Она это тоже чувствует, прямо сейчас, этот ад, который хватает ее за сердце, сжигая его раскаленными руками. На ее лице я вижу отражение своих страданий.

– И я тебя, Уайетт. И всегда буду. Но ведь это ничего не меняет.

Я не могу ничего сказать в ответ. Не могу, потому что она не хочет слушать. И я не знаю, что больнее: тот факт, что все кончено, или сомнение в том, что ничего не изменится, если Ариа позволит мне все объяснить.

Мне никогда этого не узнать.

Ариа разворачивается и уходит. Она исчезает за дверью, обычной дверью, пять сантиметров букового дерева и ничего больше. Но кажется, что Ариа ушла намного дальше. Словно это пропасть без моста, а она на другой стороне. Между нами – пропасть, которую невозможно пересечь.

Если бы любовь была обрывом, она бы боялась высоты

Ариа

Надо закончить работу над списками заказов для гостиницы. И срочно. Крайний срок следующей поставки товаров почти прошел. А еще надо постирать и погладить постельное белье. Но я ненавижу гладить, честное слово, ненавижу. Кого вообще волнуют вмятины, которые все равно никогда не распариваются?

А еще я отправилась в поход. Не смогла удержаться. Утреннее осеннее солнце светило сквозь щель в шторах прямо в мое сонное лицо. Когда я встала и выглянула в окно, в небе возвышались горы, свободные, дикие и прекрасные. Они звали меня, и я подумала: я хочу быть такой же, как они, свободной и дикой. Может, они подскажут, как это сделать.

Я купила себе булку с яблоками в «Патриции» и отправилась в путь – в маминых походных ботинках, которые мне велики на два размера. Вот всегда так со мной. Вечно мне не везет. Ни с Уайеттом. Ни с Брауном. Ни с мамины ботинками. Просто отлично.

В воздухе пахнет мхом и терпкими древесными нотками. Листьями и каштанами. Меня окружает море желтых огней осин. Мне очень нравится. Они расцветают в октябре, являя цвета, которые скрывают круглый год. Все люди немного на них похожи, у всех октябрь на душе.

Мои шаги заглушает земля, и через несколько метров я слышу журчание ручья. Вода щедро омывает камни, стекая по тропинке, окруженной разноцветными полевыми цветами и мхом.

Я делаю снимок и сохраняю его в папке для особых моментов.

Пешеходный маршрут очень сложный. Он поднимается на высоту более девятисот метров по скалистым горам недалеко от центра города. Обычно тропа ютов – популярная туристическая точка, но ранним утром или поздним вечером здесь почти никого нет. Раньше я часто ходила этим маршрутом. В горной тиши есть что-то особенное. Я как будто даже слышу шепот листьев на легком ветру, слушаю, что они рассказывают о жизни. Когда я прихожу сюда, то чувствую себя иначе. По-новому. Как будто я оставила все проблемы дома. Нажала на «Стоп». Прощайте, мрачные мысли. Не сегодня.

Через некоторое время земляной грунт уступает место камню. Мелкие булыжники хрустят под ботинками. Свежий воздух охлаждает вспотевший лоб, пока я продолжаю подниматься. Дыхание становится затрудненным, а ноги начинают гореть. Я не ходила по этой тропинке уже больше двух лет, а за все время, проведенное в Провиденсе, я всего два раза выходила на пробежку. Даже у Уильяма выносливость выше, чем у меня.

Но потом я делаю последний шаг наверх и понимаю, что это того стоило. Только ради этого момента. Этой секунды.

Это тот самый миг воодушевления, который приходит лишь тогда, когда человек, совершенно того не подозревая, оказывается свидетелем волшебства.

Я неподвижно стою на валуне. Плечи поднимаются и опускаются в такт учащенному дыханию, а глаза оглядывают самый высокий склон туристической тропы. Они вбирают в себя каждый сантиметр, убеждаясь, что все здесь осталось точно таким же, как и прежде.

Ноги сами несут меня к дереву, которое будет принадлежать мне и Уайетту на веки вечные и еще чуть дольше. Мы были здесь так много раз. Очень много. По любому поводу. На мой день рождения. На его день рождения. На Рождество. Даже на Хануку, хотя мы ее не празднуем, но нам хотелось больше поводов, чтобы просто приходить сюда и верить, что каждая секунда этого момента особенная, верить, что мы особенные, наша любовь и все, что ее окружает, чему нет слов, потому что это было для нас очень важно. Впрочем, так было всегда. Для этого не нужен был повод. Уайетт был Уайеттом, самым дорогим моему сердцу человеком.

