– Да он просто рвань, – сказал Джорджи.

– Так тоже нельзя говорить, – мягко отозвалась мать. – Где ты нахватался всех этих дурных слов, о которых он пишет? Где ты мог их услышать?

– Мало ли где. Кажется, дядя Джордж Эмберсон говорил так. Он так папе сказал. Папе это не понравилось, а дядя Джордж над ним посмеялся, а когда смеялся, еще раз повторил.

– Он поступил неправильно, – сказала Изабель, но Джорджи понял, что произнесла она это не совсем уверенно.

Изабель пребывала в печальном заблуждении, что все, что делают Эмберсоны, особенно ее брат Джордж или сын Джордж, – это правильно. Она знала, что сейчас надо проявить характер, но быть строгой к сыну было выше ее сил, и преподобный Мэллох Смит только настроил ее против себя. Лицо Джорджи с правильными чертами – лицо настоящего Эмберсона – никогда не казалось ей красивее, чем в эту минуту. Он всегда казался необыкновенно красив, когда ей надо было вести себя с ним построже.

– Обещай мне, – тихо сказала Изабель, – что никогда в жизни не повторишь этих плохих слов.

– Обещаю такого не говорить, – тут же согласился он. И немедленно добавил вполголоса: – Если кто-нибудь не выведет меня из себя.

Это вполне соответствовало его кодексу чести и искренней убежденности, что он всегда говорит правду.

– Вот и умница, – сказал мать, и сын, поняв, что наказание закончено, побежал на улицу. Там уже собралась его восторженная свита, успевшая прослышать про приключение и письмо и жаждавшая увидеть, влетит ли ему. Они хотели получить его отчет о происшедшем, а также разрешение прокатиться по аллее на пони.

Эти ребята действительно казались его пажами, а Джорджи был их господином. Но и среди взрослых находились такие, что считали его важной персоной и частенько льстили ему; негры при конюшне холили и лелеяли мальчишку, по-рабски лебезили, посмеиваясь над ним про себя. Он не раз слышал, как хорошо одетые люди говорили о нем с придыханием: однажды на тротуаре вокруг него, пускающего волчок, собралась группа дам. «Я знаю, это Джорджи! – воскликнула одна и с внушительностью шпрехшталмейстера^[12] повернулась к подругам: – Единственный внук Майора Эмберсона!» Другие сказали: «Правда?» – и начали причмокивать, а две громко прошептали: «Какой красавчик!» Джорджи, рассерженный из-за того, что они заступили за меловой круг, который он начертил для игры, холодно взглянул на них и произнес: «А не пошли бы вы в театр?»

Будучи Эмберсоном, он был фигурой публичной, и весь город обсуждал его выходку у дома преподобного Мэллоха Смита. Многие, сталкиваясь с мальчиком впоследствии, бросали на него осуждающие взгляды, но Джорджи не обращал внимания, так как сохранял наивное убеждение, что на то они и взрослые, чтобы смотреть косо, – для взрослых это нормальное состояние; он так и не понял, что причиной тех взглядов стало его поведение. А если бы понял, то, наверное, лишь буркнул себе под нос: «Рвань!» Вероятно, он даже громко крикнул бы это, и, конечно, большинство горожан сразу поверили бы в расхожие слухи о том, что случилось после похорон миссис Эмберсон, когда Джорджи исполнилось одиннадцать. Говорили, что он разошелся с устроителем похорон во мнениях, как рассадить семью; слышали, как он возмущенно кричал: «Кто, по-вашему, самый важный человек на похоронах моей собственной бабушки?!» Чуть позже, когда проезжали мимо устроителя, Джорджи высунул голову из окна первой кареты траурного кортежа и крикнул: «Рвань!»

Были люди – взрослые люди, – которые однозначно выражали свое страстное желание дожить до дня, когда мальчишку настигнет воздаяние. (Это слово, звучащее гораздо лучше «расплаты», много лет спустя превратилось в неуклюжее «что же с ним станет».) С ним обязательно должно было что-нибудь случиться, рано или поздно, и они не хотели этого пропустить! Но Джорджи и ухом не вел, а жаждущие отмщения места себе не находили, ведь долгожданный день воцарения справедливости все откладывался и откладывался. История с Мэллохом Смитом ничуть не поколебала величия Джорджи, оно только засияло еще ярче, а в глазах других детей (особенно девочек) он приобрел особый блеск, этакое дьявольское очарование, которое неизбежно сопровождает любого мальчика, пожелавшего священнику катиться ко всем чертям.

