джонсон, не делайте этого. Сейчас очень холодно, брат Джонсон. Очень холодно! Я там умру. Пожалуйста. Я умру!

В нескольких футах впереди в землю врыт широкий деревянный настил. В настил встроен подъемный люк, его отверстие достаточно велико для взрослого человека. Рядом с ним в траве лежит веревка, свернувшаяся, как змея. Сам настил сколочен из массивных дубовых досок. К люку приделана ручка из грубого железа.

Именно Джонсон почти десять лет назад подсказал Пулу эту идею, хотя и непреднамеренно. В тюрьме, из которой его вытащили, применяли похожее наказание – в виде одиночного заключения. Только вместо камеры заключенного выводили на улицу.

И хоронили.

Джонсона наказали таким образом только однажды, и одного раза было достаточно. Он лежал в сосновом ящике, закопанный на глубине трех футов, заколоченный гвоздями, и молил о пощаде. Охранники смеялись, забрасывая импровизированный гроб землей. Шутили, что у них плохая память, надеялись, что они «вспомнят, где тебя закопали» и что «воздуха еще хватит до их возвращения».

В гробу Джонсон чувствовал себя хуже некуда. Властная мать вселила в него неистребимый страх замкнутого пространства. Когда крышку гроба заколотили, его охватила жуткая, всепоглощающая паника, испепеляющий ужас разрывал его изнутри, словно лев, вырвавшийся из клетки.

Когда Джонсон рассказал Пулу об этой форме пыток, применяемой к непослушным заключенным, старый священник предложил аналогичное – хотя психологически и не столь травмирующее – наказание для детей.

За пару недель Джонсон вместе с несколькими мальчиками постарше, жившими в то время в приюте, вырыл в земле траншею размером с две могилы. Получилась яма глубиной восемь футов, длиной шесть футов и шириной четыре фута. Чтобы стены не обрушились, они как следует утрамбовали землю, стерев руки до крови. Джонсон собственноручно сколотил настил над ямой. Доски так прочно вросли в землю, что для того, чтобы их убрать, пришлось бы разрубать их топором.

Долгие годы яма выполняла свое назначение. И пока стала причиной только одной смерти. Маленький слабенький мальчик заболел после того, как целый день и ночь провел под землей. Вскоре после этого он умер. У него была такая сильная горячка, что даже в комнате, в которую его поместили на карантин, стало теплее. Сам Джонсон ненавидит эту проклятую яму и сожалеет о том дне, когда он подсказал Пулу эту идею. Оказаться запертым в темноте, под землей – это хуже смерти.

Он знает это по своему опыту.

К счастью, яма использовалась редко, превратившись в средство устрашения, как и было задумано.

Однако в последнее время наказания ямой становились все более регулярными.

Жаль, думает он и опускает Бартоломью кногам. Он так крепко сжимает узкое предплечье мальчика, что тот снова начинает скулить и вырываться. Зря старается, все почти кончено.

Джонсон опускается на колени, свободной рукой хватается за ручку люка и тянет вверх. Люк со скрипом открывается. Надо бы заменить старые петли, думает он и отпускает ручку. Дверца с грохотом ударяется о настил.

Джонсон резко встряхивает Бартоломью, пристально смотрит ему в лицо.

– Хочешь по-хорошему или по-плохому?

Бартоломью смотрит на Джонсона широко открытыми глазами, полными страха.

– Я умру, Джонсон, – бормочет он, понимая, что слова бесполезны, но он все равно не может их не произнести. – Вечером начнется снежная буря. Я умру от холода.

Джонсон крепко хватает мальчика за руки и тащит к отверстию люка.

Внизу его не ждет ничего, кроме тьмы, холода и кишащих в почве насекомых. Джонсон бросает веревку в яму, другой конец привязывает крепким узлом к одной из досок. Он наклоняется и смотрит мальчику в глаза.

– На твоем месте я бы все время провел на ногах. Это способствует кровообращению.

Пинком он ставит мальчика на колени рядом с люком.

Мальчик не двигается.

– Хватай веревку! Спускайся, черт тебя возьми!

Бартоломью качает головой.

