Наступила осень, и Элизабет написала, что новобранцы, в спешке вступившие в армию весной, оказались не готовы к войне в зимнее время. Мы с миссис Томас лихорадочно взялись за работу – вычесали и спряли шерсть с овец из стада Томасов, а потом соткали две дюжины одеял. Я так быстро управлялась с ткацким станком, что из города мне пришел новый заказ – подготовить ткань для еще сотни одеял. Я стала работать в комнате при таверне Спроута – горожане приносили туда вычесанную шерсть, которую отдавали для нужд солдат. Я пряла и ткала на протяжении долгих часов, до позднего вечера, а потом, уже в темноте, возвращалась домой на старой кобыле и бралась за дела по хозяйству.

Время летело под стук и щелканье ткацкого станка и жужжание прялки. Прошла зима, близилась весна, и мы ждали новостей, которые так и не приходили.

Но 17 марта 1776 года генерал Уильям Хау, командовавший британскими войсками, которые удерживали Бостон, посадил солдат на корабли и оставил город. Окончилась осада, которая длилась почти год. Наша победа была связана с тем, что Вашингтон и его солдаты сумели ночью, в кромешной тьме, в бурю и дождь, поднять орудия на Дорчестерские высоты, самый высокий холм в бостонском порту, и направить их на британские военные корабли, которые стояли у берегов на якоре. Это был настоящий триумф, известие о нем – вместе с бутылкой вина – привез преподобный Конант, совершенно уверенный, что нашим испытаниям скоро придет конец.

– Им нужно было поднять орудия на высоту, но земля промерзла так, что они не сумели бы вырыть в ней окопы. Тогда Старик Пат – так солдаты прозвали генерала Патнэма – предложил собрать укрепления из заранее подготовленных звеньев. Солдаты поднимали звенья наверх, на холм, и делали это тихо, как церковные мыши. Тропу, что вела на вершину, обложили тюками с сеном, чтобы ни звука не донеслось до порта. Строительство укреплений, подъем пушек на высоту – дело совсем не тихое. Да и от двух с половиной тысяч солдат немало шума. И все же они справились, и к четырем часам утра все было готово. Генерал Хау признал, что мятежники за одну ночь сделали больше, чем вся его армия сумела бы за месяц.

Дьякон Томас восторженно хлопнул рукой по столу, миссис Томас разрыдалась слезами радости и гордости, а Сильванус продолжал:

– А еще генерал пообещал, что не станет жечь город, если его людям позволят спокойно его покинуть. – Он вскинул руки к потолку и ликующе закончил: – Они ушли.

– Они вернутся в Англию? – спросила я. – Все позади?

– Не совсем. Британские войска, стоявшие в Бостоне, временно разместились в Новой Шотландии. Но порты в Новой Англии им больше не подчиняются. Генерал Вашингтон отправляется в Нью-Йорк. Многие полагают, что британцы теперь направятся туда.

Финеас обещал, что не вернется домой, пока из Бостона не прогонят всех красномундирников. И это только что произошло.

Но Финеас не вернулся.

Как и Натаниэль, Бенджамин и Джейкоб.

Мы ждали их в июне: после сражения при Бридс-Хилл они записались на военную службу сроком на год. Но теперь, вдохновившись триумфом, которым завершилась осада Бостона, они подписали новые договоры, еще на год. Элайджа и Эдвард присоединились к ним, и дома, на ферме, осталось только четверо братьев. Дьякон скорбно ссутулился, миссис Томас притихла и поседела. Шестеро их сыновей ушли воевать, соблазненные обещаниями революции, которая оказалась куда более изнурительной и куда менее захватывающей.

Я продолжала работать и ждать, но и сама не знала, чего же жду.

Глава 5
Среди держав мира

В первые месяцы 1776 года в колониях стал распространяться памфлет, который я без конца перечитывала, держа наготове перо и бумагу. Памфлет, опубликованный анонимно, носил название «Здравый смысл» и призывал не просто к пересмотру отношений с Англией, но к независимости.

Он был таким длинным, что газеты не печатали его целиком и никто не думал прибить его к дереву или столбу, будто обычное объявление, но Сильванус Конант зачитывал с кафедры выдержки из него; правда, прихожане шикали, едва услышав о независимости, а некоторые даже уходили из церкви.

