Чарки у художника были перемазаны в краске и обкусаны по краям, но поместительны. Кротков, не прислушиваясь к беседе художника и пиита, наполнил их вином, нарезал колбасу и сел на скамью, лицом к окну, из которого хорошо была видна Нева с идущими по ней парусниками, баржами и лодками. Этот вид напомнил ему, что его ждут два пути – долговая яма или бегство в синбирскую глухомань, и Кротков понурился и загрустил. Это заметил Борзов.

– Что, Степан, рассупонился, не мякни, я тебя в беде не оставлю. Яков – свой человек, дозволь я и ему поведаю о твоём горе.

– Какая же это тайна, раз сыскные выданы полиции и на городские заставы, – сказал Кротков и приложился к чарке.

Художник выслушал повествование о злоключениях гвардейца с глубоким вниманием и вдруг неожиданно сказал:

– Тебе нужно умереть.

– Как умереть? – почти разом вопросили Кротков и Борзов.

– Что, не знаете, как умирают? – ухмыльнулся художник. – Очень просто: ты, солдат, ложишься в гроб, Борзов возьмёт в полиции свидетельство, что покойник отправлен для погребения в свою деревню. Вот и всё, господа.

Борзову предложение художника страшно понравилось, он сразу им загорелся, а Кроткову это показалось глупостью, к тому же и опасной.

– Это невозможно, – растерянно пробормотал он.

– Очень даже возможно. Два года назад я отправил мичмана Синичкина в гробу к его матушке, и ничего, жив и не кашляет, поклоны мне шлёт. Но я не настаиваю, хочешь, иди в тюрьму.

И Слепцов, закусив ломтиком колбасы, стал посвистывать.

– Нет, Степан, ты погоди отказываться, – горячо заговорил Борзов. – Затейка Якова не так уж безумна. Мы тебя снарядим покойником, я возьму в полиции подорожную на доставление тела в синбирскую провинцию, вывезем тебя за городскую заставу, выпьем за скорую встречу, и кати себе по мягкому пути. Ну, как, согласен?

– У меня, кстати, и гробовщик в соседях живёт, знатные упокоилища делает из дуба, – подхватил Слепцов. – Мне он по-соседски и цену скинет.

– Ну, положим, ему дубовый гроб ни к чему, – рассудительно сказал Борзов. – Из сосны в самый раз, до заставы доедет, а далее он не нужен. Гроб брать надо самый дешёвый, рубля за полтора.

Видя, что собутыльники не в шутку решили уложить его в гроб, Кротков осерчал и, сжав кулаки, вскочил на ноги.

– Не лягу я ни в какой гроб, ни в дубовый, ни в мраморный! – возопил гвардеец. – Лучше в тюрьму пойду!

Он неловко переступил с ноги на ногу и чуть не выронил чарку.

– Не лей вина, Степан, попусту, – сказал Борзов. – Говоришь, что в тюрьму пойдёшь? Что ж, иди, но не надейся, что я или Слепцов принесём тебе хоть кусок пирога. Посадят тебя немец и Саввишна, как она грозилась, на один сухарь в день, и запоёшь Лазаря, но ведь милостыню ты просить не умеешь. Тогда и про гроб вспомнишь, и будешь локти кусать, что не послушал меня и Якова.

– Оставь его, Калистрат, пусть сам решает, как ему быть, – строго промолвил Слепцов. – Но долговая яма – мещанское место, а природному дворянину побывать там – великий стыд и поношение рода.

Художник уколол Кроткова в самое уязвимое место и тот, не найдя чем ему возразить, сел на скамью, обшарил взглядом стол и, схватив полную бутыль вина, начал из неё, не отрываясь, пить, пока не свалился на пол в хмельном беспамятстве.

4

Наступило нечастое в Петербурге погожее утро. Солнце, выбравшись из сумеречных туч, осветило столицу и бывший амбар конюшенного ведомства, где после усердного возлияния хмельного почивали художник, пиит и гвардеец.

Прозорливые сны приходят к человеку перед самым его пробуждением, и Кроткову привиделось, что на Литейном на него со всех сторон набросились магистратские служители, чтобы отвести его в суд, он стал звать прохожих на помощь, ведь среди них были солдаты, с какими он жил в одной избе, и прапорщик Державин, и капитан Неклюдов, но они его будто не видели и не слышали. Выручка пришла от невесть откуда-то взявшейся карги Саввишны, которая своей клюкой сокрушила магистратских ярыжек и объявила Степану, что в своей синбирской деревне он отыщет великий клад. «Не забудь и меня, старую, – молвила процентщица. – Будет у тебя перстень с яхонтом, так отдай его мне сразу же, а если помедлишь до моей смерти, то богатство не пойдёт впрок ни тебе, ни твоим детям!»

