– Прости меня, Харп. Мне очень жаль. Мне так жаль, что я уехала, ничего тебе не сказав. Что меня не было рядом с тобой, когда Джейк умер. Конечно, мы говорили по телефону, но я должна была быть с тобой рядом. Я знаю, что ваши отцы работали вместе, и Джейк, как хороший друг, всегда был для тебя опорой. И прости, что я так часто сбрасывала твои звонки, и что ты редко получала от меня письма, когда мне становилось хуже. Я не хотела думать об Уайетте. Не хотела о нем говорить. Не знаю. Я не могу загладить перед тобой свою вину, и я знаю, что я была тебе нужна. Но, знаешь, ты тоже была мне нужна, я так нуждалась в тебе, Харп. Но это не значит, что я о тебе не думала. Когда я видела в столовой, как кто-то смешивает майонез с кетчупом, в голове тут же возникала ты, а когда соседка по комнате пользовалась муссом, я представляла, как ты воротишь нос и говоришь: «Если хочешь, чтобы твои локоны хорошо выглядели, пользуйся „Керл энд Шайн“ от „Ши мойсче“, дорогая». Я не забывала тебя, Харп. Я бы ни за что тебя не забыла. Но я забыла, как смеяться, как жить, и пыталась научиться этому заново, вот для чего я начала новую жизнь, в одиночестве, понимаешь?

Она вздыхает. Глубоко, протяжно.

– Ясно, Ариа. Я понимаю. Но я скучала по тебе, – она сжимает мои руки. – Ты – единственная семья, которая у меня была, а ты просто взяла и уехала.

Глаза начинает жечь.

– Знаю.

– И я за это ненавижу Уайетта, – говорит она. – Ненавижу за то, что что он сделал. Ненавижу за то, что он стал причиной, из-за которой тебе пришлось уехать.

– Может быть, когда-нибудь ты меня научишь.

Харпер, кажется, растерялась:

– Чему научу?

Я невесело усмехаюсь:

– Ненавидеть Уайетта.

Вздохнув, она отпускает меня, встает и проводит руками по своим французским косам:

– Боюсь, у тебя это не получится. Это как моя дискалькулия в математике. У тебя уайкалькулия.

– Видимо, да.

– Когда Уилл приедет с твоей мамой?

– Уже должны, – я тоже встаю и смотрю на свой мобильный телефон. – О, Нокс приехал. Хочет, чтобы я помогла ему с тыквами.

У Харпер расширились глаза:

– Нокс?

– Он каждый год ходит на игровой вечер.

– Нет. В прошлом году не приходил.

Я кладу мобильный телефон обратно в карман и бросаю сочувственный взгляд на свою лучшую подругу.

– Они с Пейсли тоже мои друзья. Ты нравишься Ноксу. Всегда нравилась. Но порой с чувствами выходит не так, как ты хочешь. Иногда все складывается иначе, потому что их не должно было быть.

– Да. Но… – она переминается с ноги на ногу, смотрит сначала на дверь, а потом снова на меня. – Это так унизительно, Ариа. Он переспал со мной, зная, что для него это так, пустяк, а вот мне… мне столько пришлось переосмыслить. Я имею в виду, что никогда бы не подумала, что он поступит со мной так же, как со всеми остальными, потому что мне и в голову не приходило, что ему настолько начхать на нашу многолетнюю дружбу.

Во дворе Нокс несколько раз нажимает на гудок, звук оглушительный – ХУП-ХУП-ХУП! Следом я слышу его голос, который доносится через окно:

– Выйди и помоги мне с этой кучей тыкв, Ариа Мур, я не потащу их один!

Вздохнув, я поправляю рыжую прядь волос, выбившуюся из косички подруги, ей за ухо.

– Он угодил в ужасную передрягу. Думаю, в тот момент он просто ничего не соображал. Ты же знаешь, каким был Нокс. И знаешь, что он раскаивается. Он ведь сам тебе так сказал, да?

Харпер поджала губы:

– Да.

– Тогда постарайся его простить. И принять то, что он тебе не подходит. Позволь ему обрести счастье с Пейсли.

– Не то чтобы я их виню, Ариа. Мне самой стыдно.

– Не вини себя. С чувствами ничего не поделать.

Нокс снова сигналит. Я делаю глубокий вдох и бросаю на Харпер вопросительный взгляд:

– Ну, что?

Она закатывает глаза:

– Ладно. Но только потому, что мне не хочется проводить вечер дома.

