– А кем тогда будешь?

– Не знаю. Может, заплесневелой тыквой.

Он усмехается, заводя двигатель:

– Ты чудовище. Аспен не выдержит две такие.

– А ты кем будешь?

– Трусами.

Я пристально смотрю на него:

– Ты серьезно?

– Трусы будут из картона. Они будут закрывать все мое тело, и наружу будут выглядывать только руки, ноги и голова. Будет очень круто.

– Ты такой чудной, Нокс.

– И это мне говорит сумасшедшая, которая болтает сама с собой.

Я улыбаюсь, но потом понимаю, что Нокс едет в «Таргет» и, конечно же, не налево, налево, налево, мимо задворок. Улыбка застывает на моем лице, когда я выглядываю в окно и впервые за много лет проезжаю мимо дома своего бывшего парня. Дом, в котором я провела большую часть своей юности. Белая веранда с железными подвесными качелями, ржавыми и без верха, совсем запущенными, как будто там больше никто не живет.

Именно в этом доме его мама заключила меня в объятия, когда папа сбежал в Хэмптон, а я не хотела обсуждать это со своей мамой. В этом доме мы с Уайеттом проводили наши первые киновечера. Наши первые поцелуи становились все жарче и жарче, и мы хотели все больше, больше, больше друг друга, так много, что всегда будет мало.

– Эй, Ариа, – Нокс указывает на сосновый лес у подножья гор Баттермилк. – Помнишь, как мы однажды ночью видели двух волков?

Я прослеживаю его взгляд и тяжело усмехаюсь:

– С тринадцатью другими. Да. Мы забрались на дерево.

– Зимой, – отвечает Нокс. – Было так холодно, зуб на зуб не попадал.

– Ты засунул руки в штаны, – вспоминаю я, – и зажал их между ног.

– А ты разбрасывала жвачку. Думала, что волки съедят ее и склеят челюсти.

– После этого мне хотелось больше никогда не смотреть на твои руки.

– Я их мыл.

– А я тебе не верю.

– Ладно, ты права, – Нокс смеется. – Я помыл не сразу. Два дня спустя.

– Какой ты мерзкий.

Он смеется:

– Боже, да шучу я. Конечно, я мыл их.

Мои губы складываются в тонкую улыбку, когда мы проезжаем мимо соснового леса, и я теряюсь в его темных глубинах.

– В конце концов они просто ушли. Те волки.

– Да. Нет смысла стоять на месте, если знаешь, что надежды нет, верно?

Я гляжу на Нокса. Он смотрит на дорогу. Но я знаю, что он имеет в виду. И еще я знаю, что он так хотел отвлечь меня, пока дом Уайетта не скроется из виду.

– Спасибо, – говорю я.

Нокс не отвечает. Только улыбается. Может быть, когда-нибудь и я смогу улыбаться.

Просто улыбаться.

Я пробую, но падаю, замыкаюсь в себе, отключаюсь

Уайетт

Пресс-конференция проходит в одном из ультрасовременных залов на верхнем этаже тренировочного центра. Скругленные стеклянные стены открывают прекрасный вид на гору Сноумасс, чьи вершины целуют небо. Здесь уже собралась внушительная толпа журналистов. Все они сидят в экстравагантных креслах, на мой взгляд, слишком дорогих для такого конференц-зала, и делают последние приготовления. Одни возятся с фотоаппаратами, другие что-то пишут в блокнотах, наверное, вопросы, которые не хотят забыть, ведь будет непростительно не спросить о состоянии травмированного Лопеза. Я бы сказал: «Привет, видите ли, это личное», но репортеры просто посмеются: «Ха-ха, да уж, как же».

Над нашими головами разносится гул: журналисты склонили головы и переговариваются друг с другом.

У нас в составе много игроков, но сегодня только те, кто регулярно выходит на лед – ну, и я, потому что пресс-конференцию собрали для того, чтобы рассказать журналистам, когда новичок «Аспен Сноудогс» наконец-то сможет играть после того, как его купили летом и во всеуслышание провозгласили новым талантом НХЛ. Все считают, что я ни на что не годен и что меня нужно тайно депортировать, чтобы никто не понял, что я был самой большой ошибкой в их жизни. Уверен, что Ариа тоже так считает – что я был самой большой ошибкой в ее жизни. Внезапно горло сдавливает, пульс учащается, и я спрашиваю себя, почему в уравнении всегда ошибка во мне.