– Прошу, сжальтесь, – плачет он. – Мне так страшно.

– Ладно, – говорит Джонсон, шумно выдыхая и не обращая внимания, как дыхание на холоде превращается в облачко пара. – Пусть будет по-плохому.

Он нагибается, хватает орущего ребенка за руку и за ногу и сбрасывает его в яму.

Мальчик визжит, словно его режут, потом затихает; его тело с глухим звуком ударяется о дно ямы восемью футами ниже.

Джонсон быстро хватает веревку и вытягивает ее наверх. Швыряет ее в траву, потом встает на скрипучий настил и приподнимает крышку люка.

Последний раз он смотрит во тьму.

Ничего не слышно, видно и того меньше.

Джонсон опускает крышку. Она захлопывается с тяжелым глухим стуком.

Он ждал криков, воплей, мольбы.

Но ничего не услышал.

– Парень? – говорит он, с отвращением замечая дрожь в голосе. – Парень!

Джонсон морщится. Плохо, если мальчишка свернул шею. Пулу это не понравится.

И вдруг, о чудо, он слышит внизу шарканье, а потом отрывистый детский плач.

– Главное, не стой на месте, – громко говорит Джонсон. – Поддерживай кровоток, и все будет в порядке.

Он ждет ответа. Не получает его и пожимает плечами.

Он плетется обратно к зданию приюта, молясь о том, чтобы прерванная трапеза ждала его.

Иначе кое-кто поплатится.

7

ТУК-ТУК-ТУК-ТУК-ТУК!

Эндрю ворочается в постели. Черная завеса сна расползается и рвется, как паутина.

ТУК-ТУК-ТУК-ТУК-ТУК!

Мужчина кричит. У дверей приюта. Эхо долетает по коридору до его спальни.

Кричит?

Эндрю садится в темноте, учащенно дыша. Кто-то быстрым шагом проходит мимо его двери, в щель под ней просачивается неровный свет лампы, потом исчезает.

Пул.

Эндрю нащупывает прикроватную лампу и зажигает ее. Он смотрит на часы. Половина четвертого утра. Хотя дело странное и срочное, он тем не менее находит минутку, чтобы накинуть халат поверх нижнего белья и застегнуть пряжки на ботинках.

Он на мгновение замирает у своей двери, затаив дыхание, прислушиваясь. Стук прекратился. Наверное, Пул впустил незваного гостя.

Теперь слышны голоса. Мужские голоса.

Очень нервные.

Эндрю хватает лампу с прикроватного столика и спешит к двери. Он распахивает ее и выбегает в коридор. Из вестибюля проникает свет. Два силуэта с дрожащими фонарями. Два мужских голоса. Теперь уже три. Один из говорящих – Пул.

Что происходит?

Он входит в вестибюль и видит, что большие двустворчатые входные двери стоят нараспашку. Порыв ветра обдает его холодным ночным воздухом. Там, где кожа не прикрыта одеждой, она покрывается мурашками. Крупный мужчина разговаривает с Пулом. Священник стоит в одной нижней рубашке, босыми ногами на каменном полу, холодном, как лед, в чем Эндрю сам не раз убеждался. Пул оглядывается, услышав шаги Эндрю, и снова оборачивается к мужчине, который настойчиво указывает на дверь. Указывает на что-то во тьме.

Подойдя ближе, Эндрю видит еще нескольких мужчин на улице. Они выглядят встревоженными и ждут, когда им разрешат войти.

Все они вооружены.

– Отец? – произносит Эндрю и встает рядом с Пулом.

Он говорит слишком громко, пытаясь казаться решительным, а не напуганным, хотя на самом деле ему страшно. Он не знает, что происходит. Похоже, мужчины не несут прямой угрозы, но что-то ему не нравится.

Точнее, ему очень многое не нравится.

Пул между тем не обращает на него внимания, и Эндрю улавливает обрывки разговора. «Помощь… заблудились… нет времени…»

– Отец Пул? – обращается к нему Эндрю, опять слишком громко. Ему уже не так страшно, и он полон решимости узнать, что происходит.