Слово «независимость» было не из тех, которые склоняют на все лады в каждой беседе; стремление к ней многим представлялось шагом за грань допустимого. И все же это слово превратилось в боевой клич.

Войны хотели не все. И хотя за последний год около сотни мужчин из Мидлборо и окрестностей присоединились к армии Джорджа Вашингтона и каждый месяц в нее вступали все новые местные ополченцы, даже здесь сторонников войны было немногим больше, чем тех, кто ее порицал.

Обвинения в предательстве звучали отовсюду; те, кто хотел оставаться под властью Англии, начали называть себя лоялистами – подразумевая, что для их идейных противников нет ничего святого, что они, вероятно, от природы порочны.

– Кому они лояльны? Королю и флагу? Мне думается, лучше быть лояльным своим соотечественникам, – бурчал дьякон Томас.

Несколько месяцев спустя я получила грязное, замызганное письмо с буквами «Дж» и «П» на сургучной печати и подписью «Полк. Дж. Патерсон, 26-й полк» в уголке. Я осторожно надломила печать, потрясенная, что письмо вообще добралось до меня: от братьев мы не получали ни весточки. Послание состояло всего из нескольких абзацев, содержавших краткие и четкие ответы на вопросы, которые я задавала Элизабет. В самом конце значилось:

Народ следует убедить. Уговорить. Памфлет – лишь первая ласточка, знак, что население колоний смягчается в своем отношении к идеям независимости, но знак этот очень важен. Тот, кто написал те строки, сумел подобрать самые сильные и веские аргументы.

Имя автора памфлета по-прежнему оставалось неизвестным, по крайней мере широкой публике, и я втайне мечтала, что его сочинила женщина. Кто-то вроде меня. И почему, собственно, нет? За анонимной личностью с одинаковым успехом могли скрываться как женщина, так и мужчина. Личность автора занимала меня почти так же сильно, как и написанные им слова.

Джон Патерсон оказался прав. Позже, летом, в декларации, составленной Томасом Джефферсоном из Виргинии, Континентальный конгресс объявил объединенные колонии «свободными и независимыми штатами».

Я написала мистеру Патерсону, решив избавить бедняжку Элизабет от моих идеалистических бредней.

14 августа 1776 года

Дорогой полковник Патерсон!

Я стала замечать красоту, которая нам дается бесплатно, – запах сырой земли, цвет рассветного и закатного неба, утреннюю тишину, чириканье птиц, шум падающего с высоты потока воды. Каждому из нас доступны самые чудесные вещи в мире, и мысль об этом меня утешает.

И все же ничто не порадовало меня больше и не обнадежило сильнее, чем слова только что опубликованной декларации. Жизнь, свобода и стремление к счастью. Я повторяла эти провозглашения снова и снова, пока они не стали для меня словами нового языка. Теперь даже мои шаги отдаются в такт им. Жизнь, свобода и стремление к счастью. Никогда прежде сказанное не проникало так глубоко в мою душу и не воодушевляло. Ибо на что нам жизнь без свободы и на что нам свобода без стремления к счастью?

Как вам кажется, в декларации говорится обо всех людях? И о мужчинах, и о женщинах? Ведь ее слова касаются всех – или не касаются никого. Человек не может получить «неотчуждаемые права», а потом объявить, что эти права неотчуждаемы лишь для некоторых. Преподобный Конант объяснил, что «неотчуждаемые» – значит, такие, которые дарованы не человеком, но Господом, принадлежат нам, поскольку мы существуем.

Конечно, здесь есть о чем поразмыслить, есть от чего исполниться надеждой и обрести цель. Те, кто подписал декларацию, отдали в залог того, что в ней сказано, свою жизнь, имущество и священное доброе имя. Имущества у меня нет, моя жизнь не принадлежит мне, но я бы отдала ее в залог декларации, если бы только могла.

Остаюсь вашей смиренной слугой, мистер Патерсон!

Дебора Самсон

* * *

Фрэнсис вступил в армию в январе семьдесят седьмого, когда до нас дошли воодушевляющие известия о битвах при Трентоне и Принстоне. Генерал Вашингтон переправился через реку Делавэр в непроглядной тьме, под снегом и градом, больше того, в ночь на Рождество, и застал врасплох полки гессенских наемников. За этим последовала победа над лордом Корнуоллисом, и мы снова загорелись надеждой. Фрэнсис не смог больше ждать.

