Все посмотрели на него с ненавистью. Разве Мадеро не был предателем своего класса? Выходец из богатой креольской семьи, он тем не менее возглавил восстание индейцев. Смерть Мадеро была не только справедливой, но и необходимой. Из-за него на страну обрушилась анархия. Годы гражданской войны, последовавшие за его смертью, стали ужасными для метисов, страдавших от индейцев, которые, в свою очередь, сражались за права и земли, им не принадлежавшие. Когда же Венустиано Карранса предал победоносную революцию и захватил власть, состоятельные классы вздохнули с облегчением. После убийств Эмилиано Сапаты, Франсиско Вильи и Фелипе Анхелеса они почувствовали себя в безопасности. Однако генералы, предавшие революцию, установили кровожадное и жестокое правительство, которое делилось богатствами и привилегиями только со своими бывшими врагами и сообщниками по предательству: крупными землевладельцами эпохи Порфирио Диаса.

– Мартин, как ты можешь так говорить? Ты правда считаешь, что мы заслужили Росаса?

Слова друга смутили донью Эльвиру Монтуфар.

– Не только Росаса, но и Родольфито Горибара и его табаскских головорезов. Вы обвиняете Росаса и забываете о его сообщнике, еще более кровожадном… Впрочем, другой порфирист уже дал Викториано Уэрте деньги, чтобы убить Мадеро.

Остальные молчали. Кровавый союз между католиками-порфиристами и атеистами-революционерами их ошеломил. И тех и других объединяли жадность и позорное происхождение метиса. Вместе они открыли варварскую эпоху, не имевшую прецедента в истории.

– Я не верю, что они заплатили за убийство Мадеро, – проговорила вдова, хотя без уверенности.

– Лухан заплатил шесть миллионов песо Уэрте, дорогая Эльвира, – яростно парировал Монкада.

– Мартин прав, и нас ждет еще кое-что похуже. Как думаете, зачем Родольфито привез головорезов из Табаско? Чтобы охотиться на бездомных собак?

Говоря это, дон Хоакин содрогнулся, представив орды голодных и грязных псов, бегущих по моим мощеным улицам, гонимых жаждой и так похожих в своем убожестве и дворняжьем происхождении на миллионы индейцев, лишенных всего и подвергнутых жестокости со стороны правительства.

«Пистолерос!» Это слово, еще новое и непривычное, нас ошеломило. Пистолерос были людьми нового сорта, родившимися в результате союза предательской революции с порфиризмом. В дорогих габардиновых костюмах, темных очках и в мягких фетровых шляпах, они выполняли грязную работу – похищали людей, а вместо них возвращали изувеченные трупы. Сей трюк генералы называли «Рождение Отечества», а порфиристы – «Божья справедливость». Оба выражения означали грязные и жестокие дела.

– Уж лучше бы остался Сапата. По крайней мере, он был с Юга, – вздохнула донья Матильда.

– Сапата? – воскликнула донья Эльвира.

Ее гости, должно быть, сошли с ума или, возможно, решили выставить ее на посмешище перед приезжим. Она вспомнила, какое облегчение испытал народ, узнав об убийстве Эмилиано Сапаты. Еще долго потом им казалось по ночам, что они слышат, как со стуком падает его тело во дворе Асиенды Чинамека, и только поэтому могли спокойно заснуть.

– Матильда говорит так же, как и генералы в нашем правительстве, – весело изрек Сеговия, одновременно подумав об официальном новоязе, в котором слова «справедливость», «Сапата», «индеец» и «аграризм» использовались для оправдания захвата земель и убийства крестьян.

– Точно! А знаете, что правительство хочет поставить ему памятник? – радостно подхватила донья Эльвира.

– Ага! Чтобы никто не говорил, что оно не революционное! Ничего не поделаешь, лучший индеец – это мертвый индеец! – воскликнул аптекарь, вспомнив фразу, которой руководствовалась диктатура Порфирио Диаса. Он произнес ее с насмешкой, используя имя Эмилиано Сапаты. Остальные отреагировали на иронию аптекаря громким смехом.

– Как по мне, глупая шутка, – парировал Мартин Монкада.

– Не сердитесь, дон Мартин, – ответил Сеговия.

– Все это очень грустно…

– Так и есть. А в выигрыше всегда остается только Хулия, – горько произнес аптекарь.

– Да, да! – воскликнула сеньора Монтуфар. – Во всем виновата эта женщина.

