– Как выдумываю! Ты ничего этого не помнишь, потому что во время турецкой войны была еще девчонкой и под стол пешком бегала, а я уж был саврасик лет под двадцать и хорошо помню про эти турецкие зверства. Тогда только и дела, что писали в газетах, что там-то отняли турки у болгарина жену и продали в гарем, там-то похитили двух девиц у женихов, а женихам, которые их защищали, отрезали уши. Писали, что башибузуки торгуют болгарскими бабами, как овцами, на рынках, – вот я и хотел посмотреть этот рынок.

– Да ведь это было так давно, – возразила жена.

– Понятное дело, что давно, но ведь место-то торговли женским полом все-таки осталось – вот я и хотел его посмотреть.

– Брось. Лучше поедем в кафешантан какой-нибудь.

– Рано, мать моя! Прежде проедем домой, рассчитаемся с извозчиком, напьемся чаю, отдохнем, а потом и отправимся разыскивать какое-нибудь представление.

Фаэтон остановился около гостиницы. Из подъезда выскочили вынимать супругов из фаэтона швейцар, две бараньи шапки, коридорный и «слугиня» в расписном ситцевом платке на голове.

– Чаю и чаю! Скорей чаю! – командовал Николай Иванович, поднимаясь по лестнице в сопровождении прислуги. – А ты, метрополь, рассчитайся с возницей.

И Николай Иванович подал проводнику две серебряные монеты по пяти левов.

Войдя к себе в номер, он нашел на столе три визитные карточки корреспондентов газет. Тут был и «Свободный глас», и «Свободное слово», и «Свободная речь». Николай Иванович торжествовал.

– Смотри, сколько корреспондентов интересуются поговорить со мной и узнать мое мнение о Болгарии! – указал он жене на карточки. – Положительно, меня здесь принимают за дипломата!

– Ах, боюсь я, чтобы из этого что-нибудь не вышло, – покачала головой Глафира Семеновна.

– Полно. Что может выйти из этого!

– Все-таки ты выдаешь себя не за того, кто ты есть, и величаешь себя неподобающим чином.

– Я выдаю себя? Я величаю? Да что ты, мать моя! Это они выдают меня за кого-то и величают превосходительством. А я тут ни при чем. Смотри-ка, один-то корреспондент даже какой-то немецкой газеты, – проговорил Николай Иванович, рассматривая карточку, повернув ее на другую сторону. – «Фрейблат», – прочел он.

Но в это время отворилась дверь и в номер торжествующе вошел коридорный. В руках он держал грязный, но вычищенный самовар.

– Заповедайте, господине. Это русски самовар, – сказал он. – Седнете, моля ви…^[78]

Сзади его черномазый слуга нес поднос с чашками, чайником, лимоном и сахаром.

Поставив самовар на стол, коридорный стал рассказывать, как ему хотелось угодить русскому экселенцу, как он побежал искать самовар для него и наконец нашел у одного еврея-медника.

– Глаша! Каково? Достали-таки нам самовар! – воскликнул Николай Иванович. – Иди заваривай чай. Теперь всласть напьемся.

Глафира Семеновна подошла к столу, взяла чайник, но чай был в нем уже заварен.

– Не умеют и подавать-то как следует, – сказала она, принимаясь полоскать чашки. – Подает самовар на стол и к нему чайник с заваренным чаем. А самовар-то до чего грязен! Смотри, даже зелень на нем.

– Все-таки он хотел нам услужить, и за это спасибо ему. Спасибо, братушка, спасибо! – кивнул коридорному Николай Иванович.

– Пак да се видим, экселенц^[79], – почтительно поклонился тот и ретировался.

Напившись дома чаю, супруги Ивановы решили идти посидеть в кафешантан. Они сошли вниз и стали расспрашивать швейцара, как им идти по улице, как вдруг появился их давишний проводник в фуражке с надписью «Метрополь».

– Сейчас я узнал, что сегодня театр есть, ваше превосходительство, – сказал он, вытаскивая из кармана большую зеленую афишу. – В кафешантан вы еще после театра поспеете, а вот не хотите ли сначала в болгарский театр?

– Как же мне говорили, что у вас в Софии нет теперь спектаклей? – сказал Николай Иванович.

