7 апреля на правом фланге осколком разрывной пули был ранен в голову рядовой Крамер. Ранения такого рода случались нередко, поскольку даже при касательном попадании английские боеприпасы разлетаются на множество осколков. Во второй половине дня территорию возле моего блиндажа обстреляла тяжелая артиллерия. Разбило световую шахту, и при каждом попадании в отверстие градом сыпались комья закаменевшей глины, что, правда, не помешало нам пить кофе.

Потом у нас была дуэль с неким храбрецом-англичанином, голова которого виднелась над кромкой окопа в сотне шагов от нас; он чрезвычайно метко стрелял по амбразурам, сильно нам досаждая. Я и еще несколько наших ответили на огонь, но по нашей амбразуре тотчас ударила метко направленная пуля, запорошив нам глаза песком и оцарапав мне шею мелким осколком. Но мы не сдавались – быстро прицеливались, стреляли и снова прятались. Одна неприятельская пуля попала в винтовку рядового Шторха, не меньше десяти осколков впились ему в лицо и вызвали нешуточное кровотечение. Следующий выстрел выбил изрядный кусок глины из амбразуры, еще один разбил зеркало, с помощью которого мы вели наблюдение, но все же мы были довольны, потому что после нескольких удачных попаданий в бруствер прямо у его лица, наш противник бесследно исчез. Я сделал еще три выстрела и разнес защитный щиток, из-за которого все время появлялся этот буйный парень.

9 апреля над нашими позициями опять кружили на малой высоте два английских аэроплана. Весь личный состав высыпал из блиндажей и принялся беспорядочно палить в воздух. Не успел я сказать лейтенанту Сиверсу: «Только бы не проснулась фланкирующая батарея!» – как вокруг засвистели железные осколки и мы рванули в ближайший туннель. Сиверс задержался у входа; я посоветовал ему отойти подальше, и тут – ба-бах! – дымящийся осколок величиной с ладонь врезался в сырую глину прямо у его ног. Жа́ру добавили шрапнельные снаряды, чьи черные шары с грохотом рвались у нас над головой. Одного солдата ранило осколком в плечо; осколок был не больше булавочной головки, но причинял сильную боль. В отместку я бросил в английский окоп несколько «ананасов», пятифунтовых метательных гранат, формой напоминавших сей изысканный фрукт. Пехота соблюдала негласное соглашение – ограничиваться ружейным огнем, а за применение взрывчатки усиливать его вдвое. К сожалению, обычно боеприпасов у противника было предостаточно, так что он держался дольше.

Пережив весь этот ужас, мы в блиндаже Сиверса выпили несколько бутылок красного вина, от которых я неожиданно так осмелел, что, невзирая на яркий лунный свет, пошел к своему блиндажу, не прячась. Скоро я потерял направление, угодил в громадную воронку и услышал, что поблизости, в английском окопе, противник занимается какими-то работами. Нарушив эту идиллию двумя ручными гранатами, я поспешно вернулся в наш окоп, умудрившись поранить руку о шип одного из наших распрекрасных капканов. Состояли они из четырех заостренных металлических шипов, расположенных так, что один непременно торчал вертикально вверх. Мы устанавливали их на подходах к своим позициям.

Вообще в те дни перед заграждениями наблюдалась оживленная деятельность, которая порой оборачивалась кровавым черным юмором. Так, одного из наших патрульных подстрелили свои же, потому что он был заикой и мог недостаточно быстро произнести пароль. В другой раз солдат, до полуночи бражничавший на кухне в Монши, перелез через заграждение и открыл огонь по своим. Когда он опустошил всю обойму, его затащили на позицию и хорошенько отколотили.