Оба мужчины поворачиваются к нему. Лицо у Пула напряженное и встревоженное, он погружен в свои мысли. Незнакомец чем-то очень обеспокоен, лицо у него мокрое от пота, взгляд безумный.

Эндрю сразу же узнает его.

Шериф.

Единственный крупный населенный пункт в радиусе двадцати миль от приюта – Честер, промышленный городок на северо-восточном побережье, куда священники приезжают дважды в год, чтобы обменять сельскохозяйственные запасы на другие продукты и забрать одного или двух новых сирот – тех, кто в больницах или тюремных камерах ждет своего часа, пока не будет решена их дальнейшая судьба.

Эндрю много раз имел дело с шерифом за эти годы и считает его по большей части справедливым человеком и добрым христианином. Хорошим человеком. Он никогда не обращался плохо с мальчиками, за которых отвечал, и на протяжении многих лет старался помочь найти пристанище тем, кому мог, будь то работные дома или сиротские приюты.

– Шериф Бейкер, – говорит Эндрю и протягивает ему руку.

– Отец, – отвечает шериф и крепко жмет руку Эндрю. Ладонь у него ледяная и грубая, как кора дерева. – Прошу прощения за беспокойство. Как я уже сказал отцу Пулу, нам некуда было идти.

Пул рассеянно поворачивается к Эндрю.

– Он привез раненого арестанта. Ему срочно нужна помощь.

Эндрю удивленно переводит взгляд с Пула на шерифа.

– Шериф, у нас здесь не больница. Как вам известно, лекарств у нас немного и нет медперсонала, – говорит он как можно доброжелательнее. – Уверен, в Честере…

– Он умрет до того, как мы туда доберемся, – поясняет Бейкер, нервно теребя поля шляпы, которую он снял, как только вошел. – Думаю, счет идет не на часы, а на минуты. А до города три часа езды. Следующий привал я смогу сделать только на ферме Хилла, но я сомневаюсь, что он доживет. Кроме того, у Джона нет опыта… в таких вещах.

Пул с пониманием кивает, его глаза настороженно блестят.

Эндрю чувствует, что дело не только в больном, от него что-то скрывают. Он знает, что в юности во время войны Пул был санитаром в госпитале, и слышал от него бесчисленные рассказы об ужасах, которые творятся на полях сражений, и страшных смертях. Пул не раз ассистировал на операциях тяжело раненных, но, вернувшись домой, решил стать священником, а не врачом или военным. Эндрю не знает, чем болен этот арестант, но шериф действительно в отчаянии, раз обращается за помощью к священнику, который в последний раз занимался практической медициной сорок лет назад.

Еще Эндрю почему-то кажется, что шериф имеет в виду не только врачебную помощь.

Что этот человек принес нам? – обеспокоенно думает Эндрю, но его мысли прерывает настойчивый голос Пула.

– Шериф, расскажите Эндрю все с самого начала. Мне нужно одеться.

– Отец, у нас не так много времени, – говорит шериф вслед Пулу, который удаляется по темному коридору.

Он не останавливается, а только вскидывает руку, его голос звучит глухо под высокими сводами.

– Тогда рассказывайте быстрее. От меня не будет толку, если я замерзну до смерти.

Эндрю кладет руку на плечо Бейкера, стараясь успокоить мужчину. Он только сейчас замечает, какой у того перевозбужденный вид: глаза беспокойно бегают, со лба течет пот, он сутулится, как человек, которого сейчас ударят или за которым охотятся. Эндрю старается говорить спокойно.

– Шериф, расскажите мне, что произошло. Можно в общих чертах.

Шериф вздыхает и опускает глаза. Эндрю снова замечает мужчин, стоящих за открытыми дверьми, которые хмурятся и переминаются с ноги на ногу, как напуганные дети. Они тоже встревожены, как и шериф, думает он. И что у них на лицах? Грязь или кровь?

– Мы приехали с холмов. Из леса, – начал шериф, и Эндрю стал внимательно слушать. – Неслись галопом всю дорогу, но наши лошади выдохлись и, как я уже сказал, у нас на руках умирающий.

Эндрю кивком просит шерифа продолжать.