– Разве в Мехико не в курсе, что здесь творится? – осторожно поинтересовалась донья Матильда в надежде прогнать призрак Хулии.

– А нет ли в Икстепеке театра? – вмешался в разговор пришелец.

– Театра? Вам не хватает спектаклей, которые устраивает эта женщина? – спросила мать Кончиты, испуганно глядя на гостя сеньора Хоакина.

– Нет? Весьма досадно! – спокойно сказал приезжий.

Остальные в недоумении переглянулись.

– Люди могли бы быть счастливей. Театр – иллюзия, а чего не хватает Икстепеку, так именно этого: иллюзии!

– Иллюзия! – с тоской повторил хозяин дома.

И темная одинокая ночь опустилась на собравшихся, наполняя каждого из них печалью. Они с грустью искали нечто неопределенное, чему они никак не могли придать форму; что-то, чтобы преодолеть бесконечные дни, представшие перед ними как гигантский пейзаж из старых газет, на страницах которых перемешались преступления, свадьбы, объявления; хаотично, без структуры, как события, лишенные смысла; вне времени, без памяти.

На женщин навалилась усталость, мужчины беспомощно смотрели друг на друга. Насекомые в саду уничтожали друг друга в невидимой, но яростной и шумной борьбе. «Крысы грызут мою кухню», – подумала донья Эльвира Монтуфар и встала. Остальные последовали ее примеру, и все вместе вышли в ночь. Фелипе Уртадо вызвался проводить гостей. Люди медленно шли по моим тихим улицам, опустив головы. Стараясь избежать ям и неровностей на пути, они почти не отвлекались на разговоры. Ближе к опустевшей площади стало видно, что сквозь жалюзи на балконе Хулии пробивается свет.

– Вон они! – произнесла донья Эльвира с ненавистью.

Что же там происходило? Видение чужого счастья заставило всех замолчать. Возможно, прав был Франсиско Росас. Возможно, лишь улыбка Хулии могла развеять газетную серость дней и заменить ее солнечным светом и слезами. Гости, неуверенно потоптавшись, отошли от балкона, пытаясь затеряться в темноте улицы и поскорее вернуться к своим жилищам и их дверям, которые изо дня в день, неизменно, видели их входящими и выходящими.

На обратном пути Фелипе Уртадо остановился напротив балкона главной любовницы Икстепека. Затем перешел улицу и сел на одну из скамеек на площади, чтобы наблюдать за окном Хулии. Опустив голову на руки, он погрузился в печальные мысли и просидел так до рассвета.

Утром дон Хоакин и его жена посмотрели на своего гостя с удивлением. Они хотели было попенять ему, что всю ночь его прождали, опасаясь, не случилось ли что-то, однако так и не решились. Квартирант появился кротким и покорным, точно кот, что вполне удовлетворило хозяев.

VIII

Каков был язык, на котором впервые произнесли те слова, что должны были определить мою судьбу? Прошло много лет, а я до сих пор не знаю. Я все еще вижу Фелипе Уртадо, преследуемого той самой фразой, которая, словно маленькое и опасное животное, день за днем гналась за ним. «Он приехал из-за нее». В Икстепеке не было другой «нее», кроме Хулии. «Он приехал из-за нее», – сказали дочери дона Рамона, когда со своих балконов заметили высокую фигуру чужака. Их отец, сеньор Мартинес, вышел ему навстречу, проявив дружелюбие, и попытался вывести приезжего на откровенность.

– Думаете остаться у нас надолго? – поинтересовался он, внимательно всматриваясь в глаза незнакомца.

– Пока не знаю… Зависит от обстоятельств.

– Но, в конце концов, молодой человек должен знать, чего хочет… Может, вас раздражает моя нескромность, – поспешил добавить сеньор Мартинес, почувствовав холодность, с которой были встречены его слова.

– Почему вы думаете, что меня это раздражает? Скорее, я благодарен за ваш интерес, – ответил незнакомец.

– Когда я увидел вас впервые, то принял за одного из тех энергичных молодых людей, которые ищут возможности для процветающего бизнеса… Что-нибудь продуктивное…

– Бизнеса? – переспросил Фелипе Уртадо, будто эта идея впервые пришла ему в голову. – Нет, я никогда о таком не думал! – добавил он, рассмеявшись.

– Ну, представьте себе, мой друг, что Каталан подумал, будто вы инспектор. Я заверил его, что он весьма далек от реальности.