Канун сражения на Сомме

В середине апреля 1916 года меня направили в Круазиль, городок в тылу дивизии, на учебные курсы, которыми руководил командир нашей дивизии генерал-майор Зонтаг. Там проводили практические и теоретические занятия по ряду военных дисциплин. Особенно увлекательны были выездные тактические занятия под руководством майора фон Яроцкого, маленького, полноватого штаб-офицера, который порой относился к службе с чрезмерной горячностью. Мы называли его «самовзводом». Частые ознакомительные поездки по тыловым организациям, размещенным большей частью в земляных сооружениях, дали нам – привыкшим свысока смотреть на происходящее позади линии окопов – возможность получить представление о гигантской работе, которая совершается в тылу воюющей армии. Мы посетили скотобойню, продовольственный склад, ремонтную мастерскую в Буайеле, лесопилку и саперный парк в лесу под Бурлоном, молочное хозяйство, свиноферму, завод по утилизации павших животных в Энши, авиационный парк и пекарню в Кеане. А по воскресеньям ездили в близлежащие города Камбре, Дуэ и Валансьен, «чтобы не забыть, как выглядят женщины в шляпках».

С моей стороны было бы нечестно в этой книге, буквально пропитанной кровью, умолчать о приключении, в котором я сыграл весьма комичную роль. Зимой, когда наш батальон гостил у «кеанского короля», мне, молодому офицеру, довелось в первый раз проверять караулы. На выезде из города я заплутал и, чтобы разузнать дорогу к маленькому посту на железнодорожной станции, зашел в стоявший на отшибе домик. Единственным тамошним обитателем оказалась семнадцатилетняя девушка по имени Жанна, отец ее недавно умер, и Жанна осталась на хозяйстве одна. Ответив на мой вопрос, она рассмеялась и сказала: Vous êtes bien jeune, je voudrais avoir votre devenir^[10]. Это было сказано таким воинственным тоном, что я тотчас окрестил ее Жанной д’Арк, а потом, уже на позициях, иногда вспоминал о том домике на отшибе.

Однажды вечером в Круазиле мне вдруг захотелось съездить туда. Я приказал оседлать лошадь и скоро оставил городок позади. Стоял майский вечер, словно созданный для верховой прогулки. Клевер тяжелыми темно-красными подушками устилал окаймленные боярышником луга, а перед въездами в деревни горели в сумерках огромными канделябрами цветущие каштаны. Я проехал через Бюлькур и Эку, не догадываясь, что через два года, участвуя в наступлении, пройду здесь по совершенно иному ландшафту, через зловещие развалины деревень, сейчас мирно раскинувшихся среди прудов и холмов. На станции, охрану которой я тогда проверял, гражданские еще выгружали газовые баллоны. Я поздоровался и некоторое время смотрел на разгрузку. Вскоре я увидел домик с красно-коричневой, испещренной пятнами мха крышей и постучался в уже закрытые ставни.

«Qui est la?»

«Bon soir, Jeanne d’Arc!»

«Ah, bon soir, mon petit officier Gibraltar!»^[11]

Девушка, как я и надеялся, встретила меня очень дружелюбно. Привязав лошадь, я вошел в дом, где меня угостили ужином: яйцами, белым хлебом и маслом, аппетитно лежавшим на капустном листе. В таких ситуациях долго не ломаются, а садятся за стол.

Все бы хорошо, но потом, уже на дороге, меня остановил полевой жандарм, посветил фонариком в лицо и спросил, кто я такой. Мой разговор с гражданскими, интерес к газовым баллонам и незапланированное появление в этой малолюдной местности возбудили подозрение в шпионаже. Конечно, я забыл захватить с собой солдатскую книжку и был доставлен пред ясные очи кеанского короля, который по своему обычаю сидел за круглым столом.

Уж там-то знали толк в подобных приключениях. Мою личность тотчас удостоверили и радушно приняли в круг пирующих. На сей раз король предстал передо мной в ином свете; в этот поздний час он рассказывал о тропических лесах, где когда-то руководил строительством железной дороги.

16 июня генерал отпустил нас в войска, с кратким напутствием, в котором сообщил, что противник готовит большое наступление на Западном фронте и левый фланг наступления будет развернут примерно напротив наших позиций. Речь шла о грядущем сражении на Сомме. Оно завершит первый и самый легкий период войны и ознаменует переход в новую фазу. Пережитое до сих пор, хотя мы даже не догадывались, было попыткой вести боевые действия по старому образцу, и эта попытка заглохла в позиционной войне. Теперь нам предстояла война на истощение, требующая мобилизации огромных сил и средств. К концу 1917 года она в свой черед сменилась битвой техники, которая, однако, уже не получила полного развития.