Когда моя канарейка Юта улетела, Уайетт пришел сюда, на этот склон, и привязал к дереву качели. Ничего сложного, просто две крепкие веревки и деревянная доска. Но он показал мне их и сказал, что нельзя держать птицу в неволе, что Юта теперь свободна, и что мне нужно только раскачаться как можно выше, и тогда я смогу полететь вместе с ней, и мы вдвоем станем свободными, как птицы.

Качели так и висят: ветер сдувает пряди с лица, когда я сажусь на деревянную доску. Медленно, почти осознанно, я цепляюсь за веревки и скольжу своими огромными туристическими ботинками по каменистому песку. Сначала медленно, потом все быстрее и выше, так высоко, что я перелетаю через край склона, и подо мной расстилается весь Аспен. Центр, похожий на поле для игры в «Пакмана», тропинки в горы, Серебристое озеро – все вместилось в пропасть высотой более девятисот метров.

Я не боюсь упасть, потому что я уже на дне.

Мне тяжелей всего уйти,
оставив нежность позади

Ариа

Когда я встряхиваю подушку, по комнате разлетается облако перьев. Несколько секунд они парят в воздухе, а затем оседают на деревянный пол. Я разглаживаю одеяло, накидываю его на кровать королевского размера и кладу сверху знаменитый аспенский шоколад с нугой. Я уже собираюсь пойти в ванную, как дверь распахивается – прямо мне в лоб, аллилуйя.

На несколько секунд я слепну. Я пошатываюсь на месте, протягиваю руку и пытаюсь ухватиться за рустикальный шкаф-пенал на стене.

– Ой. Черт. Я тебя ушибла?

– Ага.

Мне приходится несколько раз моргнуть, чтобы звезды перед глазами исчезли и передо мной появилась высокая симпатичная девушка с рыжими волосами, веснушками, ледяными глазами и в кашемировом пальто.

Харпер. Моя лучшая подруга с детства и, пожалуй, самый недопонятый человек в Аспене. Другие воспринимают ее как надменную и высокомерную, если не понимают, что она таким образом себя ограждает.

Харпер так боится дружбы! Она считает, что все и вся к ней плохо относятся. И я думаю, что два года моего отсутствия укрепили ее токсичное поведение по отношению к другим, потому что знаю, что все это время она гуляла одна, без меня. Мама мне так сказала.

– Хорошо, – говорит она, согнув руку так, чтобы сумка болталась на изгибе. – Тогда ты представляешь себе, что я испытала, когда узнала во время тренировки, что ты вернулась.

Я вздыхаю:

– Прости меня, Харп. Серьезно. Я хотела написать тебе, но все произошло так внезапно, а потом я уже летела на самолете.

– Да-да. «Ой, привет, это Ариа. Я только встала, как вдруг меня осенило, что я возвращаюсь на родину. Щелчок пальцами – и я уже в самолете. А потом хоп! Стоит только моргнуть – и я уже там! С ума сойти!» – она фыркает. – Я узнала об этом во время тренировки. Ты хоть понимаешь, что это значит?

Я еще раз вздыхаю, прохожу мимо нее в ванную и брызгаю в унитаз чистящим средством.

– Да. Ты услышала, как об этом говорила Гвендолин и другие, и почувствовала, что тебя предали.

Харпер прислоняется плечом к дверной раме:

– Даже не надейся за это получить дополнительные очки. Как раз наоборот. Ты знала, что я там услышу о тебе, и все равно мне не позвонила.

– Харп. Перестань, – нахмурившись, я вытираю унитаз, кладу губку в ведро для уборки и выпрямляюсь. – Вчера на меня навалилось слишком много всего. Я только приехала, а тут уже…

– Уайетт, – говорит она. – Тут уже Уайетт.

Я хочу возразить, поднимаю руки в розовых резиновых перчатках, но мне нужно подумать, что сказать в знак протеста, а так как ничего на ум не приходит, то снова их опускаю.

