Очень любил говорить об изобретателях и изобретениях. О том, что они всегда приходят со стороны. Перекидываясь, как всегда, на искусство, любил повторять, что Эйзенштейн и Пудовкин были инженеры. Высшая похвала в его устах выглядела так: “У М. Бахтина есть черты открывателя и изобретателя” (“Тетива”). Вопрос рождения идей совершенно новых меня тоже всегда очень занимал, и, пользуясь такими случаями, я задавал вопросы: как пришла ему в голову идея остранения? выдвижения младшей линии? При этом я, видимо, слишком пристально смотрел на эту необычной формы голову, потому что Шкловский гладил ее, смеялся и говорил:

– А черт его знает как.

Впрочем, однажды сказал, что о теории прозы что-то писал еще в гимназии. О Потебне тоже услышал впервые тогда же от своего учителя словесности, который посещал когда-то лекции великого лингвиста, “человека гениальных возможностей”, как скажет потом о нем Шкловский.

Когда мы долго не звонили, В.Б. звонил сам.

– Вы русскую историю хорошо знаете? Почему Барклая после Смоленска едва не забили камнями и вообще отставили? Вы говорили мне об его письмах в “Русском архиве”. Приходите.

– Приходите. Вы мне нужны как собеседник по ОПОЯЗу. Вы про нас знаете. Хочу поговорить о том, чего мы не сделали.

Или присылал открытки.

“Дорогой Александр Павлович. Позвоните мне. Дам нет. Я тоскую по людям. Виктор Шкловский” (28 апреля 1979 г.).

Иногда вокруг Шкловского было много людей, а в некоторые месяцы почему-то почти никого, он казался очень одиноким. В новогоднюю ночь 31 декабря 1971 г., кроме нас с М. Ч., из гостей была только О.Г. Суок. За исключением иностранцев, в доме не бывала молодежь – студенты, аспиранты; это удивляло. На днях рождения в начале 70-х годов народу бывало немного. На юбилеях – больше.

Лучший юбилей был в 1963 году (семидесятилетие). На вечере в ЦДЛ выступали Ю.Г. Оксман (он вел вечер), П.Г. Богатырев, Д.С. Лихачев, И.Л. Андроников, В.В. Иванов, В.Ф. Огнев, З.С. Паперный. Было много телеграмм. “Секция кибернетики АН СССР приветствует одного из пионеров применения структурных методов в гуманитарных науках”. В.В. Иванов сказал, что деятельность ОПОЯЗа – эпоха в истории науки.

И всего через пять лет было уже совсем не то. Множество официальных лиц: С.В. Михалков, Г. Мдивани, К.А. Федин, В.О. Перцов. Следующий юбилей (восьмидесятилетие) был еще хуже. Выступали в основном издатели. Правда, А. Вознесенский подарил “настоящий пенджабский лук” (первый раз его же он преподносил за несколько дней до этого на банкете) и в процессе дарения, намекая на “Тетиву”, целился в президиум, а там закрывались руками.

На девяностолетии хорошо говорили В.А. Каверин, Д.С. Лихачев. Как и двадцать лет назад, выступал В.В. Иванов. Но время стояло другое, глухое, частное, и даже у него выступление было семейное, про Лаврушинский. Ветер уже не наполнял паруса семиотики. Но он сказал важную вещь: “В поздних книгах Шкловского многое добавлено к ранним”.

Этому почти никто не верит. Позднего Шкловского принято ругать. Читают недоброжелательно (к старым ученым у нас общее мненье почему-то всегда жестоко), невнимательно, не замечая, что и в последних книгах среди песка сверкают прежние блестки, что песок этот все же золотоносен. Интеллект такого качества не уходит, он гаснет только вместе с жизнью.

На этом же юбилее я пробовал говорить о мышлении Шкловского. Думаю, что мы еще не скоро поймем его тип, его структуру, явленную вовне в столь деструктивной форме. Многие ученые обладали не меньшими и во всяком случае более точными знаниями, чем Шкловский. Но по количеству идей совершенно новых с ним могут соревноваться лишь единицы. Количество и точность знаемого, видимого, не главное. Современные исследователи Дарвина внесли существенные поправки в легенду о “монблане фактов” в его трудах. Монблан оказался не так уж велик. Дело, видно, в чем-то другом. В таком качестве ума, которое позволяет сопрягать разъединившиеся сферы знания? В способности к кибернетической мгновенности отыскания именно этого факта? Может, в редкой способности взгляда совсем со стороны? Той, которою обладали Эдисон, Шухов?