По возвращении в полк мы тоже заметили, что что-то назревает, ведь однополчане рассказывали о растущем напряжении на передовой. Англичане дважды, правда безуспешно, совершали вылазки к участку C. Мы отплатили хорошо подготовленной атакой трех офицерских групп на так называемый траншейный треугольник и взяли троих пленных. В мое отсутствие Ветье был ранен шрапнелью в плечо, но вскоре после моего возвращения уже снова командовал ротой. Изменился и мой блиндаж: попадание гранат уменьшило его вдвое. Англичане забросали его ручными гранатами во время упомянутой атаки. Моему заместителю удалось через световую шахту выбраться наружу, но его денщик погиб. На досках обшивки еще виднелись бурые пятна запекшейся крови.

20 июня я получил приказ разведать, что делается на переднем крае противника и не занят ли он минированием. Около полуночи я вместе с фенрихом Вольгемутом, ефрейтором Шмидтом и рядовым Партенфельдером перелез через наше довольно высокое проволочное заграждение. Сначала мы шли пригнувшись, потом поползли по густо заросшей ничейной полосе. Прижимаясь животом к росистой траве и чертополоху, я вспоминал Карла Мая, читанного в пятом классе гимназии, и старался не производить ни малейшего шума, ведь в полусотне шагов от нас черной полосой проступала линия английских окопов. Вокруг кучно и почти отвесно зашлепали пули стрекотавшего вдалеке пулемета; время от времени взлетали осветительные ракеты, бросая холодный свет на этот неуютный клочок земли.

За спиной вдруг раздался отчетливый шорох. Между укреплениями прошмыгнули две тени. Пока мы готовились на них напасть, они бесследно исчезли. И сразу же на английских позициях громыхнули две гранаты; стало быть, нам встретились свои. Мы медленно поползли дальше.

Как вдруг фенрих судорожно схватил меня за плечо:

– Внимание вправо, совсем близко отсюда, тихо, тихо!

В тот же миг в десяти шагах справа в траве послышался довольно сильный шум. Мы отклонились от направления и ползли вдоль английских заграждений; вероятно, противник заметил наше присутствие и вышел из окопа проверить предполье.

Незабываемые мгновения ночных вылазок! Зрение и слух напряжены до предела, шорох чужих шагов в высокой траве будто страшная угроза. Дышишь прерывисто, всеми силами держишь себя в узде. С коротким металлическим щелчком сдвигаешь предохранитель пистолета; этот щелчок ножом режет нервы. Зубы скрипят на запальном шнуре гранаты. Стычка будет короткой и смертоносной. Дрожишь от двух могучих чувств – возбуждения охотника и страха жертвы. Ты – целый мир, насыщенный темным, жутким настроем, гнетущим это место.

Перед нами возникли несколько расплывчатых фигур, донесся шепот. Мы повернули к ним голову; я слышал, как баварец Партенфельдер стиснул зубами лезвие кинжала.

Англичане сделали еще шаг-другой в нашу сторону, но затем занялись проволокой, не заметив нас. Мы поползли назад, медленно, не спуская с них глаз. Смерть, что уже незримо в напряженном ожидании стояла меж нами, удалилась несолоно хлебавши. Немного погодя мы встали в полный рост и благополучно вернулись на свой участок.

Раззадоренные успешным исходом, мы надумали взять пленного и решили следующим вечером повторить вылазку. Поэтому после полудня я прилег отдохнуть, но заснуть не успел, так как грянул громоподобный взрыв. Англичане обстреливали нас осколочными минами, которые на лету производили мало шума, но были настолько тяжелыми, что их осколки начисто срезали сваи обшивки толщиной в доброе бревно. Чертыхаясь, я слез со своей «лежанки» и вышел в окоп только затем, чтобы, увидев на подлете черный шар с ручкой, крикнуть «Мина слева!» и ринуться в ближайший туннель. В последующие недели мины всех калибров и типов сыпались на нас так щедро, что мы взяли в привычку, передвигаясь по окопу, одним глазом всегда смотреть вверх, а другим – на ближайший вход в туннель.