Мы прекращаем игру, потому что всерьез опасаемся, что в этот дождливый октябрьский вечер в гостинице может случиться что-то плохое. И правда. Нокс был близок к победе, а наши с Уиллом переглядки недвусмысленно ему намекали, что мы уже планируем вывезти его в Аспенское нагорье и там оставить. Первой предложила остановиться Пейсли. По-моему, она испугалась. Ей еще нужно привыкнуть к жизни с нами в Аспене.

Я слышу, как Уильям наклоняется к маме и тихо спрашивает, не нужно ли ей еще что-нибудь. Его голос звучит странно. Совсем не так, как обычно. Не так безумно. Как-то тепло и нежно. Я его таким никогда не видела, и это немного пугает. Мама хмыкает, что, должно быть, означает «нет», потому что вскоре после этого Уилл с нами прощается.

– Пора на боковую, – говорит он. – Кислотно-щелочной баланс. Сами понимаете, – у двери он поворачивается к Ноксу. – Сделай одолжение, проверь еще раз мою тыкву, ладно? У меня сложилось впечатление, что ей там не слишком сладко.

– Это же просто тыква, – говорит Пейсли.

Уилл смущается:

– Ну зачем ты так говоришь?

– Ну, потому что тыквы не умеют чувствовать, и… – выражение лица Уилла смущает ее. Его веко начинает подергиваться – плохой знак, очень плохой. Пейсли вздыхает:

– Неважно. Спокойной ночи, Уилл.

– Мы заглянем к ней, когда пойдем домой, – уверяет его Нокс.

Только после этого Уильям остается доволен и уходит.

Харпер кутается в свое кашемировое пальто:

– Мне тоже пора. Завтра тренировка начинается раньше.

С разочарованным стоном Пейсли откидывает голову назад:

– Подготовка к чемпионату. То время года, когда Полина мутирует в тирана.

Нокс тоже встает и берет с обеденного стола ключи от машины. Он кривит рот.

– А у меня сессия. Так что до встречи, Ариа, – он похлопывает меня по спине и треплет по волосам. – Здорово, что ты вернулась.

Я с улыбкой прощаюсь со всеми, закрываю дверь и прислоняюсь плечом к дереву.

Моя улыбка исчезает. Некоторое время я просто смотрю на пол и забываюсь в зазубринах, пока перед глазами все не начинает расплываться, и тут мамин голос не выводит меня из транса.

– Подойди, Ариа.

Я поднимаю глаза. Мама перевернулась на бок на смятом старом диване и постукивает рукой по свободному месту рядом с нашим серым котом Херши. Повсюду тихо, слышно только треск огня.

– Я думала, ты спишь.

– Я и спала.

Она поднимает шерстяное одеяло. Я забираюсь к ней, прижимаюсь головой к ее груди и вдыхаю запах, который всегда напоминал мне кленовый сироп. Херши потягивается, двигает свое громоздкое тело и прижимается к моему животу.

Мама целует меня в макушку:

– Но ты меня разбудила.

– Но я ведь не шумела.

– Твои мысли витали повсюду.

Я вздыхаю:

– Это так очевидно?

– С момента со смайликами. Да.

– Что мне делать, мама? Мне сложно справиться. Он везде.

Мама начинает растирать мне спину. Она часто так делала, когда я была маленькой. Мне это нравится. Как будто теплая радуга разливается по коже и прогоняет тучи.

– Конечно, он повсюду. Мы живем в маленьком городке, а он заполняет твое сердце целиком.

– Но я этого не хочу.

Мама вздыхает:

– И все-таки, дорогая, ты этого хочешь. Просто ты не хочешь этого хотеть.

– Разве это не одно и то же?

– О, нет. Это совершенно другое.

Несмотря на то, что в камине потрескивает огонь, и я лежу под шерстяным одеялом, меня пробирает ледяной озноб.

Мама начинает закручивать указательным пальцем волоски на моей шее:

– Если ты хочешь, чтобы он исчез, тогда тебе придется отпустить его.

– Меня не было два года. Два года. Я давно отпустила Уайетта.

Мама смеется. Ее дыхание ласкает мой лоб.

– На самом деле ты никуда не уезжала. Телом – может быть. Но не душой. Оно по-прежнему привязано к португальцу, звезде хоккея с милой щелью в зубах, как и тогда, когда ты училась в восьмом классе, и он прислал тебе поющих кобольдов на День святого Валентина.