Я осматриваю зал, чтобы отвлечься.

«Дыши спокойно, Уайетт, просто дыши спокойно, животом, и все будет хорошо».

Бедняга запасной центральный нападающий тоже там. Грей. Для меня загадка, как он попал в профессиональную лигу. Рядом со мной Оуэн, наш левый крайний нападающий, беспрестанно дрыгает ногой. Он самый младший из нас, ему всего восемнадцать, и у него всегда начинается диарея, едва перед ним присаживаются люди с камерами. За те пятнадцать минут, что мы здесь сидим, он уже трижды сбегал в туалет, но ему не терпится сходить еще раз, потому что он все время поднимает задницу, как будто хочет встать, но не решается.

– Оуэн, – шиплю я, – останься тут, брат.

– Я сейчас наложу в штаны.

– Ну вот, началось.

Сэмюэл, наш вратарь, сидит по другую сторону от него. Он наклоняется, чтобы посмотреть Оуэну в лицо, и поднимает бровь:

– Дай знать заранее, пока тебя не разорвало. У меня потом еще свидание.

В этот момент дверь позади нашего стола открывается, и входит тренер Джефферсон, а за ним – наш пресс-атташе Карл. Они встают сбоку от Ксандера в дальнем конце стола, и Карл смотрит на Пакстона, который сидит в центре и будет отвечать на вопросы как капитан. Он кивает Карлу, давая понять, что мы готовы, и Карл выходит вперед.

– Дамы и господа, дорогие коллеги. Сегодняшняя пресс-конференция созвана для того, чтобы ответить на ваши многочисленные запросы касательно нашего нового центрального нападающего Уайетта Лопеза. Мы хотим дать вам возможность задать вопросы и ответить на них наилучшим образом. Как всегда, мы просим вас относиться к полученной информации коллегиально и ответственно. Было бы неприятно обнаружить клевету или сплетни в заголовках газет в ближайшие несколько дней, когда мы с вами знаем, что во всем этом нет ни капли правды. Итак, мы начинаем пресс-конференцию. Пожалуйста, задавайте свои вопросы.

Вспышки заливают стеклянный зал, синхронно со звуками щелчков фотоаппаратов. И тут начинается.

– Почему Лопез до сих пор не играет?

– Правдивы ли слухи о том, что его давно продали?

– Выйдет ли Лопез когда-нибудь на лед?

– Что с его травмой? Как он ее получил?

– У него есть девушка?

– У него такой грустный вид, он никогда не радуется, почему, что с ним?

Я обычно уверен в себе и быстро соображаю. Последнее слово обычно остается за мной. Редко бывает, когда что-то дается мне с трудом. Но вот теперь мне непросто. Слышать эти вопросы – все равно что снова и снова получать удар ножом, очень глубокий, по рукоять, потому что просто в живот недостаточно, он вопиющий и мучительный, и с каждым ударом мне приходится думать о том, что я не хочу вспоминать, и я уже хочу уйти, уйти, уйти, пусть даже меня посчитают трусом.

Я закрываю глаза и делаю глубокий вдох. Пакстон прочищает горло, и я понимаю, что пора начинать, что я должен что-то сказать. Я снова открываю глаза и вижу, как Пакстон поднимает массивное предплечье и указывает на журналиста в первом ряду, который все это время выкрикивал вопросы громче всех, – человека с редеющими волосами и длинными залысинами.

– Вас купили в последнем трансферном сезоне. Это было несколько месяцев назад. Когда вы сможете играть?

«Если б я сам знал».

– Э-э.

Уголком глаза я вижу, как Карл щурится. У нас было три собрания, чтобы подготовить меня к этой пресс-конференции, два из них – с профессиональным оратором. Он сравнил слова-паразиты с жирными прыщами. Без дураков. Как он выразился, они постоянно лезут, но они мерзкие и никому не нравятся.

Я вздыхаю, и мое дрожащее дыхание касается микрофона.

– Уже недолго осталось.