– Да, – сдавшись, я вздыхаю. – Тут уже Уайетт.

Харпер глядит на меня с минуту, затем протискивается мимо, садится на крышку унитаза и наблюдает, как я брызгаю средством в раковину.

– Ты с ним виделась?

Я сглатываю слюну:

– Да. Вчера.

– Нормально пережила?

– Нет.

Она поджимает губы:

– Забудь все, что было, Ариа. Прошла целая вечность. У Уайетта были другие девушки, пока тебя не было. Много других. Между вами все кончено.

Мир по-прежнему движется, но только без меня. У Харпер такой характер. Она говорит правду в лицо. Она всегда была такая, и это вообще моя любимая черта в ней. Но сейчас я чувствую себя так, будто она взяла нож и отрезала кусок от моей груди. Медленно и аккуратно, чтобы не было больно. Я резко вдыхаю. От едкого запаха чистящего средства легкие горят, и я думаю про себя: «Господи, не вдыхай слишком глубоко, помни о легочном фиброзе, о легочном фиброзе».

Харпер откидывает голову назад и прижимается рыжими волосами к белому кафелю:

– Прости. Хотелось бы мне, чтобы все было иначе. Ты этого не заслужила.

Я морщу нос с притворным безразличием и делаю вид, что этого разговора не было. Может быть, головою я в это поверю. Может, мне удастся уснуть сегодня ночью несмотря на то, что мозг подкидывает мне образы Уайетта с другими девушками. Но у меня в голове полный бардак, и вряд ли кто-то вроде меня способен его расчистить.

– Я почти закончила, – говорю я, протирая кран тряпкой и полируя его салфеткой из микрофибры. – Может, потом пойдем на городское собрание?

Харпер поднимает свою идеально выщипанную бровь:

– Ты хочешь туда пойти?

– Да.

– Там будет Уайетт.

– Да плевать.

Она смеется:

– Тебе же совсем не плевать.

Я выхожу в коридор, беру из тележки свежие полотенца и, шаркая, возвращаюсь в ванную.

– Уайетт и так достаточно у меня отнял. Пора вернуть себе свою жизнь, – я кладу полотенца в шкаф под раковиной, снимаю резиновые перчатки и беру ведро для уборки. – Ты идешь?

Харпер ухмыляется:

– Ты не представляешь, как я рада, что ты вернулась.

Все так говорят. И я всем верю. Всем, кроме него. Наверное, стоит на этом успокоиться.

– Планы изменились, Харп. Я туда не пойду. Я развернусь прямо сейчас и поднимусь на самую высокую точку Аспенского нагорья, спущусь обратно на лыжах, если захочу, но ТУДА. Я. НЕ. ПОЙДУ.

Объятия лучшей подруги становятся крепче. Она тянет меня к огромному амбару, который Уильям в свое время выбрал для проведения городских собраний.

– Ты же была такая смелая, так что нечего теперь отнекиваться, Ариа. Если мы не пойдем, то заработаем предупреждение, и Уильям заставит нас сделать презентацию в твоей любимой PowerPoint для следующего мероприятия, с идеей о том, как можно украсить город. Ты же знаешь, это наказание для тех, кто пропускает собрания. Ты хочешь украшать сливные решетки искусственными цветами, Ариа? Ты этого добиваешься? Я вот не хочу. Водостоки должны оставаться водостоками. Так что пошли.

– Мне дурно. Мы опоздали. Все будут на нас пялиться.

Харпер отвечает на мое заявление скептическим косым взглядом:

– Ты имеешь в виду, что Уайетт будет на тебя пялиться.

По моему молчанию ей становится все ясно. Она закатывает глаза:

– Да не волнуйся ты, не будет. Он для этого слишком трусливый.

Когда она открывает дверь в амбар, мое сердце колотится так громко, что я даже не слышу, как скрипят петли по дереву. Все, о чем я могу думать, это: «Я не хочу его видеть. Не хочу его видеть. Не хочу его видеть. Не хочу».

Я не желаю его видеть, потому что не хочу.

Нас встречает душный воздух. Головы поворачиваются. Одна за другой. Как домино. Интересно, может, голова Уайетта тоже среди них, но это вряд ли, потому что он всегда был не из тех, кто поддакивает и вливается в коллектив. Уайетт всегда поступает по-своему.