Что-то в этом роде Шкловский однажды о себе сказал:

– Кто такой я? Я не университетский человек. Я пришел в литературу, не зная истории литературы. Когда нужно было много стекла, Форд сказал: только не зовите стекольщиков. Позовите, например, инженеров по цементу. Они что-нибудь придумают (1968 г.).

Его видение людей, вещей, событий – еще долго будут изучать, потому что новое видение редко. Структуру прозы Шкловского станут исследовать так же, как строение прозы Розанова и Андрея Белого. По влиянию на поэтику новой русской литературы это явление не меньшего масштаба.

Расскажу историю не то чтоб ссоры, но визита, ставшего одним из тяжелейших вечеров в моей жизни.

Когда в начале 1972 г. утвердили трехтомник Шкловского в “Художественной литературе”, он сказал там, что предисловие буду писать я, и сообщил мне это. Я посмотрел проспект: вошел “Толстой”, работы 50-х годов, очерки, мастера старинные и т. п. Ничего из раннего Шкловского!

30 или 31 января (именно так неточно от огорчения записана дата в тот вечер) я поехал отказываться. Я не мог сказать прямо, что мне не нравятся очерки и другое из позднего, включенного в издание. Все же я сказал, что считаю: надо дать том Шкловского до тридцатого года, а иначе будет не то.

– Это не пройдет, – сказал В.Б. и оглянулся на Серафиму Густавовну. – Трехтомника не будет.

– В.Б., – я стал отступать, – но я не знаю, что писать о ваших Марко Поло, Федотове, всех этих мастерах стеаринных, рассказах про аэростаты…

– Вам не нужно писать обо всем. Не о трехтомнике, но по поводу трехтомника.

– И срок мал. Не успеть, – приводил я жалкие аргументы. – Не хотелось бы писать халтуру, нужно изучить…

– Вы все про меня знаете. Я согласен быть вашим непрерывным редактором.

Я выдвинул последний резерв: я не могу писать – как сейчас принято, – что теории ОПОЯЗа были ошибочны. Пусть напишет кто-нибудь другой, например И. Андроников. Он сделает это гораздо лучше! (В конце концов так и получилось: Андроников написал – и про то, что Шкловский, “творчески усвоив марксизм, пересматривает свои прежние утверждения”, и о том, как “идет вперед, убежденный в превосходстве нашего миропонимания”, и про многое другое.)

– Но я уже сказал в издательстве, что писать будете вы. Они согласились.

Больше отступать было некуда. Я, стараясь говорить не хрипло, повторил: нет, все же не смогу.

Видно было: В.Б. совершенно этого не ожидал. Расстроился, лицо стало толстое, начал шепелявить. Но не сдался. Стал говорить, о чем нужно писать в предисловии.

– Что у меня главное. Сочетание работы беллетриста и литературоведа. Как и у Тынянова. Но Тынянов писал традиционные вещи – романы. Я романов не писал.

– Вы хотите сказать, что не пробовали сводить в одно нечто разнородное, и получилась новая форма? – я был безмерно рад, что речь пошла о литературе и что я могу выговорить что-то связное.

– Не пробовал. Я этого не умею. “Zоо” должна была быть халтура. Нужны были деньги. Написал за неделю. Раскладывал куски по комнате. Получилась не халтура. На Западе ее перевели. И удивились – вещь написана пятьдесят лет назад, но она современна.

Литература была для него дороже всего! В.Б. увлекся и явно забыл о цели своей речи. (В больнице, в последние его дни, когда я заговаривал с ним о литературе, он забывал про боль, переставал стонать, в глазах появлялся прежний блеск. И голос становился прежний.)

Он уже стал говорить о жанрах вообще, их трансформации, перешел на классиков…

– Чехов плеснул воды на четкий чернильный контур жанра и размыл его. Если дописать начало и конец – будет традиционно.

С.Г. все это время сидела молча, и лицо ее все больше превращалось в маску.

– Вам что, – вдруг сказала она, – не нравится “Толстой”?