Я сходила с ним в дом преподобного Кальдера из Третьей баптистской церкви, где вербовщик записывал в армию местных мужчин, а месяц спустя Фрэнсис ушел. Мы понимали, что он не останется.

Дэвид и Дэниел покинули ферму, ничего не сказав ни отцу, ни матери. Но попросили меня сделать это за них.

– Я не могу, – отчаянно сопротивлялась я. – Вы, мальчишки, всегда хотите, чтобы я вас покрывала… делала за вас всю работу. Но в этом я помогать не стану.

– Но ты ведь не будешь нас останавливать, Роб?

– Нет. Я бы тоже ушла. Если бы могла. Но вы должны сказать родителям. Хотя бы письмо им оставьте.

– Мы не умеем писать так, как ты. Скажи родителям и позаботься о них. Ты ведь их не оставишь? – спросил Дэвид. Он всегда отличался добротой.

Я кивнула, хотя обещать не могла. Я не была Томасам дочерью, моя служба у них подходила к концу. Когда закончится договор, меня не будут удерживать ни закон, ни зов крови. Во мне росло желание убежать. Я тоже хотела пойти на войну.

* * *

– Скоро закончится срок твоего договора. Тебе исполнится восемнадцать. Может быть, ты выйдешь замуж? – спросил у меня Сильванус Конант после воскресной проповеди. Он вышел из церкви, погрелся на солнце, покружил среди прихожан, а потом, по своему обыкновению, подошел ко мне.

– Замуж? Но за кого? Все ушли на войну. Я выше любого из мальчишек и стариков, которые еще остались, – отвечала я.

– Да. Ростом ты не уступаешь мне, – подметил он. – И когда только ты так выросла?

К четырнадцати годам я почти на фут переросла крошечную миссис Томас: при росте в четыре фута девять дюймов та была пусть и ненамного, но все же ниже большинства женщин. Я, наоборот, превосходила большинство – по крайней мере, ростом. А Сильванус Конант в последнее время как будто съежился.

– Я не хочу смотреть на мужа свысока, – призналась я.

– Тогда выбери статного мужчину.

– Псалом шестьдесят седьмой, стих седьмой: «Бог одиноких вводит в дом, освобождает узников от оков, а непокорные остаются в знойной пустыне», – сказала я. – Я одинока, связана по рукам и ногам и непокорна. Боюсь, меня ждет лишь знойная пустыня.

– Нам надлежит применять к себе слова Писания, Дебора, но узницей ты никогда не была, – заметил преподобный Конант, усмехнувшись моей трактовке псалма. – К тому же ты удивительно богата.

От изумления я вскинула брови, но он пояснил:

– Ты удивительно многим одарена. А Томасы огорчились бы, узнай они, что ты так о них отзываешься.

– Знаю, что огорчились бы, – согласилась я.

Он продолжал, морща лоб, и я разглядела тревогу в его голубых глазах:

– Ты всегда была для меня отрадой. У меня нет детей, но в своем сердце я признал тебя, как только увидел. Ты походила на жеребенка – большие глаза, длинные руки и ноги – и так хотела угодить, казалась такой смышленой, трогательной. Ты заслуживала куда большего, чем миссис Тэтчер, – признаю это, несмотря на все мое уважение к старой даме. Ты ведь не слишком по ней скучала, Дебора?

– Я по ней вовсе не скучала, – честно призналась я.

Преподобный Конант снова рассмеялся. Он никогда не хмурился, услышав непочтительные слова, которые то и дело слетали у меня с языка. Он всегда больше ценил искренность, а не приличия. Быть может, в том, что я стала такой, какой стала, есть и его вина.

– Она проявляла чрезмерную суровость и… – казалось, он подыскивал верное слово, – ревность.

– Ревность? – ахнула я.

– Вдова Тэтчер была стара. Ее жизнь шла к концу. А ты была молода, сильна, неутомима, и твой разум не успели замутить ни страдания, ни годы.

– Я достаточно настрадалась.

При этих словах он нахмурился, и морщинка, пролегавшая у него меж бровей, стала глубже. Я вдруг поняла, что он постарел и будто выцвел.