– Это были эльфы любви.

Ну, вообще-то это были сторож и две сестры из столовой, которые каждый день выкуривали по две пачки «Кэмел лайт» за мусорными баками, с голосами, похожими на грубую наждачную бумагу. Но все равно было мило.

– Точно. В тот день этот мальчик завоевал твое сердце. И оно до сих пор у него. Если хочешь его забрать, возьми маркер и проведи черту.

– Я провела черту!

Мама хмыкает:

– Карандашом.

– Ой, вот не надо.

Я отбрасываю ногами шерстяное одеяло и встаю. Херши протестующе выгибает спину и уходит.

– Ты меня расстраиваешь.

Мама поднимает бровь:

– Потому что я тебе сказала то, что ты и сама знаешь?

– Нет. Потому что ты… потому что…

Ее бровь задирается к линии роста волос:

– Потому что я права, а ты не хочешь себе в этом признаться?

По шее разливается жар:

– Нет. Нет. Потому что ты заставляешь меня думать о нем, а я хочу его забыть!

– Ты думаешь о нем каждую секунду, кто бы что ни говорил. Я спрашиваю, ходила ли ты в магазин, ты отвечаешь «да», а в мыслях – Уайетт, Уайетт, Уайетт. Я спрашиваю, готовы ли номера, ты отвечаешь «да», а в мыслях – Уайетт, Уайетт, Уайетт. Я спрашиваю, готовы ли…

– Да хватит! Перестань, мам! Прекрати. Сама знаю. Просто… не надо мне это говорить, ладно?

Мама поднимается. Ее лицо искажается от боли, но уже через несколько секунд ее взгляд устремляется на меня, и в нем читается сострадание.

– Тебе не кажется, что тебе нужно было это услышать, мышка? Разве тебе не пора разобраться в себе?

От досады я сжимаю руки в кулаки, впиваюсь ногтями в ладони и поджимаю губы. Пульс учащается, поскольку тема вызывает у меня прилив адреналина. Уайетт всегда в этом преуспевал.

– Мне надо подготовиться к завтраку для гостей. Нужно сказать Патриции, чтобы она испекла тыквенный хлеб, и подготовить все необходимое для первых бронирований.

Мамины плечи опускаются. Кажется, что она еще не договорила, но тут ее губы складываются в усталую улыбку:

– Так и быть, Ариа. Ты к этому пока не готова.

Нет. Не готова. Я даже думать не могу о его имени без содрогания. Я не могу думать ни о чем, связанном с ним: ни о длинном шраме на его руке от укуса дикого койота, ни о выцветших бейсболках, ни о его широких плечах, когда он обнимал меня. Черт, я даже не могу проехать мимо его дома, если мне нужно в «Таргет». Вместо этого я делаю крюк в пятнадцать минут и еду по неосвещенным задворкам, налево, а не направо перед Баттермилк-Маунтин, каждый раз налево, налево, налево, потому что направо будет Уайетт.

Я должна забыть, но не могу, и это гложет меня каждый день и, да, это пугает меня до смерти, потому что если два года без него ничего не изменили и не смогли успокоить мое сердце, то что, если десять, двадцать, тридцать лет тоже ничего не решат? Что, если мое сердце навсегда привязалось к нему и больше не знает иного пути?

Я – творец собственной погибели

Уайетт

Двадцать пятое октября. Третье воскресенье этого месяца. Наш традиционный День вырезания тыкв и настольных игр. Нокс, Гвен, Харпер, Ариа и я начали эту традицию в начальной школе и проводили этот день каждый год, но в какой-то момент все изменилось. У Нокса умерла мама, и у него появилась фобия коньков, потому что она была фигуристкой и погибла в прыжке. В итоге он бросил занятия, потому что не хотел больше проводить время с Харп и Гвен, которые, как бы ни казалось глупо с его стороны, тоже занимаются фигурным катанием. Так мы и остались вчетвером.

Пока я не совершил самую большую ошибку в своей жизни, даже не помня о ней.