Атмосфера вновь сгустилась. В.Б. вспомнил о теме разговора. Повернулся в кресле боком и стал с фланга бить меня аргументами, ораторски опытно, умело располагая их по степени усиления:

– Трехтомник может пройти сейчас или никогда. Платят 100 %. Это даст мне два года жизни. За это время я напишу книгу.

Я прошу о выручке. Меня надо выручить.

Вы говорили, – правда, после чачи, – что без меня вас не было бы.

– Конечно, – бормотал я, – формальный метод…

Я ощутил на себе разящие удары лучшего полемиста двадцатых годов. Последний удар был особенно тяжел:

– Ну вот. Есть бесспорный жанр. И вы в нем несомненно выступите.

– ?

– Некролог.

(Этот удар достал меня через много лет. Я в этом жанре действительно выступил – в Тыняновском сборнике. Воспоминание о том разговоре несколько месяцев мешало мне сделать это.)

– Ну что ж. Нет так нет. Не могу же я вас запереть в комнату.

Самообладание у В.Б. было большое.

– Может, попьем чай? – сказал он почти весело.

– Какой тут чай, – мрачно сказала С.Г.

После этого мы не виделись почти два месяца. Я зашел в переделкинский Дом творчества навестить Бахтина (20 марта 1972 г.). В холле – громовой голос:

– Здравствуйте!

Шкловский! Я был готов ко всему – тем более что В. В. Иванов сказал, что “Шкловский обиделся на всю вашу семью”. (Может, М. Ч. расскажет, за что В.Б. обиделся на нее.)

С.Г. была холодна, но В.Б. – совсем как раньше.

– Я от Бахтина. Мы не были знакомы. Хотя он сказал, что видел меня у Горького. Когда я говорил Горькому неприятные вещи.

Диалог. Я сказал Бахтину: нельзя разорвать писателя на две части, нельзя его разграфить пополам, как лист бумаги.

(Вставляю внутрь разговора другую запись – 1 июня 1978 г. Шкловский сказал, будто Бахтин говорил ему, что сожалеет, что написал для П. Медведева книгу против формального метода.)

Я немного лепил. Понес Репину свои работы. Он сказал: “Ничего не выйдет. Вы начали как Микельанджело. Значит, кончите как дурак”. Надо начать так, чтобы было куда двигаться.

– Вы, В.Б., начали хорошо.

– Я много раз начинал снова. В субъекте, который перед вами, сохранилась обезьяна.

Потом я пошел к Бахтину. М.М. сказал, что со Шкловским они в числе прочего говорили о моей книге. Послушать бы – все отдай, и было б мало…

– Я считаю Шкловского, – сказал М.М., – основателем всего европейского формализма и структурализма. Главная мысль была его. И вообще много, всегда много свежих мыслей. А уж когда нужно было исследовать дальше, это делали остальные. Впрочем, он и здесь много сделал.

Гуляли с В.Б. и Серафимой Густавовной по переделкинской ул. Гоголя. К даче Евтушенко подъезжает машина, выскакивает он сам.

– Виктор Борисович! А я как раз вчера перечитывал “Zоо” (произносит: “Zoo”). Я был весь раздрызган, а эта книга меня собрала. Великая книга!

В.Б. привычно улыбался.

– Можно я сделаю ваш портрет? Я сейчас в таком настроении. Я же великий фотограф. У меня была выставка в Лондоне.

Мгновенно извлек из машины аппарат, щелкнул несколько раз и убежал.

В.Б. проводил его взглядом:

– В Берлине со мной на бульваре раскланялся верховой, а потом пригласил в гости. Это был Василий Иванович Немирович-Данченко. Вся квартира была заставлена томами его собственных сочинений. “Я пишу каждый день лист высокохудожественной прозы”, – сказал он мне. И прочитал что-то. Действительно, это можно было печатать. Настолько плохо, что можно печатать (31 марта 1980 г.).

В последний год жизни В.Б. работал над статьей о Чехове, статья не складывалась, были отрывки. В.Б. сказал, что надо показать чеховедам. Его тогдашний секретарь (А.Ю. Галушкин) назвал мое имя.

– А разве он все еще изучает Чехова? Я думал, – царственно сказал Шкловский, – меня!