На этом прелюбопытном месте сладкий сон гвардейца прервал своим курецким кашлем Слепцов, который, едва продрав глаза, засмолил трубку, дыхнул табачного дыма и забился в корчах. Это шумство разбудило и Борзова, он поднялся с попоны, раскинутой на полу, и подошёл к Кроткову.

– Как, Степанушка, почивать изволил? – сказал, потягиваясь, Калистрат. – Вечор ты по-молодецки без передыху влил в себя бутыль и успокоился. Но я смотрю, ты весел, неужто царевна приснилась?

– А может, я не спал, а всю ночь думу думал, как дальше жить, – вставая с лавки, загадочно промолвил Кротков. – А сны есть не только про царевну, да такие, что дух захватывает.

– Помнишь наш разговор о том, как можно уйти из города? Другого пути нет.

– Вот и я так понял, – решительно произнёс Кротков. – Без гроба не обойтись.

– Значит, ты так твёрдо решил?

– Да, твёрдо, – сказал гвардеец. – Но тебя, Калистрат, предупреждаю: дело серьёзное, и твоих шуточек я не потерплю. Если хоть раз хохотнёшь, встану из гроба и надаю тумаков.

– Что ты, Степан, я же всё понимаю, – обрадовался Борзов. – Яков, слышишь? Яков, он согласен на гроб!

Радость пиита имела свою причину: он хотел прославиться среди виршеплётов столицы каким-нибудь безумным деянием, кое затмило бы молву о дерзких выходках пиита Баркова, анекдоты о котором были известны всему русскому свету. Борзов уже представлял себе, как о нём будет говорить весь Петербург, и ясно слышал потешавшее его брюзжание на непутную молодёжь засевшего в Москве дряхлого Сумарокова.

– Идём к гробовщику? – спросил Слепцов.

– Погоди, вот только рожу сполосну, – заторопился Кротков и потянулся к сапогам.

– Только тебя там недоставало, – отмахнулся Калистрат. – Раз мы идём за гробом, значит, тебя уже нет. С сего часа ты для всех покойник.

– Ты возьми, Степан, возле рукомойника мою бритву и выскобли лицо, – сказал Слепцов.

– Зачем мне красоту на себя наводить? – удивился Кротков. – В гробу можно и со щетиной полежать.

– Посмотри на себя: щёки и лоб красные, хоть прикуривай трубку, а как я по щетине буду тебя размалёвывать под покойника?

– Добро, поскоблюсь, раз надо, – согласился Кротков. – А бритва у меня есть своя, и не чета твоей. Но вы не стойте, идите к гробовому мастеру.

Слепцов и Борзов вышли на улицу, повернули к соседнему дому, и вдруг пиит резко остановился.

– Денег мы с тобой, Яков, на покупку не взяли со Степана. Надо вернуться.

– Плохая примета, Калистрат, возвращаться: пути не будет.

– Какой тут путь? Вот он гробовщиков дом. – Борзов указал на ограду, за которой были видны доски и готовые гробы. – Я бы и свои деньги потратил, да ведь Кротков не отдаст.

– Отдаст, – успокоил пиита художник. – Что ему, на свой гроб рубля жалко?

– Плохо ты знаешь, Яков, людей, – ворчал, входя вслед за приятелем в калитку, Калистрат. – Иной за полушку согласен жабу поцеловать.

Гробовщик, как видно, прибираться не любил, двор был замусорен щепками и стружками. По сторонам он не глядел, строгал широкую доску на верстаке и гостей заметил, когда они подошли к нему вплотную.

– Бог в помощь, Фома Петрович, – приподнял шляпу художник. – Как здравствовать изволишь?

– Помалу здоров. – Гробовщик отложил в сторону рубанок и оценивающим взглядом окинул пришельцев. – Грех жаловаться, без дела не сижу.

– Это точно, – встрял в разговор Борзов, – в Петербурге народ долго не живёт…

Замечание пиита пришлось гробовщику не по вкусу, и он недовольно скривился. Слепцов это заметил и, толкнув Калистрата, который собирался произнести монолог о бренности бытия, острым локтем в бок, поспешил обрадовать хозяина:

– Мы к тебе, Фома Петрович, с великой нуждой. Почил в бозе наш друг солдат гвардии Кротков, и ему нужно достойное успокоилище.

