Рождественскую ночь мы провели на позиции, где, стоя в грязи, пели рождественские песни, заглушаемые, правда, очередями английских пулеметов. В рождественский день мы потеряли солдата: прямым попаданием ему пробило голову. Сразу после этого англичане сделали дружелюбный жест, выставив на бруствере елку, но наши ожесточившиеся солдаты сбили ее несколькими выстрелами, на что томми ответили ружейными гранатами. Так что Рождество у нас прошло безрадостно.

28 декабря я снова стал комендантом «Крепости Альтенбург». В этот день одному из лучших моих солдат, рядовому Хону, осколком снаряда оторвало руку. Другой солдат, Хайдёттинг, был тяжело ранен в бедро одной из шальных пуль, постоянно свистевших в низине вокруг нашего земляного укрепления. Мой верный Август Кеттлер погиб по дороге в Монши, откуда хотел принести мне обед; это был первый из моих денщиков, ставший жертвой шрапнели, свалившей его наземь с пробитой трахеей. Помню, когда он уходил с котелком, я еще сказал ему: «Август, дай бог, чтобы по дороге с тобой ничего не приключилось», на что он ответил: «Да что вы, господин лейтенант!» Мне сообщили о беде, и я нашел его недалеко от блиндажа; он хрипел, лежа на земле, воздух со свистом проходил в грудь через рану на шее. Я приказал унести его. Кеттлер умер через несколько дней в лазарете. В этом случае, как и во многих других, я переживал горе особенно мучительно, потому что раненый не мог говорить, а санитары смотрели на него беспомощно, как на подбитого зверя.

Дорога из Монши к «Крепости Альтенбург» стоила нам большой крови. Проходила она вдоль заднего склона незначительной высотки, расположенной шагах в пятистах за нашей передовой линией. Противник, который по данным воздушной разведки знал, что движение по этой дороге довольно оживленное, считал своим долгом время от времени прочесывать ее из пулеметов или обстреливать шрапнелью. Хотя вдоль дороги вел окоп и солдатам было строго-настрого приказано им пользоваться, каждый с равнодушием, присущим старым солдатам, проходил по угрожаемой местности, не прячась. Как правило, благополучно, но судьба все-таки ежедневно забирала одну-две жертвы, и со временем потери стали весьма чувствительными. Вот и на сей раз шальные пули, летящие со всех сторон, назначили себе встречу у сортира, так что бедолагам-солдатам часто приходилось со спущенными штанами, размахивая газетой, выскакивать в чистое поле. Однако необходимое заведение спокойно оставили на месте.

Январь не избавил нас от тяжелой изнурительной работы. Для начала каждое отделение лопатами, ведрами и насосами удаляло грязь в непосредственной близости от своего блиндажа, а добравшись до твердой почвы, восстанавливало сообщение с соседними подразделениями. В Аденферском лесу, где стояла наша артиллерия, команды дровосеков обрубали с молодых деревьев сучья и раскалывали на длинные поленья. Стенки окопа скашивали и обшивали прочной древесиной. Сооружались также отстойники для воды, дренажные колодцы и водоотводы, так что в конце концов мы мало-помалу снова обеспечили себе сносное существование. Особенно эффективны оказались дренажные колодцы, куда стекала вода, впитываясь затем в пористую меловую породу.

28 января 1916 года один из солдат моего взвода был ранен в живот осколками снаряда, разорвавшегося при ударе в щиток. 30-го другой рядовой получил пулю в бедро. Когда 1 февраля нас сменили, все пути подхода находились под довольно сильным обстрелом. Шрапнельный снаряд упал под ноги бывшему штукатуру из шестой роты, рядовому Юнге, не взорвался, но полыхнул высокими языками пламени, – солдата унесли в лазарет с тяжелыми ожогами.

Тогда же был смертельно ранен и один хорошо мне знакомый унтер-офицер из шестой, брат которого погиб несколькими днями раньше; этот унтер-офицер подорвался на найденной осколочной мине. Он отвинтил взрыватель и, заметив, что высыпанный оттуда зеленоватый порох горит ровно, воткнул в отверстие тлеющую сигарету. Мина, естественно, взорвалась, результат – пятнадцать ран. Вот таким и подобным образом мы нередко несли потери от легкомысленного обращения со взрывчатыми веществами. Очень неприятным соседом в этом отношении был лейтенант Поок, занимавший отдельный блиндаж на левом фланге траншейного лабиринта. Он собрал там целую коллекцию неразорвавшихся крупнокалиберных снарядов и для развлеченья разбирал взрыватели как хитроумные часовые механизмы. Каждый раз я делал изрядный крюк, лишь бы не приближаться к его блиндажу. Довольно часто большие неприятности случались также, когда солдаты сбивали с неразорвавшихся снарядов медные направляющие кольца, чтобы сделать из них нож для бумаги или браслет для часов.

В ночь на 4 февраля мы, отбыв положенное время на позициях, снова расположились в Души. На следующее утро я весьма комфортно и в безоблачном настроении сидел в своей квартире на Эммихплац и пил кофе, когда здоровенный снаряд, предвестник мощного обстрела, разорвался перед моей дверью, выбив окна прямо в комнату. В три прыжка я спустился в погреб, куда уже с удивительной скоростью переместились другие обитатели дома. Так как погреб наполовину выступал над землей и лишь тонкая стенка отделяла его от сада, все сгрудились в узком горлышке короткого тесного туннеля, строительство которого началось несколько дней назад. Жалобно повизгивая, моя овчарка продралась сквозь клубок человеческих тел и, ведомая животным инстинктом, забилась в самый темный угол. Вдалеке регулярно громыхали глухие артиллерийские выстрелы, затем, если досчитать примерно до тридцати, раздавался свистящий вой, сопровождавший подлет тяжелых снарядов, которые с оглушительным грохотом рвались вокруг нашего домишка. Всякий раз по погребу прокатывалась ударная волна, швыряя на черепичную крышу и в окна комья земли и осколки, а в конюшнях тревожно храпели и топтались лошади. К тому же выла собака, а толстый музыкант, едва заслышав вой снаряда, пронзительно вскрикивал, будто ему рвали зуб.

Обстрел наконец закончился, и мы рискнули вылезти на свежий воздух. Опустошенная деревенская улица походила на разворошенный муравейник. Моя квартира выглядела ужасно. У стены погреба земля была во многих местах изрыта, фруктовые деревья повалены, а в воротах издевательски лежал неразорвавшийся снаряд. Крыша превратилась в решето. Половину печной трубы снесло. Рядом, в канцелярии, вездесущие осколки пробили стены и большой платяной шкаф, в клочья изодрав мундиры, висевшие там в ожидании отпуска на родину.

8 февраля участок подвергся мощному обстрелу. Уже ранним утром неразорвавшийся снаряд нашей собственной артиллерии угодил в блиндаж моего правого фланга; к вящей досаде обитателей, он высадил дверь и опрокинул печку. По случаю этого благополучно закончившегося происшествия кто-то нарисовал карикатуру: восемь солдат всем скопом ломятся через дымящую печку в разбитую дверь, а в углу зловеще поблескивает невзорвавшийся снаряд. Позднее, ближе к вечеру, нам раздолбали еще три блиндажа; к счастью, только один человек получил легкое ранение колена, поскольку все, кроме часовых, укрылись в туннелях. На следующий день при фланговом обстреле рядовой моего взвода Хартман был смертельно ранен в бок.

25 февраля нас весьма опечалила смерть, отнявшая прекрасного товарища. Незадолго до смены с дежурства я, сидя в блиндаже, получил донесение, что в соседнем туннеле погиб вольноопределяющийся Карг. Я тотчас поспешил туда и, как бывало часто, обнаружил группу солдат, обступивших неподвижное тело, которое со скрюченными руками лежало на пропитанном кровью снегу, уставясь остекленевшими глазами в темнеющее зимнее небо. Еще одна жертва фланкирующей батареи! Первые выстрелы застали Карга в траншее, и он сразу прыгнул в туннель. Снаряд разорвался высоко на противоположном гребне окопа, причем так неудачно, что большой осколок влетел в, казалось бы, полностью прикрытый вход в туннель. Карг, считавший себя в безопасности, был ранен в затылок; его настигла быстрая, неожиданная смерть.

В эти дни фланкирующая батарея вообще действовала очень активно. Примерно каждый час она производила единственный внезапный залп и била точно по окопам. За шесть дней – с 3 по 8 февраля – эти залпы стоили нам троих убитых, троих тяжело- и четверых легкораненых. Хотя стояла эта батарея всего в полутора километрах от нас на горном склоне против левого фланга, наша артиллерия не могла ее подавить. Мы пытались за счет увеличения высоты и числа поперечин ограничить дальнобойность ее снарядов минимальными участками окопа. Те места, которые хорошо просматривались сверху, маскировали сеном или обрывками ткани. А позиции часовых укрепляли деревянными балками или плитами из железобетона. Однако усиленного перемещения по ходам сообщения было достаточно, чтобы англичане без излишнего расхода боеприпасов кого-нибудь да «уложили».

С началом марта стало подсыхать, сезон самой невылазной грязи остался позади. Дожди прекратились, обшивка окопа оставалась чистой. Каждый вечер я сидел в блиндаже за маленьким письменным столом, читал или, если приходили гости, вел разговоры. В роте, считая командира, было четверо офицеров, и между собой мы поддерживали поистине товарищеские отношения. Каждый день мы в блиндаже то одного, то другого офицера пили кофе или ужинали, не без того чтобы осушить бутылку-другую, курили, играли в карты и по-солдатски беседовали. Селедка, картошка в мундире и смалец – просто пир горой. Эти приятные часы уравновешивают в памяти иной день, полный крови, грязи и тяжкого труда. Да и возможны они были только в долгий период позиционной войны, когда мы тесно сжились друг с другом и завели прямо-таки привычки мирного времени. Больше всего мы гордились своей строительной деятельностью, в которую начальство практически почти не вмешивалось. В ходе неутомимой работы в глинистом меловом грунте один за другим прокладывались тридцатиступенчатые туннели и соединялись поперечными коридорами, чтобы глубоко под землей мы могли добраться до наших подразделений от правого до левого фланга. Мое самое любимое детище – туннель длиной в шестьдесят шагов, соединявший мой блиндаж с блиндажом командира роты, откуда, как от подземной площади, вправо и влево ответвлялись жилые ячейки и ячейки с боеприпасами и снаряжением. В будущих боях эти сооружения очень нам пригодились.

После утреннего кофе – нам даже почти регулярно доставляли свежие газеты – мы, умытые, со складным метром в руках, встречались в окопе и сравнивали свои успехи в обустройстве участков, неизменно разговаривая о туннельных рамах, образцовых блиндажах, сроках работ и тому подобном. Излюбленным предметом бесед было строительство моей «берлоги», маленькой спальной ниши, которую предстояло пробить в сухой меловой породе от подземного хода сообщения как этакую «лисью нору», где можно проспать даже конец света. В качестве матраца я приготовил мелкую проволочную сетку, а для обшивки стен – плотную мешковину.

1 марта, когда я с рядовым ландвера Икманом (он вскоре погиб), стоял за брезентовым пологом, прямо рядом с нами рванул снаряд. Осколки, к счастью, нас не задели, пролетели мимо. После, осмотрев брезент, мы увидели, что эти куски железа, чертовски длинные и острые, буквально исполосовали его. Такие начиненные картечью снаряды мы называли погремушками; они подлетали неслышно, образуя тучу осколков, которая вдруг со свистом кишела вокруг.

14 марта прямым попаданием 150-миллиметрового снаряда накрыло соседний участок справа; в результате трое солдат были тяжело ранены, а еще трое – убиты. Один просто исчез, второй обгорел до черноты. 18-го возле моего блиндажа осколком снаряда ранило часового – ему распороло щеку и оторвало кончик уха. 19 марта на левом фланге тяжелое ранение в голову получил рядовой Шмидт-второй. 23 марта справа от моего блиндажа от ранения в голову погиб рядовой Ломан. Вечером того же дня мне доложили, что вражеский патруль подобрался к проволочным заграждениям. Я взял с собой несколько человек и проверил позиции; мы никого не обнаружили.