кольцо проглочено, ты во мне, и я на белом лихом коне
срубаю головы на войне, идущей сто тысяч лет,
которую я же и учинил, потратив целый бидон чернил,
я сам все выдумал-сочинил в тетрадь на твоём столе.

ты хочешь правды? тебе видней.
прочти же нас по ролям.
я капитан,
но еще главней –
потёртая медь руля,
или штурвала – пускай штурвал; я закурю, застыв.
я оседлаю девятый вал,

если
со мною
ты

Смерть песни

Как умирает песня? Прочти в глазах.
Дело не в криком сорванных голосах,
не в микрофоне, прямо в руке сгоревшем,
не в оконцовке списка больших хитов.
(Радиоточки будут крутить, но реже).
Не в перепевках. Дело вообще не в том,
даже не в смерти певца посреди концерта.
Это когда находишься в эпицентре
музыки, чья сила не в голосах,
будь то недорифмованная попса,
рок, хэви-метал или простецкий бит,
всем здесь, кроме тебя, от нее свербит.
А ты стоишь, нипричёмный и ниочёмный,
и народ танцует разгоряченный.
Эта песня кладет ладонь на твое плечо, на
твою неживую душу целительный льет бальзам.
Стой, качайся, не верь распахивающимся глазам.
Ты и есть тот, кому эта песня посвящена.
Но не хочешь подпеть, хоть убей тебя или тресни.
И внезапно из прозвучавшей песни
оглушительно кашляет
Тишина.

«мне говорят, что на любовь нет шансов…»

мне говорят, что на любовь нет шансов,
что он не скажет с дулом у виска,
отчаянно пытаясь отдышаться,
что я – любима, истинна, близка;
что водка вперемешку с аспирином
похлеще неуслышанных «люблю»,
что это – так, горошина в перине,
лавровый лист деликатесных блюд,
что этот – не последний и не первый,
что у него любовниц десять штук,
а все мои расхристанные нервы,
бессонницы и посторонний стук
в сердечных штольнях, по клавиатуре –
пустое, как порожнее ведро,
как пыли сантиметр на мониторе,
как ночью опустелое метро…

но мы – вдвоём. я буду петь ему,
пока надежды маленький оркестрик
подыгрывает мне любовь саму.
и да получит кесарево кесарь,
а капитан в пятнадцать лет – штурвал.
и каждый этой песне улыбался,
по мере сил и тембра подпевал –
сопрано, альтом, тенором и басом.

мне говорят про ухо и медведя,
и спрашивают, на кой я пою…
но он мне подпевает тоже, ведь я
прекрасно вижу Истину свою.

«И дорога, что, выстрелив пробкой, идет в бесконечность…»

И дорога, что, выстрелив пробкой, идет в бесконечность,
допетляет к тебе, где ты ждешь – битый час на морозе,
выдыхая на стекла и пальцем рисуя про вечность,
о которой хотелось стихами, но пишется в прозе.
Всё осталось, как было: вот этот поваленный ясень,
сумасшедший спортсмен, достигающий первого круга,
танец вывесок ярких. Один только вывод здесь ясен –
где-то годы вперед мы уже потеряли друг друга.
Если руки сплелись – значит, их разведут километры,
если губы раскрылись – их склеит ладонями Время.
Если я из маршрутки бегу, уносимая ветром,
значит, в эту секунду, минуту и час ты поверь мне.
Но цветное кино обернется немым, черно-белым…
Я забуду, что мне выходить на твоей остановке,
как забудешь ты песни, что я безголосо напела,
наши руки появятся в чьей-то ладонной обновке.
Как тебе, так и мне кто-то снова прошепчет про вечность,
может быть, я заброшу стихами и выучусь в прозе –
Знаешь, милый, любовь – это правда сама бесконечность,
но пока обнимай же меня, как умеешь, на этом морозе.