– Что ж, чему быть, тому не миновать, и все мы под богом ходим, – перекрестился гробовщик. – Но если к нему далеко идти, то не пойду, ко мне заказчики скоро явятся.

– Разве это далеко… – встрял Борзов, но, получив удар локтем в бок, умолк и недовольно взглянул на приятеля.

– Зачем, Фома Петрович, тебе идти к покойнику? – поинтересовался Слепцов.

– Как зачем? Надо мерку с него снять, чтобы ему было покойно лежать.

– Вот с него и сними, – художник указал на Борзова. – Они ростом одинаковы и статью.

– Одинаковых людей не бывает. Берите по его росту, но в случае чего обратно гроб не возьму, что продано, то продано.

Уразумев, что к нему пришли настоящие покупатели, Фома Петрович повеселел, в глазах заблестела хитринка, торговаться он любил, это была самая радостная часть его ремесла.

– Извольте, господа, глянуть. – Он подвёл покупателей к домовине, вырубленной из кедра. – Источает сладчайший аромат, прочность необыкновенная, тыщу лет пролежит в воде и только крепче станет.

– Мрамор прочнее будет, – заметил пиит.

– Мрамор! Мрамор! – всплеснул руками гробовщик. – Положить покойника в мрамор всё равно что в лёд заморозить. А кедр – самое тёплое дерево из всех. Дуб тоже хорош, но не так, как кедр. А вы купите домовину и положите её в мрамор, тогда сверху будет великолепие, а внутри теплота.

– Зачем солдату кедр да мрамор? – сказал Борзов. – Нам нужен гроб, чтоб отправить его в усадьбу. Пусть там озаботятся, в чём его положить в могилу.

– Тогда вот что вам надо. – Гробовщик указал на стопу плохо оструганных гробов под дощатым навесом.

– И какова цена? – поинтересовался Слепцов.

– Цена в Петербурге у всех два с полтиной, но тебе, сосед, отдам за два рубля.

– Беда мне с тобой, Фома Петрович, – укоризненно покачал головой художник. – Разве ты от меня доброты не знал?

– Это дела промеж нас и других не касаются, – резонно заметил гробовщик. – Сейчас ты гроб берёшь не для себя, а для солдата. Но так и быть, берите пару за три рубля.

– На что нам два гроба? – удивился Борзов.

– Это такая вещь, что всегда может каждому пригодиться. А за полтора рубля могу уступить вот этот.

Борзов поднял указанный ему гробовщиком гроб, поставил на попа и воскликнул:

– В нём же дыры!

– Тьфу на твои слова! Это не дыры, а сучки выпали. Они покойнику не помеха, и я с вас беру по низшей цене, по-соседски. Ну, что, по рукам?

– Плати, Калистрат, – сказал художник. – Я Фому знаю, он с этой цены не сойдёт.

Пиит неодобрительно на него посмотрел, вынул из кармана горсть мелочи и стал по копейке кидать в подставленную гробовщиком шапку.

– Каким промыслом изволите заниматься? – лукаво осклабившись, сказал Фома Петрович, намекая на нищенство покупателя.

– Под мостом с кистенём по ночам гуляю! – рыкнул Калистрат. – Таких, как ты, жила, привечаю!

– Окстись, Калистрат! – встрял Слепцов. – Расплатись, и пойдём отсель.

Пиит сыпанул всю мелочь с ладони в шапку, подхватил гроб, за край которого едва успел уцепиться художник, и они пошли к воротам. Гробовщик им вслед не смотрел, он, высыпав мелочь из шапки на верстак, стал её пересчитывать своим счётом.

Увидев в дверях избы Кроткова, Калистрат на него напустился:

– Ты зачем тут стоишь? Тебя уже нет, ты для всех покойник!

– Внушал Сысою, что ему надлежит делать, – сказал Кротков. – Боюсь, не рехнулся ли мужик после моих слов?

Через сени гроб внесли сразу в комнату и поставили на две короткие скамьи.

– Ну, Степан, ложись, – сказал пиит.

– Зачем?

– А ты что, надумал рядом с ним стоять? Ложе надо примерить, потом настелем тебе помягче, и будешь лежать.

Кротков залез в гроб и лёг навзничь, ему стало жёстко, доски были сопревшими и попахивали плесенью.

– Ну как? – спросил Слепцов.