Глава 3

До двенадцати лет Джорджи получал домашнее образование, учителя приходили к нему, и жаждущие его низвержения горожане поговаривали: «Вот погодите, пойдет в государственную школу, узнает, что почем!» Но как только Джорджи исполнилось двенадцать, его отправили в частную школу, и из этого маленького и подневольного заведения не было ни слуху ни духу о том, что Джорджи наконец настигла расплата; однако недоброжелатели упорно ждали ее со все возрастающим нетерпением. Несмотря на с трудом переносимые барские замашки и наглость, учителя подпадали под обаяние личности Джорджи. Они не любили его – слишком уж заносчив, – но он постоянно держал их в таком эмоциональном напряжении, что думать о нем приходилось гораздо больше, чем о любом другом из остальных десяти учеников. Напряжение обычно исходило из уязвленного самолюбия, но иногда это было зачарованное восхищение. Если говорить по совести, Джорджи почти не учился; но временами на уроке он отвечал блестяще, выказывая понимание предмета, какое редко встретишь у других учеников, и экзамены сдавал с легкостью. В конце концов без видимых усилий он получил зачатки либерального образования, но о своем характере так ничего и не понял.

Жаждущие отмщения не растратили пыла, когда Джорджи исполнилось шестнадцать и его отослали в знаменитую среднюю школу. «Ну вот, – обрадовались они, – тут он свое и получит! Попадет к таким же мальчишкам, которые у себя в городках верховодили, они-то из него спесь повыбьют, попробует только нос задрать! Да уж, на это стоило бы посмотреть!» Как оказалось, они ошиблись, потому что, когда несколько месяцев спустя Джорджи приехал обратно, спеси в нем меньше не стало. Его отправило домой школьное начальство с формулировкой, которая описывала его поведение как «дерзость и невежество», – на самом деле он просто послал директора школы примерно по тому же маршруту, против которого когда-то выдвинул свои возражения преподобный Мэллох Смит.

Но воздаяние так и не настигло Джорджи, и те, кто рассчитывал на расплату, с горечью наблюдали, как он сломя голову носится по центру города на двуколке, заставляя пятиться прохожих на перекрестках, и ведет себя так, словно он хозяин мира. Возмущенный продавец скобяных изделий, который, как и многие, спал и видел крах Джорджи, чуть не попал под колеса и, отпрыгнув на тротуар, потерял самообладание и выкрикнул модное в том году уличное оскорбление: «Совсем мозгов нет! Эй, сопляк, а твоя мама знает, где ты гуляешь?»

Джорджи, даже не соизволив взглянуть на обидчика, так ловко взмахнул длинным бичом, что от штанов торговца, чуть пониже талии, взлетело облачко пыли. Тот, хоть и продавал скобяные изделия, сам из железа сделан не был, поэтому взревел, озираясь в поисках камня, не нашел ни одного и, вроде бы взяв себя в руки, заорал вслед удаляющейся повозке: «Брючины опусти, хлыщ недоделанный! Здесь те не дождливый Лондын! Шоб тебе сквозь землю провалиться!»