– Есть, но театр-то очень уж простой, ваше превосходительство, для простой публики.

– Это то есть народный, что ли?

– Народный, народный. Простой болгарский народный.

– Тем лучше. Народ увидим, народную жизнь.

– Покажите. Что дают? – сказала Глафира Семеновна и взяла афишу, измятую, корноухую, очевидно снятую откуда-то со стены.

На афише по-болгарски стояло, что в театре «Зора» представлена будет пьеса «Галилей».

– Да мы эту афишу, теперь я вспоминаю, сегодня утром видели на заборе, – проговорил Николай Иванович. – Ну, ведите нас, почтенный чичероне. Далеко это?

– Рядом, господине ваше превосходительство.

И супруги отправились в сопровождении малого в фуражке с надписью «Метрополь».

Идти действительно было недалеко. Чрез три-четыре минуты они подошли к дощатому забору, наскоро вымазанному охрой. В заборе была калитка, и около нее горел керосиновый фонарь.

– Вот сюда… – указал проводник на калитку и через нее ввел супругов на грязный немощеный темный двор. Вдали виднелось освещенное несколькими фонарями одноэтажное деревянное здание. К нему через грязь были проложены узенькие доски.

– Это-то театр «Зора» и есть? – спросил Николай Иванович, балансируя по доске.

– Для простого народа, ваше превосходительство. Самый простой театр.

По доскам все трое следовали гуськом. Глафира Семеновна, видя убожество театра, обернулась к мужу и спросила:

– Послушай, Николай, не вернутся ли уж нам назад? Что-то и на театр не похоже. Не то землянка какая-то, не то изба, вросшая в землю. Окна-то ведь совсем на земле.

– Иди, иди. Все-таки посмотрим, что за театр и какое такое представление, а не понравится – уйдем, – отвечал Николай Иванович.

Глафира Семеновна двинулась опять вперед.

XXIX

Но вот и дощатые, как у сарая, широко распахнутые двери театра, освещенные фонарем с маленькой керосиновой лампочкой. Глафира Семеновна подошла к дверям и попятилась. Оказалось, что надо спускаться ступеней пять-шесть вниз.

– Нет-нет, я не пойду туда… Это подвал какой-то, – проговорила она.

– Подвал и то. Что же это у вас театр-то в склепе? – спросил Николай Иванович проводника, опередив жену и тоже заглянув вниз.

– Простой болгарский театр, – отвечал проводник. – Но только, кажется, я ошибся. Сегодня представления нет.

Из подвала доносилось несколько мужских голосов. По тону слышно было, что голоса переругивались. Проводник побежал вниз, тотчас же вернулся и объявил супругам, что спектакль сегодня отменили.

– Как отменили? Зачем же ты, братушка, вел нас сюда?.. – удивленно сказал Николай Иванович проводнику.

– Афиша… Объявление… – развел тот руками и, вынув из кармана зеленую афишу, при свете фонаря ткнул в помеченное на ней число.

– Ну а отчего же отменили?

– Левов мало собрали.

– Да оно и лучше. Все равно я в такой склеп не пошла бы, – заявила Глафира Семеновна.

– Но все-таки мне хочется посмотреть внутренность здешнего театра, – проговорил Николай Иванович. – Глаша, ты подожди здесь, а я спущусь вниз, – обратился он к жене.

– Нет-нет, я боюсь одна оставаться.

– Да с тобой наш «Метрополь» останется. Он тебя не даст в обиду.

И Николай Иванович спустился вниз. Внизу его обдало теплым, но сырым воздухом. Он очутился в дощатом некрашеном и даже из невыструганных досок коридоре. В нем была будка с надписью «Касса». Двое подростков в овчинных шапках при свете мигающей на стене лампочки вязали в узел какое-то пестрое тряпье с позументами – очевидно, костюмы. Подскочил солдат в шинели и в фуражке и закатил одному из подростков за что-то затрещину. Тот заревел и принялся ругаться.