– Можешь собою гордиться.

Опять закатывает глаза, но я знаю, что она тоже гордится собой. Это большой шаг для Харп.

Когда я открываю дверь в гостиницу, то вижу, как Пейсли переходит улицу с тыквой под мышкой. Она заплела волосы в косу на боку, из-за чего ее уши стали выделяться заметнее.

– Это не тыквы, а чудовища, – говорит она.

– Это гигантские мутировавшие тыквы-монстры, и когда мы их вскроем, из них выползут мелкие твари, которые в них копошатся.

Ветер дует мне в лицо и под воротник джемпера, пока я иду через дорогу к открытому багажнику «Рейндж-Ровера» Нокса. Дрожа, я беру две тыквы и морщусь:

– Ага. Твари возненавидят нас за то, что мы разрушили их дом.

Я смотрю на Нокса, который прислонился к машине, сложив руки, и наблюдает за нами.

– Эй, ты что, особенный? Пошевеливайся, Уинтерботтом.

– Не-а. Я лучше понаблюдаю, как вы сами все сделаете.

Пейсли оглядывается на меня через плечо:

– Вызывай скорую, Ариа.

– Что?

– Ноксу она понадобится, когда ему в голову прилетит тыква.

Я смеюсь. Нокс разводит руками и делает вид, что шокирован:

– И ты, Брут?

Пейсли закатывает глаза и смотрит на меня:

– После семинара по психологическим манипуляциям в Римской империи он постоянно цитирует Юлия Цезаря.

– Нокс и есть Юлий Цезарь, – отвечаю я.

До нас доносятся ее смешки, прежде чем она исчезает в доме. Губы Нокса изгибаются в улыбке. Он берет с тележки четыре гигантские тыквы и кажется самым счастливым человеком на свете.

– Ты это заслужил, Нокс, честно, – говорю я. Он глядит на меня:

– Что заслужил?

– Быть счастливым. Это единственное, чего хотела твоя мама.

Нокс смотрит на меня, а затем на дверь, как будто он видит сквозь нее Пейсли. В его чертах проступает печаль.

– Можно быть с тобой честным, Ариа?

– М-м?

– Я на это даже не надеялся.

– А мне можно честно сказать, Нокс?

Он кивает.

– Мы все на это не надеялись. Но мы не перестали верить. Думаю, это самое главное.

Проходит несколько секунд, а он никак не реагирует. Затем он улыбается и указывает подбородком в сторону гостиницы:

– Идем. Пора вырезать тыквы-монстры, Мур.

Не знаю, как так вышло, но я провела на улице меньше двух минут, а гостиница успела превратиться в поле боя. Деревянный пол уже застелили газетами, на которых разбросали очистки оранжевого цвета. Пейсли копается в тыкве, словно выискивая спрятанные бриллианты, а Харпер беспомощно и слегка потрясенно сидит рядом с ней, держа в одной руке швейцарский армейский нож, а в другой – тыкву. Она не любит пачкаться.

Пейсли это знает, но без перерыва болтает с Харп.

– Хэллоуин бывает только раз в году. Всего раз. Не бойся. Потом можно помыть руки. А теперь вырежи рожицу – хочу посмотреть, какая у тебя получится.

– Я не умею вырезать, – говорит Харпер. По-моему, она включилась в разговор лишь потому, что Нокс только-только зашел в гостиницу. Пейсли и Харп не лучшие подруги, но, кажется, они постепенно сближаются.

Нокс кладет тыквы на кофейный столик, садится рядом с Пейсли и достает из брюк перочинный нож:

– Все умеют.

– А я – нет, – уши Харпер краснеют, но в остальном не заметно, насколько ей это тяжело дается. – Я из тех людей, которые хотят проткнуть тыкву, а случайно попадают в собственную руку.

Мы смеемся и подолгу болтаем о всякой чепухе: об отвратительной заплесневелой тыкве Уилла, которая уже стоит на пьедестале рядом с колокольней, об учебе Нокса, о моем обучении в Брауне. Имя Уайетта висит в воздухе, как натянутая струна, которая вот-вот порвется, потому что все знают, что я уехала только из-за него, потому что все ожидают, когда же всплывет его имя, потому что оно уже здесь, невысказанное между каждым слогом моего рассказа об учебе в Род-Айленде.

