Если обеим сторонам становилось понятно, что смысл есть, времени на раскачку и на свидания уже не требовалось, и любовь японцев к простым физическим радостям этой жизни брала верх: мужчина приходил к девушке ночью и оставался с ней до рассвета, чтоб с первыми криками петуха незаметно уйти, а вернувшись к себе, тут же написать пятистишие о том, как он ненавидит петуха, разрушившего приятный момент любовной неги, и как мокры его рукава – неясно, то ли от росы (ведь уходил он рано утром, а рукава кимоно были длинными), то ли от слёз. Двусмысленность всегда была правилом хорошего тона в японской культуре.

Так он приходил три раза, и на третий он мог уже не уходить с утра, а остаться в постели с любимой: это было свидетельством серьёзных намерений.

Впрочем, если сравнивать с нашим современным восприятием брака, то серьёзность отношений в Хэйане можно было бы поставить под сомнение: иметь несколько жён было обычной практикой. Более того, странно и вызывающе для аристократа было иметь только одну жену: это могло значить, что человек или недостаточно финансово обеспечен, или просто странный какой-то. Ни то, ни другое, безусловно, не приветствовалось. В «Гэндзи моногатари» героя, который замыслил продемонстрировать верность и силу любви, женившись лишь на одной любимой девушке, родители отговаривают изо всех сил: мол, не хочешь же ты, чтобы над нами смеялись соседи, одумайся.

Женщин такая ситуация, впрочем, тоже вполне устраивала, да и никакой другой они представить просто не могли. Пределом мечтаний было стать женой из Северных покоев, то есть главной женой: тогда твои дети могли получить наибольшее благоприятствование и обеспечение. А уж о верности как о каком-то важном принципе семейных отношений речи просто не шло.

Эта прекрасная жизнь, состоявшая из любований цветами и сменой времён года, бесконечных любовных переписок, сочинений писем и ожиданий ответа, редких путешествий за пределы столицы, а в основном – в безмятежном пребывании дома, вероятнее всего, была очень скучной. Айван Моррис справедливо замечает, что одним из самых популярных времяпрепровождений аристократов было «бессмысленное смотрение часами в одну точку». Такова была плата за эту спокойную счастливую жизнь, где можно было до старости ни о чем не переживать, кроме как о том, что письмо, которого долго ждёшь, никак не несут.

Каких-либо громких событий, менявших ход истории, не происходило, всё шло своим чередом. Да и вообще общество того времени нельзя назвать любопытным. Путешествовали японцы крайне редко: это было крайне неудобным и опасным занятием. Неудобным – потому что для путешествия следовало сесть в повозку, запряжённую двумя волами, которые очень медленно шагали, а качество дорог было не очень-то высоким, поэтому путешественников изрядно трясло на ухабах, и никак невозможно было сосредоточиться, чтобы сочинить надлежащее стихотворение.

Опасным – потому что мир за пределами столицы считался диким, неизведанным, вселяя скорее тревогу, нежели желание покорить его в путешествиях. Жители столицы предпочитали проводить время у себя дома, в максимально комфортной среде. Аристократы воссоздавали в своих ухоженных двориках миниатюрные копии красивейших мест родной страны – и всё: можно уже никуда не ехать, а просто выйти во двор.

Удивительно, но это время любования красотой, когда искусство обрело силу закона, а жизнь была посвящена лишь стихам и любви, длилось удивительно, просто невероятно долго: около четырёх столетий. Если вдуматься, это исторический промежуток примерно как от времён Петра I до наших дней.

Конечно, не всё это время жизнь Хэйан-кё протекала в мире и спокойствии – в середине XII столетия уже начинаются самурайские разборки, и аристократическое безмятежное существование начинает уходить в прошлое; тем не менее следует отдать должное управлению страной, которое позволяло поддерживать этот режим настолько долго без потрясений и смут.

Надо отметить ещё одну удивительную и очень важную особенность этой эпохи. Когда она неизбежно закончилась, изящные манеры и утончённые ритуалы стали прошлым, а на смену эстетствующим аристократам пришли грубые самураи, установившие свою власть в стране на семь веков вперёд, казалось бы, они должны были посмеяться над всеми этими странными обычаями. В конце концов, речь идёт о культуре, созданной очень узким кругом людей для своего же круга, до чужаков и людей более низкого сословия хэйанским аристократам не было никакого дела. Но вышло наоборот.

Никто не стал считать этих людей оторванными от жизни аристократическими фриками, никто не стал смеяться над бесчисленными стихами и кимоно, расшитыми глициниями. Напротив, именно эта культура стала считаться с тех пор идеалом, к которому следует стремиться; и самураи, и другие простые жители страны бессознательно признавали и величие этой культуры, и своё бесконечное отставание от неё. Тем же статусом обладает культура Хэйан и в глазах современных японцев: золотое время, возвышенные нравы, красивая жизнь.

Хэйан был апогеем власти рода Фудзивара, которые тогда управляли всей страной, изящно оставаясь в тени божественных потомков Аматэрасу. Это стало возможным благодаря излюбленному приёму, которым пользовались ещё их предшественники из клана Сога. Они выдавали своих дочерей замуж за принцев императорской крови, а когда малолетний принц становился императором, его тесть благородно брал на себя все важные государственные дела и управление страной. Император, хотя и становился просто марионеткой в руках расчётливых политиков, тем не менее никогда не противился. Сложные семейные связи и отношения позволяли Фудзивара использовать императоров в своих интересах. Наибольшего успеха достиг, пожалуй, Фудзивара Мичинага, который выдал своих четырёх дочерей замуж за императоров, а сам стал дедом троих из них и прадедом двоих.

