Удивительно, но от “нормальных” ученых о Шкловском мне почти всегда приходилось слышать что-нибудь снисходительное – я говорю о тех, кто в целом относился к нему хорошо. Неужели они и впрямь считают, что в чем-то его превосходят? И неужто годами и потом нажитое упорядоченное знание по одной теме мешает дать себе отчет в том, что ты не в состоянии написать и одной такой страницы, придумать ни одной подобной мысли? Неужели так девальвировалась ценность острого, странного, нового, единственного в своем роде?

К семидесятилетию выхода в свет “Воскрешения слова” “Вопросы литературы” заказали мне статью. Прошла верстка. И вдруг в уже вышедшем номере нахожу не свою фразу. Какого характера была вставка, видно из моего письма тогдашнему редактору М.Б. Козьмину: “Получив «Вопросы литературы» (1984. № 2) со своей заметкой о Шкловском, я обнаружил, что фраза, читавшаяся в верстке «История науки внесла свои поправки в теории формалистов», исправлена (видимо, в сверке) на: «История науки раскрыла несостоятельность теории формалистов» (с. 278). Вставка не была со мною согласована. Эта вставка зачеркивает всю мою пятнадцатилетнюю работу по изучению и изданию наследия Ю. Тынянова, Б. Эйхенбаума, В. Виноградова, В. Шкловского” и т. п.

С ощущеньем, будто напился помоев, ехал я в Переделкино. А мне-то хотелось порадовать В.Б. первой статьей о его молодости, времени, которое он так любил.

– С этой статьей, – начал я, едва выслушав, что говорили мне Варвара Викторовна и Н.В. Панченко, – произошла неприятная история…

– Вам что-то вписали, – быстро сказал В.Б.

– Как вы догадались?

– Это нетрудно. И не просто вписали, а исказили самое главное. Так?

Я прочел вставку. В.Б. смеется. Видимо, у меня было удивленное лицо, потому что он сказал:

– Я привык. Ведь они – как? Рассматривают статью на просвет, безошибочно находят солнечное сплетение и вырезают его. Это же бандиты. Или вписывают что-нибудь. Тоже бандитское. Не расстраивайтесь. Вы заметили правильно: я тогда много делал – разного. Не огорчайтесь. Они всегда так поступают.

– Как же не огорчаться? Нам как-то до сих пор удавалось обходиться без такого рода вставок. Но это мне урок: не должно быть ни одной фразы, провоцирующей на них. У Мариэтты таких фраз нет.

Говорили о Чехове. С него В.Б. перешел на своего брата Владимира, который Чехова не любил.

– Ему казалось, что Чехов холодно относится к религии. А сам он был церковник. Всегда крестился на купола, даже со сбитыми крестами. Тогда это эпатировало.

Его арестовали как эсперантиста (пришла Варвара Викторовна, уточнила: “году в 34-м”). Я был у него на Беломорканале. Он был землекопом. Я им там сказал: “Я здесь чувствую себя живым соболем в меховой лавке”.

Гимназистом я выступал в каком-то религиозном обществе. Просто потому, что мне хотелось говорить. Потом к нам домой пришли какие-то лица из Духовной академии, которые меня слышали, и стали уговаривать отца отдать меня туда – им нужны были хорошие проповедники.

Много говорил о Бриках.

– Лиля меня не любила. У нее в комнате висело масло: Лиля обнаженная, в натуралистической манере. Однажды она сделала мне предложение в прямой форме. Я не согласился: Эльза была лучше. Эльза, когда я с ней был в первый раз, удивилась: “Я не думала, что ты такой специалист”. Длинного романа не было. Были встречи. Когда встретились после “Zоо”, она сказала: “Теперь это получается у тебя хуже”.

У Бриков деньги вносил один Маяковский. Они его высасывали. У Лили был богатый отец, у Осипа – тоже. Они привыкли жить хорошо. Я Брика не любил – в этом и перед ним виноват. Лиля не любила меня. Боялась, что знакомство со мной повредит ей в глазах одной организации. В каменной пристройке они поселили Катаняна. Потом он вполз в квартиру. (Запись про Бриков заканчивается непонятной отрывочной фразой: “Брик – ослиная челюсть”.) (28 марта 1984 г.)