Но никто его не упоминает. Никто не говорит что-то вроде «как же жалко» или «вы были та-а-акой милой парой», потому что все мы знаем, что это все равно что раздирать сырую рану, а этого никто не хочет, потому что это больно.

Мы все болтаем, болтаем и болтаем, по радио играет песня Лиама Пейна. Больше всего меня радует то, что у Хапер на джинсах пятна от тыквы, а она все равно смеется. Она смеется над рожицей, которую вырезала Пейсли, потому что она не умеет вырезать, совсем не умеет, потому что она вся обвалилась, а вместо рожицы – просто большая дыра.

Когда мы расставляем свои тыквы-мутанты перед гостиницей, по дороге проезжает пикап Уильяма. Он паркуется напротив, открывает перед мамой дверь и протягивает ей руку. Небо темнеет, и свет уличных фонарей освещает ее усталые черты. Тем не менее, увидев нас, она улыбается, и я думаю: «Какая же она сильная, моя мама».

– Мне нравится первая, – говорит она, указывая на уродливую тыкву Пейсли, которая произвела на нее сильное впечатление. – Это искусство.

– Эта получилась расчлененная, – говорит Харпер.

Нокс обнимает Пейсли и прижимает ее к себе:

– Вот такая у меня девушка. Многогранная артистка.

– Кстати, об искусстве, – говорит Уильям, когда мы входим в дом, закрывая за собой дверь и помогая маме снять пальто. – Вы видели мою тыкву? Она теперь стоит рядом с колокольней.

Мы с Харпер обмениваемся взглядами. Пейсли делает вид, что оттирает с брюк пятно.

И только Нокс задумчиво кивает:

– Никогда не видел ничего более прекрасного, Уилл. Никогда.

Уилл, похоже, доволен его словами.

– Ладно, народ, – я хлопаю в ладоши. – Как насчет «Монополии»?

– Только в этом году я буду играть за собачку, – отвечает Нокс, пока мы усаживаемся на диван.

Пейсли отводит его руку, пытаясь достать фигурку:

– За которую уже играю я!

– Ни за что, – он обнимает ее, крепко прижимает к себе и выхватывает фигурку. – Я ни разу не играл за собачку, вечно она была у Уайетта, а это первый игровой вечер без него, и я могу… ой, – его взгляд переходит на меня. – Прости, Ариа.

Я сглатываю:

– Без проблем.

Краем глаза я вижу, как мама бросает на меня обеспокоенный взгляд со своего места на диване, а Уильям укладывает подушки ей под голову.

Вот не мог этот «бешеный пацан жжет в Аспене» сжечь «Монополию»?

Нокс поджимает губы и кладет фигурку обратно в коробку с игрой:

– Тогда пускай ее никто не берет. Дай мне шляпу, Харпер.

Уилл наклоняется над столом:

– Чур, я за тачку!

Харп передает ему фигурку:

– Честно, она тебе очень подходит, Уилл.

– Почему?

– Все так, – соглашаюсь я с ней. – Если бы ты не был человеком, ты был бы тачкой.

Пейсли раздает деньги:

– Я тоже так думаю. Почему на некоторых банкнотах стоят смайлики, Ариа?

Мой взгляд падает на листок бумаги в ее руке.

Точка-точка-запятая-тире.

Точка-точка-сердечко со стрелой.

Уайетт рисовал эти смайлики на купюрах, потому что был уверен, что мы с Ноксом каждый раз во время игры крадем его деньги.

Мы с Ноксом обмениваемся взглядами. Его взгляд похож на сочувствие. Мой – на отчаяние.

– Понятия не имею.

Нокс не бежит меня утешать. Может быть, он расскажет ей позже, но сейчас он не хочет выносить своего лучшего друга на обсуждение. И я благодарна ему за это.

– Так что, мы играем или как?

Вечно у нас так с «Монополией». Каждый год мы клянемся больше в нее не играть, и каждый год все равно играем. Потом становится шумно, и все дерутся за улицы, вокзалы и отели, как будто это единственное, что может нас осчастливить в этой жизни. И вот мы уже знать друг друга не хотим, радуемся, когда кто-то попадает в тюрьму, и сходим с ума, если не выигрываем денежный куш в центре поля.

Сегодня мы играем точно так же, как всегда. За время двухчасовой схватки Уильям бросил в огонь свой галстук, Харп сгрызла два ногтя, у меня всклокочены волосы, Нокс побагровел, а Пейсли вся на нервах. Мама дремлет.