Фелипе Уртадо от души рассмеялся.

– Инспектор! – прокомментировал он так, будто идея дона Педро Каталана на самом деле была забавной.

– Он тот еще болтун! – сказал дон Рамон, оправдываясь за свое любопытство и пытаясь продолжить разговор, однако Фелипе Уртадо сделал нетерпеливый жест, и его собеседнику не оставалось ничего другого, как уступить ему дорогу.

– Совершенно точно! Теперь у меня уж точно нет ни малейшего сомнения! – торжествующе воскликнул дон Рамон, входя в дом. Его дочери бросились к нему навстречу. – Приезжий, который называет себя Фелипе Уртадо, точно «приехал из-за нее» – с уверенностью заявил сеньор Мартинес.

Женщины сочувствовали приезжему и вторили словам, следовавшим за ним по моим улицам. Молодой человек же, казалось, не замечал фразу, кочующую из уст в уста, и спокойно уходил на открытое поле, где ярилось солнце, где земля ощетинилась колючками, а меж камнями дремали змеи. Погонщики встречали чужака возле Наранхо бредущим куда-то или сидящим на камне с книгой, лицо его при этом было омрачено неведомой нам печалью.

Возвращаясь, молодой человек всегда проходил по тротуару мимо отеля «Хардин». У окна появлялась Хулия, но никто никогда не видел, чтобы они здоровались. Только смотрели друг на друга. Она невозмутимо наблюдала, как он исчезает в арках. Прохожие обменивались многозначительными взглядами и повторяли жестами: «Приехал из-за нее».

Творилось что-то неладное. С приездом чужака поведение Росаса ухудшилось. Казалось, кто-то прошептал ему на ухо эту расхожую фразу, предназначавшуюся для всех ушей, кроме его собственных, и он жил, терзаемый сомнением.

Со злобой и удовольствием следили мы за страстными, опасными отношениями Росаса и Хулии и неизменно приходили к выводу: «Он ее убьет». Эта мысль приносила нам тайное удовольствие, и, когда в церкви появлялась Хулия с черной шалью, накинутой на плечи так, чтобы показать изящное декольте, мы тут же обменивались взглядами, начиная безмолвный хор упреков.

Генерал беспокойно ждал перед церковью. Он никогда не ходил на мессу: не смешивался с богомолками и святошами. Нервно курил, прислонившись к миндальному дереву. Его приспешники ошивались там же, ждали окончания службы. Их любовницы были набожными и регулярно посещали мессу. После богослужения мы избегали приближаться к Росасу с его холодным взглядом. Наблюдали за ним издалека.

– Эта женщина не боится даже бога!

Дамы покидали церковь траурными группами, с жадностью глядя на Хулию, удалявшуюся под руку со своим любовником.

– Надо сказать отцу Бельтрану, чтобы не пускал ее в церковь, – предложила Чарито, дочь Марии. Она руководила маленькой школой в Икстепеке.

– У каждого есть право ходить на мессу! – возразила Ана Монкада.

– Разве ты не понимаешь, Ана, какой дурной пример она подает молодым? К тому же это оскорбление для порядочных женщин.

Хулия не слышала враждебных голосов. Под руку с Франсиско Росасом она выходила из церкви. Одинокая и потерянная в Икстепеке, она игнорировала мои голоса, мои улицы, мои деревья, моих людей. В ее темных глазах отражались другие города, далекие нам и чуждые. Росас торопился, желая уберечь Хулию от завистливых взглядов, бегущих за ее стройной фигурой.

– Я хочу пройтись, – возражала молодая женщина с легкой улыбкой, как бы извиняясь за свой каприз.

– Пройтись? – Франсиско Росас через плечо смотрел на ее невозмутимый профиль. О чем она думала? Почему решила пройтись, ведь обычно она такая ленивая? В памяти генерала всплыло имя, и он направился к отелю. – Скажи мне, Хулия, с чего это ты хочешь пройтись?

Родольфо Горибар в сопровождении двух своих табаскских стрелков ждал генерала у отеля. Росаса и Хулию он приметил еще издалека и двинулся им навстречу, предполагая, что его появление окажется неуместным.

– Генерал… – робко позвал он.

Росас посмотрел на Горибара, не узнавая.

– Одно словечко, генерал…

– Позже, – не глядя, ответил Росас и удалился вместе с Хулией.

Родольфо Горибар вернулся к приятелям.