Добавляю про Брика из другого разговора.

– У отца Брика был дом на Арбате. Смотрел на площадь и улицу. Был двухэтажный, но занимал целый квартал. Отец Брика был очень богатый человек. Поэтому у Осипа всегда были деньги. Это ему мешало работать. А он был умный, очень знающий человек. Он был логический, невдохновенный. Мы называли его “губернатор захваченных территорий”. Он давал деньги на наши первые сборники. У него был знак ОМБ – еще до того, как он что-либо издал (1 июня 1975 г.).

Тогда, в марте, когда возил статью, я провел в Переделкине почти весь день. Под вечер сказал, что раз к моим писаниям здесь относятся снисходительно, то прочту свое стихотворение “Старик”. Чтоб было понятно дальше, вынужден привести вторую его половину.

…Быт тек российским сладким сном.
Ох, мелкая печать,
И различается с трудом,
И надо ль различать?

Как долговечен человек —
Как тот газетный лист.
Встречал двадцатый новый век
Веселый гимназист.

К нему принес я пыль газет
И их страниц печаль,
Что ничего того уж нет
И никому не жаль.

Не жалко было и тогда,
И скучно стало им.
…В восьмидесятые года
Со стариком сидим.

“Бросали бомбы?” – “Да, бросал.
А может – лишь хотел.
Не все ль равно, с чего пошло,
С желаний или дел?..

Статья, иль бомба, или стих,
А результат – един.
Все, все работало на них.
Все шло в котел один.

Все в нем кипели – все как есть…”
“Все?” – “Да. Казалось нам —
Культуру надо делать здесь,
Идти к большевикам.

И повязали всех одним,
Теперь – уже навек…”
Со стариком вдвоем сидим,
И истекает век.

В его глазах стоит печаль
И стынет века взвесь.
И тех ему немного жаль,
Кто остается здесь.

Последнюю строфу читать явно не стоило.

В.Б. промолчал – может, потому, что мы были не одни. Но через час или полтора посреди другого разговора вдруг сказал:

– Вы говорите: шли к большевикам. Шли. Они обещали, что все будет быстро. Это нравилось. У кого был темперамент.

Им было не важно настоящее – они хотели сорвать ставку истории.

Звали. Можно было работать. Кто хотел работать. Мог ждать тот, кто не хотел.

Всеволод (Вс. Иванов) говорил: большевиков предпочитаю за энергию.

Мир менялся. Искусство менялось. Это было интересно.

Эйзенштейн говорил: есть два искусства – советское и большевистское. Он забыл: есть третье. (После паузы.)

Я не сидел. Ни разу. И выжил. Это почти чудо. Вы правы – не осталось никого. (В начале были строки: “…одна / Сквозит сосна, / А дальше – перерыв. / С боков – лишь ветра синева, / Все рядом с ней – подрост. / Совсем одна, давно одна…”) Совсем никого.

Заплакал. Заключительную строфу читать, конечно, было жестоко.

Одна из последних фраз, которые я слышал от него в больнице. Я уже уходил. Он долго смотрел на меня, потом сказал:

– Тынянов умер. Эйхенбаум умер. Оксман умер. Все умерли.

Под конец надо сказать о позднем Шкловском и ОПОЯЗе.

Когда вышел тыняновский том, мы с М. Ч. сразу принесли его Шкловскому.

Обрадовался, стал листать, читать – в секунды целые страницы (он это умел).

– Шкловского много. Сколько у вас на этот том ушло?

– Пять лет с лишним.

– Успели состариться. Но вы их переупрямили.

Наткнулся на свои слова из письма Б. Эйхенбауму 1940 г., гордые слова: “Когда будут промывать библиотеки, окажется, что книги наши тяжелы, и они лягут, книги, золотыми, надеюсь, блестками, и сольются вместе, и нам перед великой русской литературой, насколько я понимаю дело, не стыдно”.

– Хорошо писал. А то, что многое идет от Бодуэна, сейчас чувствуется? Якубинского много? Не очень? Из него сделали сначала марксиста, потом марриста, потом профессора – так он и кончился. А с него начинался ОПОЯЗ.

Хороший сборник. (С завистью.) Мне бы такой.