В отворенную из коридора дверь Николай Иванович вошел в зало театра… Пришлось спуститься еще три ступени вниз. Это был просто большой сарай с узенькими дощатыми некрашеными скамейками перед видневшейся в глубине приподнятой сценой. В первом ряду, впрочем, стояли стулья. На сцене занавес был поднят, и при свете лампочки можно было видеть двух солдат, бродивших по ней. Декораций никаких, но зато сцена была обставлена елками.

«Ну театр!» – подумал Николай Иванович, покачав головой, и вернулся обратно в коридор.

– Когда же у вас теперь будет спектакль? – спросил он все еще плачущего подростка, стоявшего около узла.

– В неделю^[80], господине, в неделю, – отвечал тот.

Николай Иванович поднялся во двор.

– Ну что? – встретила его жена.

– Ужас что за помещение! Даже наши дачные актеры-любители, пожалуй, не стали бы играть в таком помещении, а уж те на что неразборчивы. Братушка, да неужели у вас в Софии нет какого-нибудь получше помещения, где даются спектакли? – отнесся Николай Иванович к проводнику.

– Има, господине. В «Славянской беседе» бывают спектакли. То для хорошей публики. Там учители бывают от наша гимназии, судии, прокурор, офицеры…

Супруги, балансируя по дощечке, начали опять выходить на улицу.

– Я дома вечер сидеть не желаю, – заявила Глафира Семеновна мужу. – Ведь это скучища… с тоски помрешь. Пусть братушка сведет нас в кафешантан.

– Идемте, моля ви, мадам. Есть хороший кафешантан в гостинице «Одесса», – откликнулся проводник. – Пение и танцы иноземных девиц. Есть немски актрисы, есть французски актрисы.

– Далеко это? – спросил Николай Иванович проводника.

– Сзади нашей гостиницы. Близко. Через три улицы.

– Ну так и веди.

Супруги двинулись по улице мимо освещенных пивных и кофеен. В окнах везде виднелся народ. Из пивных доносилась музыка, напоминающая нашу музыку на масленичных каруселях. Визжали единичные кларнет и скрипка, и их покрывали тромбон или труба.

Но вот вход в кафешантан при гостинице «Одесса». У подъезда висит красный фонарь с надписью: «Ресторан Одесса».

Ресторан помещается в нижнем этаже. Это довольно большая зала без всяких украшений, уставленная маленькими столиками. У одной из стен эстрада, задняя стена которой задрапирована зеленым коленкором. У эстрады пианино. С потолка висят трапеция и кольца для гимнастов, но эстрада еще пуста. Представление еще не начиналось.

– За вход-то надо платить? Где касса? – спросил Николай Иванович проводника.

– Ничего не надо. Здесь за вход ничего не берут, господине ваше превосходительство, – почтительно отвечал тот. – Вот выберете себе хороший стол, сядете, спросите вина или чего-нибудь поясти и будете смотреть спектакль.

И он тотчас же выбрал столик против эстрады и сказал супругам по-болгарски:

– Заповедайте, седнете, моля ви…

Супруги уселись.

Проводник спросил их, оставаться ли ему или уходить.

– Уходите. Домой дорогу и одни найдем, – кивнул ему Николай Иванович.

И проводник, раскланявшись, удалился.

Публики в зале было очень немного. За одним столом сидели два офицера, пили пиво и играли в шахматы. За другим столом компания статских болгар, плечистых, бородатых, с черными бровями, сросшимися над носом, ужинали. Слуга только что принес им на блюде цельного зажаренного ягненка, и один из ужинающих принялся ножом кромсать этого ягненка, придерживая его не вилкой, а прямо рукой. За третьим столом две пожилые, сильно накрашенные грудастые женщины в черных шерстяных платьях и с розами в волосах пили кофе и разговаривали по-немецки. С ними сидел молодой усатый субъект в красном фраке, белом жилете и белом галстухе, причесанный à la капуль, и пил вино. Это были, как оказалось впоследствии, исполнитель и исполнительницы нумеров увеселительной программы. Около их стола сидела большая черная собака и не спускала с них глаз, ожидая подачки.

К супругам подошел кельнер, одетый на парижский манер, в черном пиджаке и белом длинном переднике до носков сапогов, и спросил их по-немецки, что они прикажут.

– Брат-славянин? – спросил его в свою очередь Николай Иванович.