Несмотря на то что зачастую в истории Фудзивара видятся хитрыми и расчётливыми политиками, пользовавшимися слабостью императорской власти в своих интересах, нужно помнить, что эпоха Хэйан длилась относительно без происшествий, в мире, спокойствии, созерцании и сочинении стихов целых четыре века подряд; одно это говорит о том, что у них всё же были определённые политические способности, позволявшие поддерживать страну во время золотого времени её культурного развития.

Однако «поддерживать» – не значит «развивать». Политика в ту прекрасную эпоху была в застое, поскольку не представляла интереса и особо никому не требовалась. Государственные эдикты были посвящены цвету мантий и шапочек придворных, разработке ритуалов и придворного этикета уделялось больше внимания, чем экономическим вопросам, а политические указы были хаотичными – в соответствии с классическим китайским изречением чёрэй бокай («отдать приказ утром и пересмотреть его вечером»).

Результаты были вполне ожидаемы. Государственная казна пришла в запустение вследствие полного краха системы налогообложения. Описанная выше система частных земельных участков сёэн в Хэйане достигла своего апогея, а это привело к тому, что буддийские храмы стремительно богатели, а государство недополучало деньги. Единственным экономическим механизмом, обеспечивавшим стабильность системы, был сбор рисового налога с государственных земель, но странно было бы рассчитывать, что этого могло быть достаточно для полноценного развития страны.

Дошло до того, что к началу XI столетия никто толком не знал, как делать монеты: все торговые операции и налоговые выплаты осуществлялись с помощью риса – главного экономического столпа Японии. С одной стороны, это помогало хоть как-то решить проблему, с другой – откладывало её более экономически оправданное решение на неопределённый срок.

Кроме того, в это время стало окончательно понятно, что попытка построить японское государство, просто взяв административные схемы из танского Китая и вписав их в японские условия, потерпела крах. Для управления небольшой и редконаселённой страной совершенно не требовалась сложная система с тысячами чиновников. Для эффективной административной работы нужна была не только принадлежность к знатному роду, но и личные качества и способности. Для того чтобы политика приносила результаты, нужно не только разрабатывать ритуалы и думать о цветах одежд, но и заниматься более серьёзными и сложными вопросами.

Была и ещё одна проблема – внешнеполитическая. С северо-востока продолжались набеги конных банд – опасных чужаков, которые совершенно не вписывались в уютный мир хэйанских аристократов. Поскольку эти аристократы редко держали в руках что-либо тяжелее кисти, не были обучены обращению с мечом, да и вовсе не желали воевать, а хотели вместо этого сочинять стихи, решить вопрос военных набегов так просто, как всем хотелось (например, чтобы однажды они просто пропали – и всё), не получалось.

Для решения проблемы создавались пограничные посты на севере страны, но отсутствие центрального контроля вновь мешало получить ожидаемый результат. Местные чиновники использовали выделенные ресурсы и средства для личного обогащения, занимали солдат на своих хозяйствах, поэтому войска были совершенно не готовы к отражению военных набегов, и эмиси то и дело прорывали эти неэффективные блокпосты.

В общем, история эпохи Хэйан говорит нам о том, что красота стихотворений и изящество ритуалов – это, конечно, важно, но на одном этом государство существовать не может. Рано или поздно красивой цивилизации, построенной вопреки всему в одном отдельно взятом городе, должен был прийти конец. Все предпосылки для этого были созданы экономическими и политическими действиями (или, точнее, бездействием) погрязшего в утончённом разврате и сочинении стихов управляющего класса. Крушение не самого прочного режима было лишь вопросом времени.

И в середине XII века это время пришло.

Глава 2.
Жизнь легче пуха

Легче гусиного пуха
Жизнь улетает.
Снежное утро.

Онодэра Хидэтомэ

Одна из самых знаменитых книг про самураев (и отчасти для самураев) – написанная в XVIII веке «Хагакурэ» («Сокрытое в листве») – начинается словами:

«Я постиг, что Путь Самурая – это смерть. В ситуации “или/или” без колебаний выбирай смерть. Это нетрудно. Исполнись решимости и действуй. Только малодушные оправдывают себя рассуждениями о том, что умереть, не достигнув цели, означает умереть собачьей смертью. Сделать правильный выбор в ситуации “или/или” практически невозможно».

Лучшее начало, кажется, невозможно придумать. Ямамото Цунэтомо (1659–1719) – самурай, после смерти своего господина ушедший в горы и ставший там отшельником, благодаря своему литературному таланту возвеличил в веках то сословие, к которому был горд принадлежать. Слово «бусидо» известно сегодня почти каждому, загадочный «кодекс чести самурая» стал культовым (хотя не до конца понятно, что именно имеется в виду), и представители воинского сословия Японии спустя пару столетий после своего исчезновения обрели в мировой культуре невероятную славу, которая им наверняка бы польстила.

Однако это эффект литературы, не имеющий прямого отношения к реальной жизни и истории. Сам Ямамото жил в то время, когда великие самурайские деяния остались в прошлом и история этого сословия двигалась к неизбежному закату; поэтому, читая красивые слова о самурайской доблести, написанные им в начале Нового времени, не следует обманываться, полагая, будто все самураи всегда жили и действовали в соответствии с ними.

За многовековую историю этого сословия самураями успели побывать самые разные люди: и благородные, и ушлые, и храбрецы, и трусы, и герои, и злодеи. Честь и доброе имя были важны для многих из них, но далеко не для всех. Некоторые могли предать, сбежать с поля боя или ударить в спину, если так было нужно или приказано: ни о каком кодексе бусидо никто и не задумывался, поскольку его как такового не существовало. Всё-таки война – это война, и прав в ней оказывается тот, кто выжил, а не тот, кто чтил кодекс.