– В.Б., – сказали мы уходя, – вам мы эту книгу дарим среди первых, потому что знаем, что вы один из двух или трех человек в мире, кого она так порадует.

– Да. Дайте я вас поцелую. (Прослезился.) И надпись хорошая (28 февраля 1977 г.).

А надпись М. Ч. придумала такую: “Основателю ОПОЯЗа опоязоведы с опоязолюбовью”.

В юбилейных речах, в статьях издавна многие (почему-то главным образом друзья) говорили и говорят об отходе Шкловского от идей ОПОЯЗа, его “преодолении” и т. п. Конечно, он провоцировал на это сам. Не раз, поддавшись требованиям или спеша навстречу им, публично осуждал “ошибки” ОПОЯЗа, утверждал, что изменяется, “не устал расти”. Но у меня всегда было стойкое ощущенье, что мыслил он по-прежнему в категориях изобретенного им формального метода. Точнее, его мышление распадалось как бы на две несоединимые сферы – одну “формальную”, другую – нет. В последнем роде им написано немало – во всяком случае, Шкловский с тридцатых годов честно пытался это делать. Но как-то плохо удавалось, все время срывался. Недаром его оппоненты (если можно назвать этим словом большую часть раздраженных или злобных его критиков) не верили ни в его отречения, ни в его социологию.

Я мог бы привести десятки его высказываний совершенно опоязовских. Их можно найти и в любой из его последующих книг – даже послевоенных, хотя легко себе представить (да и известно), какую редактуру (и авторедактуру) они проходили. Высказывания эти очень интересны: некие знаки того, как бы развивалась формальная школа, если б она нормально развивалась.

– Моя лучшая статья – “Искусство как прием”. Ее переводят сейчас во всех странах. Я написал ее в двадцать два года. Сколько? Дней пять. Но были закладки. Сам не знаю, как написал (20 мая 1971 г.).

По поводу эволюции литературы:

– Эволюции как улучшения нет. Есть другая. Такая. Искусство не одноэтажно: есть рыбы и птицы, каждые занимают свое место. Иногда меняются местами.

Хвоя и листва растут в одно и то же время. Все есть одновременно. Но соотношение переосмысливается.

– В.Б., вы и Тынянов, – говорю я провоцирующе, – так много писали о литературной борьбе. Могу даже процитировать: “Различные способы создания художественных вещей, различные художественные формы не существуют одновременно”. Это в “Ходе коня”. А теперь вы все время говорите о сосуществовании разных типов ви́дения.

– Сосуществование тоже нельзя отрицать. Часто кажется, что смена. А на самом деле – амбар с набором всего. Каждый приходит и когда надо – берет.

Сосуществует несколько систем искусства – рядом. Одно наступает, но второе не уничтожается.

Это хорошо видно в архитектуре – разные архитектурные формы сосуществуют. Например, в Ленинграде.

Пушкин описал украинскую ночь. Но Гоголь говорит: “Нет, вы не знаете украинской ночи!” И описывает ее заново. Мир Гоголя живет рядом с украинским миром Пушкина.

Было две линии. Тынянов показал это в “Архаистах и Пушкине”. Но они прочерчивались в одно время. И были не изолированы.

В искусстве прежде существовавшая система отвергается. Отбрасывается все сделанное. Но оно продолжает существовать (22 апреля 1983 г.).

Я не помню случая и не записал ни одного его слова, ставившего под сомненье направление работы ОПОЯЗа или его деятельность. К ОПОЯЗу он относился с нежностью, как к своему детищу, первые шаги которого он видел, с которым пережил детские болезни и его цветущую молодость, видел его преждевременный конец и насильственное забвение, дожил до его всемирной славы.

За несколько месяцев до смерти В.Б. подарил мне фотографию, на обороте которой написал:

29 марта 1984 г.

Это я, Виктор Шкловский.

Мне он не нравится.

Но ОПОЯЗ был и не умер.

Виктор Шкловский, старик, будет говорить.

Вспоминать тяжело, потому что в ушах начинает звучать знакомый голос:

– Приходите. Поговорим об ОПОЯЗе.

Zoo, или Письма не о любви

Посвящаю “ZOO” Эльзе Триоле и даю книге имя “Третья Элоиза”