Ариа уехала. После этого больше не было игровых вечеров. Вообще ничего не было. Моя жизнь была дерьмовой, она и сейчас такая, и мне так хочется снова стать пятилетним и пойти в начальную школу с ранцем с далматинцами. Над головой мерцает неоновый свет. Я сижу в «Закусочной Кейт», прислонившись головой к окну, и жду свою картошку фри. Камила на работе, а дома удручающе тихо и пусто. Мне нужно было поехать к людям, чтобы заглушить голоса в голове, потому что они кричали. Они и сейчас кричат, но здесь музыкальный автомат играет хорошую музыку, посетители разговаривают, и я могу притвориться, что я не один.

– Привет.

Рядом со мной появляется Гвен. Она заплела в косички ленты и украсила их маленькими золотыми колечками. Черная бандана на ее запястье задевает мои пальцы, когда она ставит тарелку на стол:

– Прости, что я принесла. Маме пришлось отойти.

– Ничего.

Я хочу начать есть, но Гвен не уходит, она просто стоит рядом с моим столом и смотрит на картошку.

– Будешь?

Она моргает:

– Что?

– Картошку. Хочешь?

– Нет.

– А я думаю, что хочешь.

– С чего бы вдруг?

– Потому что ты на нее пялишься.

– Нет, я… – она вздыхает. – Давай поговорим, Уайетт?

От ее слов у меня в животе возникает камень. Огромный, острый, болезненный камень.

Я ничего не имею против Гвен. Она никак не может изменить то, что случилось тогда между нами, потому что я не знал, что делал, но, по ее словам, посылал ей четкие сигналы. Она не виновата, но я все равно не могу смотреть на нее после того случая, не могу перестать винить ее во всем, потому что я сам виноват, и, может быть, это глупо, может, это и меня делает глупым, но тут ничего не попишешь – некоторые вещи нельзя изменить.

– Вряд ли из этого получится что-то хорошее, Гвен.

Она мнет руки:

– Да, я тоже сначала так думала. Но, знаешь, что, если честно, Уайетт? Бред это все. Мы с тобой всю жизнь дружили. Это была ошибка. Очень большая, поганая ошибка. Мы оба это понимаем. Но разве стоит из-за этого избегать друг друга? Разве мы не взрослые, чтобы все обсудить и двигаться дальше? В этом мире так много ненависти и непонимания, так много, давай не будем добавлять еще больше.

Я опускаю картофель фри в кетчуп, несколько секунд ничего не говоря. Я знаю, что она права. Мы взрослые люди и должны оставить все в прошлом. Но уже из-за того, что она стоит сейчас рядом со мной, мне становится не по себе. Как будто общение с ней запрещено.

При этой мысли я машинально поднимаю голову и выглядываю в окно, чтобы убедиться, что за нами никто не наблюдает. Уличные фонари включились и освещают уродливую тыкву-монстра на другой стороне дороги. Несколько туристов замирают и с отвращением смотрят на плесень, а потом качают головой и идут дальше. Знакомых людей на улице нет.

– Не волнуйся, – говорит Гвен. – Они все у Арии.

Я гляжу на нее:

– Что?

– Нокс, Пейсли и Харпер у Арии. Сегодня же двадцать пятое, День вырезания тыкв и настольных игр. Ты что, забыл?

– Они у Арии, а нас не пригласили?

– Кхм, – она внимательно изучает меня, затем садится напротив, на скамейку с красной обивкой, и, прищурившись, наклоняется вперед. – Ты изменил Арии со мной, Уайетт. С какой стати ей нас приглашать?

– Не знаю. Она не обязана была нас приглашать. Конечно, нет. И все-таки…

– Знаю, – Гвен вздыхает и снова откидывается назад. Она зажимает кончики волос между пальцами и внимательно их рассматривает. – Странное ощущение, правда?

– Да уж.

Мой взгляд останавливается на музыкальном автомате, где играет что-то из «Колдплей». Перед глазами расплываются красно-желтые пятна. Я бросаю в рот один кусочек картошки фри за другим и с каждой секундой все больше расстраиваюсь.

Гвен постукивает кроссовками по плитке в ровном ритме. Это невыносимо. Он сводит меня с ума.

– Перестань.

Она непонимающе на меня глядит:

– Что?

– Стучать ногой.

– Прости.

Вздохнув, я бросаю картошку обратно на тарелку и тру лицо:

– Ты права, Гвен. Я нечестно веду себя по отношению к тебе. Но…