Слабый ответ. Лица повсюду перекошены. Несколько журналистов закатывают глаза и не скрывают, как они раздосадованы, потому что, безусловно, они ожидали большего, настоящей сенсации. Я должен был открыть рот и сказать что-то такое, что заставило бы всех вскочить со своих стульев и подумать: «Ух ты», но, сюрприз-сюрприз, это я. Я – разочарование, даже для журналистов.

Взгляд Пакстона падает на меня. Я коротко киваю, и он указывает на следующего журналиста. На этот раз женщина, светловолосая блондинка, кошачьи глаза с темными кругами, сто процентов переутомленная. Кажется, она из тех, кто жаждет карьеры, поэтому работает даже тогда, когда другие спят. Она поправляет очки в роговой оправе, выпрямляется и постукивает карандашом по блокноту:

– Ходят слухи, что ваша бывшая девушка вернулась в Аспен. Говорят, она вам изменила. Это правда?

На мгновение я настолько растерялся, что не смог ответить. Что это такое – она издевается? Мой рот открывается, чтобы это сказать.

Но Пакстон, похоже, умеет читать то, что написано на моем лице. Он успевает вмешаться прежде, чем слова слетают с моих губ.

– Личная жизнь игроков не должна быть предметом обсуждения.

На накрашенном красной помадой рте журналистки появляется преувеличенная улыбка. Она щелкает языком, странно довольная тем, какую реакцию вызвали ее слова во мне. Ее рука буквально летает над бумагой. Я настолько отвлекся, что не заметил, как Пакстон указал на другого журналиста.

– Правда ли, что «Сноудогс» рассматривают возможность продажи Лопеза обратно в младшую лигу?

Можно подумать. Какой дрянной вопрос. Настолько дрянной, что я фыркаю и подавляю смешок. Я бросаю взгляд направо, на Кейдена, нашего правого защитника для поддержки («Ха, этот бездельник думает, что меня принижает, Кейден, меня! Смешно, да?»), но он не смеется. Он смотрит в свой стакан с водой, который держит в руках крепкой хваткой. Я продолжаю буравить взглядом Ксандера. Тот возится с пуговицами рубашки и не обращает на меня внимания.

В животе растет жирный, уродливый, липкий комок, настолько уродливый, насколько можно себе представить, потому что это катастрофа века. Какого черта парни из моей команды ведут себя так, будто журналист попал в яблочко своим вопросом?

Я понимаю, что пресс-секретарь, должно быть, раздобыл какую-то секретную информацию, которую определенно не стоит обсуждать сегодня. И, видимо, в моей команде ее знали все – кроме меня.

Я смотрю на Карла, который тоже трусит и избегает моего взгляда. Он смотрит на потолок, потому что он такой красивый, такой белый и простой, такой неотразимый. И только тренер Джефферсон смотрит на меня в ответ. Вид у него такой же, как у меня. Как будто его пожевали и выплюнули. Он тренировал меня в школе. Всего несколько недель, пока не перебрался в НХЛ в качестве тренера. Именно благодаря ему я получил это место. По его рекомендации глава «Сноудогс» Зейн Каллахан меня купил. И теперь он смотрит на меня с таким страдальческим видом, как будто извиняется, словно он готов поменяться со мной местами, лишь бы мне не пришлось с этим мириться, что, конечно, неправда, так всегда говорят, но никогда так не поступают.

Мне говорили: «Уайетт, очень жаль, что ты сломан». Под этим подразумевали руку, не подозревая, что моя голова сломана гораздо сильнее.

Но я жалел. Себя, сестру, маму с папой, которые парят где-то там, над облаками, гордясь единственным, чем можно было гордиться, – своим сыном. Я жалел о своем прошлом, о надежде, о том одном ее проценте, за который так долго держался, несмотря ни на что. Я жалел обо всем, во что я когда-либо верил, за что когда-либо боролся.

И мне было жаль Арию, которая вечно твердила, что у меня все получится, что я доберусь до вершины, и что она будет верить в меня вечно. Но я разрушил остатки ее веры в меня. Отнял последнюю крупицу. И тогда я стал никем. От Уайетта, которого она когда-то любила, просто ничего не останется, а я не могу этого допустить, потому что это убьет последнюю искру, которая еще теплится во мне.

Что тогда во мне останется?

– Меня не будут продавать.