Джорджи не стал поощрять его и сделал вид, что не слышит. Двуколка свернула за угол, откуда тоже раздались негодующие крики, и, проехав чуть дальше, остановилась перед «Эмберсон-Центром» – старомодным кирпичным зданием с бакалеей внизу, все четыре этажа которого были забиты юристами, страховщиками и торговцами недвижимостью. Джорджи привязал взмыленного рысака к телеграфному столбу и помешкал, критично оглядывая строение: оно показалось ему ветхим, и Джорджи подумал, что неплохо бы деду возвести на этом месте четырнадцатиэтажный небоскреб или даже повыше, такой, как он недавно видел в Нью-Йорке, когда на несколько дней останавливался там передохнуть и развеяться по пути домой из осиротевшей без него школы. Около главного входа висели разные жестяные таблички с именами и профессиями тех, кто занимал верхние этажи, и Джорджи решил прихватить с собой парочку, а то вдруг он все же отправится в университет. Правда, он не стал срывать их прямо сейчас, а поднялся по истертой лестнице – лифта в доме не было – на четвертый этаж, прошагал по темному коридору и три раза стукнул в дверь. Это была таинственная дверь, на матовой табличке которой не значилось ни имени, ни профессии обитателя, но вверху, на деревянной притолоке, были нацарапаны две буквы, начатые фиолетовыми чернилами и законченные свинцовым карандашом – «К. Д.», а на стене над дверью изобразили столь дорогие юным сердцам череп и скрещенные кости.

Изнутри ему ответили стуком – тоже трижды. Потом Джорджи стукнул четыре раза, в ответ – два, и в заключение он постучал семь раз. С предосторожностями было покончено, хорошо одетый шестнадцатилетний юноша открыл дверь, Джорджи проскользнул внутрь, и дверь закрылась. В комнате на расставленных полукругом колченогих стульях сидели семь мальчиков примерно одного возраста, обратившись лицом к помосту со столом, за которым стоял очень серьезный рыжеволосый персонаж. В углу возвышался видавший виды буфет, где пылились пустые пивные бутылки, на две трети полная жестянка с табаком, подернутым плесенью, грязная рамка с фотографией (неподписанной) мисс Лилиан Рассел^[13], несколько высохших соленых огурцов, финский нож и почти окаменевший кусок торта на запачканной сажей тарелке. Другой конец комнаты украшали два покосившихся ломберных стола и книжный шкаф, в котором под толстым слоем пыли лежали четыре или пять сборничков Ги де Мопассана, «Робинзон Крузо», стихи Сафо, «Мистер Барнс из Нью-Йорка» А. К. Гюнтера, книга Джованни Боккаччо, Библия, «Арабские сказки в кратком изложении», «Храм тела человеческого», «Маленький священник» Барри и кипа ежемесячных журналов и иллюстрированных воскресных приложений, страницы которых своей потрепанностью напоминали газеты в комнатенке перед кабинетом врача. На стене над буфетом висела в рамке старая литография мисс Деллы Фокс в костюме из «Вана», над полками была еще одна картинка, на сей раз с изображением мистера Джона Салливана в боксерском костюме, а чуть дальше полутоновая репродукция «Чтений Гомера»^[14]. Последним украшением служил изуродованный бутафорский щит с двумя боевыми топорами и парой мечей, висящий над помостом, на котором стоял рыжий председатель. Он очень серьезно обратился к Джорджи:

– Приветствую тебя, козырный друг.

– Приветствую, козырный друг, – отозвался Джорджи, а остальные мальчики хором повторили: «Приветствую, козырный друг».

– Займи свое место в тайном полукружье, – сказал председатель. – Мы же продолжим…

Но Джорджи был настроен на неформальное общение. Он перебил говорящего, повернувшись к подростку, что открыл ему дверь:

– Слушай, Чарли Джонсон, а что это Фред Кинни на председательское место залез? Разве оно не мое? Чем это вы, парни, тут занимались? Разве мы не договорились, что председателем все равно буду я, даже если уеду в школу?

– Ну… – замялся Чарли Джонсон. – Послушай! Я тут ни при чем. Некоторые из членов клуба подумали, что раз уж тебя нет в городе, а Фред отдал нам буфет, то почему бы…

Председательствующий мистер Кинни вместо деревянного молотка поднял более внушительную реликвию – пистолет времен Гражданской войны. И громко постучал им, призывая к порядку.

– Все козырные друзья займут свои места! – резко сказал он. – Сейчас председателем КД являюсь я, и не надо забывать об этом, Джордж Минафер! Утихомирьтесь там с Чарли Джонсоном, я был избран честно. Начнем наше собрание.

– Значит, ты председатель, так? – скептично произнес Джордж.

Чарли Джонсон предпринял попытку успокоить его: