Потом начались наводнения, главные архитекторы менялись один за другим, и ощущение того, что небо благоволит к новой столице, безвозвратно ушло. Кроме того, страх, что мстительный дух (онрё) погибшего принца будет оказывать злое потустороннее влияние на строящийся город, не давал императору покоя. Подумав немного, он решился на ещё один перенос столицы: после десяти лет затянувшейся эпопеи с новым переездом в 794 году столица оказывается в городе Хэйан-кё.

В этом городе ей суждено было находиться более десяти столетий. Едва ли Камму мог даже предполагать, что на этот раз выбор места окажется настолько правильным.

Судя по сохранившимся источникам, это был красивейший город – расчерченный улицами под прямым углом на ровные квадраты, словно огромная шахматная доска, сконструированный по модели роскошной китайской столицы Чанъань: три с половиной километра с севера на юг и два с половиной – с запада на восток. В северной части города находился отгороженный участок, где располагалась резиденция императора. Сперва Хэйан-кё был окружён от внешнего мира стеной, но она быстро разрушилась и её так и не восстановили за ненадобностью.

Через весь город от ворот Расёмон (которым много позже посвятит свой знаменитый рассказ Акутагава Рюноскэ) шла широкая улица Судзаку-Одзи: её название можно перевести как «Проспект Феникса». По обеим сторонам улицы были высажены плакучие ивы, и все религиозные процессии проходили именно здесь. Но и на всех остальных улицах росли различные деревья, дарившие летом живительную прохладу.

Сам город был поделён рекой на западную и восточную части, и они развивались крайне неравномерно. Восточная была нарядной и красивой, с аккуратными виллами аристократов, садиками и чистыми улицами. Западная же быстро пришла в упадок и стала прибежищем волков и преступников, гулять по ней было откровенно опасно. Правительство время от времени издавало указы, направленные на исправление криминогенной ситуации, но это так ни к чему и не привело.

Строения были деревянными и стояли тесно друг к другу (поэтому пожары были величайшим бедствием: всё вспыхивало за секунду), но ряд зданий выделялся из общей массы. Величественно выглядел Дайгоку-дэн («Великий Зал Государства») – на высоком каменном фундаменте, с красной лакированной балюстрадой и изумрудно-голубой крышей. Но и другие здания с изящными и причудливыми названиями (Хогаку-дэн – «Зал Щедрых Удовольствий», Сэйрё-дэн – «Зал Чистой Прохлады», Сисин-дэн – «Зал Пурпурного Дракона») выглядели не менее роскошно. При этом, несмотря на внешнее величие, их внутреннее убранство было скорее элегантным и строгим: буддизм с его идеей простоты и скромности уже успел повлиять на японские каноны прекрасного.

Население Хэйан-кё в IX столетии составляло, по некоторым оценкам, 500 тысяч человек; и даже если эти цифры несколько приукрашены, всё равно очевидно, что это был на тот момент один из крупнейших городов мира. Японцы хотели большой и красивый столичный город – и они его получили.

Название новой столицы Хэйан-кё («Столица мира и спокойствия») непосредственно связано с названием нового периода японской истории – Хэйан (平安, «мир и спокойствие»). Этот период, аналогов которому не найти в мировой истории, совершенно справедливо называют «золотым веком японской культуры»: всю любовь к красоте, которую японцы только могли в себе воспитать, они вложили в создание этого удивительного мира, вместившегося в один город, но переросшего его в веках.

Это время было удивительным и уникальным не только по японским, но и по мировым меркам. Никогда – ни до, ни после эпохи Хэйан – не возникало нигде в мире подобной культуры, где всё было бы построено на красоте и на любовании, на тонких чувствах и изысканных манерах. При этом, что очень важно, эта культура сформировалась абсолютно естественным образом, не будучи нигде подсмотренной, то есть является не привычным заимствованием из Китая, но скорее каким-то велением японской души, которое разделяли все жители той столицы.

Как справедливо замечает Айван Моррис^[16], если бы европеец того времени оказался в Хэйан-кё, он бы не поверил своим глазам: пока средневековый мир барахтался в войнах и грязи, а Европа находилась во мраке и невежестве, маленькая островная азиатская страна построила культуру, которая могла показаться утопией – идеалом спокойствия, счастья и любви.

Разумеется, это не значит, что все жители страны в едином порыве сочиняли стихи и любовались сменой времён года. Простые крестьяне по-прежнему жили впроголодь, и им было не до сочинения стихов. Речь идёт о культуре лишь одного отдельно взятого города, где жили члены императорского рода, аристократы, их фрейлины и слуги. Всего – чуть более 10 тысяч человек. Именно они и создают эту удивительную, ни на что не похожую культуру, до которой потом безуспешно будут пытаться дотянуться их потомки.

В Хэйане не было войн и сложных политических отношений с соседями (островная страна всегда неизбежно находится в некоторой изоляции, что даёт относительное спокойствие). Экономика в целом уже сложилась раньше, во времена строительства «государства рицурё», и функционировала на довольно несложном уровне: крестьяне работали в поте лица, собирали рис и отдавали его в качестве налога. Аристократам в столице даже не было до этого дела: они были богаты, но никогда не вникали, что лежит в основе их богатств. Они думали о деньгах, как о чем-то приземлённом и очевидном, а любование сменой сезонов явно увлекало их больше экономических процессов.

Работа чиновников шла своим чередом, но больше напоминала имитацию деловой деятельности и игру в министерства и издание указов. Хотя политическая система и министерства были кропотливо воссозданы в Японии по китайским канонам, не все понимали, что с ними следует делать. Кроме того, как мы помним, все посты были распределены по принципу знатности рода, а эта властная пирамида была сформирована ещё с незапамятных времён на основе древних родов кабанэ, принявших власть рода Ямато. С тех пор эта система так и существовала без изменений, да и менять её особой необходимости не было: едва ли нашёлся бы в том обществе человек, которого бы она не устраивала.

Хэйанские чиновники таким образом были с рождения наделены «теневыми рангами», автоматически получали высокий чин и хорошую прибыль и могли беспокоиться лишь о том, как соблазнить очаровательную фрейлину или сочинить танка, которая принесла бы славу тонко чувствующего поэта. Ну не заниматься же скучной политикой, если в этом нет особой необходимости.

Эти государственные служащие в таких прекрасных условиях занялись тем, что им было интереснее всего: начали уделять пристальное внимание разработке ритуалов и цветов придворных одежд, а не абстрактным политическим или экономическим вопросам.

В эдиктах 810 года мы встречаем предписания относительно цветов мантий и длины мечей придворных. Внимание уделяется оттенкам пурпурного цвета одеяний, которые должны были носить министры второго ранга: недопустимо, если они будут недостаточно тёмными. В 818 году появляются правила этикета и поведения по отношению к вышестоящим: в зависимости от ранга чиновника отличался ритуал приветствия главного министра, когда тот входил в помещение, правому и левому министру нужно было податься вперёд на местах и поклониться, более младшие ранги должны были непременно встать, чиновники шестого ранга и ниже – вставали и низко кланялись. Подобные указы выходили с регулярностью, достойной лучшего применения.

Жители столицы, все как один освобождённые от каких-либо серьёзных дел, проводили время, занимаясь тем, что по-настоящему приносило им радость и удовольствие. Они любовались цветами, они сочиняли стихи, они писали друг другу любовные послания; любовь вообще составляла главный смысл их жизни. Они бережно исполняли все ритуалы, продуманные до мельчайших деталей, как будто важнее этого не было ничего на свете.

Так, в «Записках от скуки» описан ритуал вручения фазанов важной персоне:

«Лучше всего их привязывать к сливовой или какой-нибудь другой ветке, когда цветы на ней или еще не распустились, или уже осыпались. Привязывают и к сосне-пятилистнику. Первоначально длина ветки должна равняться шести-семи сяку^[17], потом делают ножом косой срез на пять бу^[18]. К середине ветки привязывают птицу. Ветки бывают разные: к одним фазанов привязывают за шею, к другим – за ноги. С двух сторон к веткам принято прикреплять нераспутанные побеги вистарии. Усики её следует обрезать по длине маховых перьев птицы и загнуть наподобие бычьих рогов.

По первому снегу утром с достоинством входишь в центральные ворота, держа дарственную ветвь на плече. Следуя по каменному настилу под стрехами карниза, ступаешь так, чтобы не оставить следов на снегу, потом выдергиваешь из фазаньего хвоста несколько перьев, разбрасываешь их вокруг и вешаешь птицу на перила дома».

Подобным образом были продуманы ритуалы и регламентированы правила для самых разных действий – от торжественных до повседневных. Беспрекословное соблюдение всех этих правил можно назвать бессмысленной красивой забавой, прекрасной утончённой игрой; но не было ничего важнее этого. О человеке судили по знанию и изяществу исполнения социальных ритуалов. Столь же тщательно были регламентированы привилегии в зависимости от придворного ранга: были установлены цвет костюма, ширина ворот в доме, тип повозки и количество слуг. Мир был изящен с одной стороны, и подчинён бесконечным правилам с другой.

Дж. Сэнсому принадлежат слова о том, что «многое в культуре Хэйан кажется таким хрупким и иллюзорным», поскольку «она была продуктом скорее литературы, нежели жизни»; и с этим согласится любой, кто узнает, как было устроено общество того времени и как проводили дни обитатели столицы.

Это было общество, где поэтический талант и вовремя сочинённое красивое стихотворение могли помочь продвижению по карьерной лестнице, где о людях судили по красоте почерка и по чуткости восприятия, где, появившись на людях в кимоно, расшитом в цвета глицинии, когда цветут сливы, означало прослыть варваром и покрыть себя несмываемым позором.

Хэйанское общество, если оценивать его из современной действительности, отличалось от нашего общества буквально всем. Идеалом был женоподобный аристократ с напомаженным лицом, не работающий и проводящий жизнь в любовании и сочинении стихов. Когда принц Гэндзи – главный герой романа «Гэндзи моногатари»^[19] – узнает о том, что пора собираться на службу, он с сожалением произносит: «Ах, опять эта работа? Мне кажется, я создан для того, чтобы всю жизнь любоваться этими прекрасными цветами», – и дамы, для которых это сожаление было предназначено, – в мечтательном восхищении: «Ах, какой мужчина!» Для молодой фрейлины Мурасаки Сикибу, сочинившей этот роман, и для её современниц именно это был идеал мужчины: богатый, имеющий много жён и любовниц и не стремящийся делать ничего, кроме любования природой и сочинения стихов (и то, и другое выходило у него вполне неплохо).

Любовь во все времена и эпохи, как известно, «движет солнце и светила», но в столице Хэйан-кё, за неимением других развлечений, она составляла самый главный смысл существования. Но нужно отдать должное изяществу, с которым совершались все элементы ухаживаний. Всё начиналось с переписки, в результате которой по стихам, по почерку, по бумаге и по её аромату (в Хэйане все, включая мужчин, делали духи) можно было решить, имеет ли смысл начинать отношения.