Да

Конечно, спросят – куда и с кем, зачем, почему так поздно.
Венцом терновым сожмет виски, коснешься моих волос, но
мой будет выдох неколебим, и веками взгляд зашторен.
Да, я останусь здесь до утра. Я буду сидеть – рядом,
пока меня продолжают драть некормленые зверята.
Еще не пробил тот час, звеня, и сквозь темноту не вижу –
но если что-то проймет меня, не сдайся. Останови же.
Давай словами, давай строкой, а я подхвачу, продолжу,
не трогай. Ведь под моей рукой твоя пламенеет кожа.
И мы случимся, произойдем, сольемся в одну монету –
но, знаешь, если за край зайдем – обратной дороги нету.
Ты этой жизнью дотла прожжен, до сизо-седого пепла –
но в ночь другую я попрошу свести меня в это пекло.
А в эту ночь говорить с тобой под кофе и сигареты –
И если это зовется бой, ничья – это тоже кредо.
Смотри в меня. Сквозь меня. За кадр. Новая будет веха.
Как хорошо быть свечой, пока
огонь не коснулся верха.

Сюжетных линий всегда – две.
А может быть, даже больше.
Быть может, кто-то закроет дверь, а дальше… а дальше,
Боже,
сведутся речи на слово «да», и ты все поймешь, немея.
Ты видишь?
Я не хочу ждать.
И, видимо, не умею.

«Мне говорили, имя мне – Легион…»

Мне говорили, имя мне – Легион,
в церкви ты бы очистилась, причастилась.
Мне говорили, я нерелигио…
Просто я поворачиваю свой стилос.
Кем бы на самом деле я ни была –
я горизонт учила вчера Ассолью,
солнечно – значит, буду казаться Сольвейг,
алые тряпки выстирав добела.
Мне приходилось бегать безродной Гердой.
Кая искать или Каина – сути нет.
Перебиваться клянченным бомж-пакетом,
тихо сползать по грязной сырой стене.
Было какое-то время эпохи Элли.
Но временам, как рукописям, в печах
жаль, не гореть. И туфельки поплохели
в крошеве остром желтого кирпича.
Я представлялась людям как Холден Колфилд.
Верили в пропасть глаз из-под ржи волос.
Я покупал горячую чашку кофе
за полчаса рассказов, как им жилось.
Я говорила: слушай, я правда Мэри,
хочешь, таинственный вместе увидим сад?
Палец к виску в ответ. Но в какой-то мере
каждый имеет ключ от такого сам.
Ты рассмеешься, воздух запахнет смехом:
хвоя, шалфей, пачули, иланг-иланг…
Вот, я стою, согретая черным мехом
шапки-ушанки. Где-то поет Билан.
Может быть, ты увидишь сквозь все помехи
Имя мое.
Кем бы я ни была.

изо_льда

Из камня или изо льда, Изольда, сделана ты кем-то?
Закуривать таблетки Кентом и ждать, пока прошепчет «да»
тот человек, кого ты хочешь то приручить, то приучить –
к себе, что днем темнее ночи, светлее светлого в ночи.

К себе, что так рыжеволоса, что затмевает солнце враз,
что обожает безголосо петь песни с тайным смыслом фраз.
Ты вроде отыскала счастье: ему стираешь ты носки,
но ночью рвет тебя на части от неизведанной тоски.

Ты хочешь меньше всех на свете – и в то же время больше всех:
орать стихи в холодный ветер во всей щемящей их красе.
Ты хочешь, чтоб тебя любили – и говорили, боже мой,
как отличают чахохбили от хачапури с шаурмой,

о чем угодно, кроме страсти, тебе всего семнадцать лет,
и ты – невинный головастик средь рыбных будущих котлет.
Изольда, будь смелей, и будет твоим врагам и шах и мат,
у ног собакой ляжет Гудвин, по всем – зачет и автомат,

и что тебе бы ни светило – остановиться значит смерть,
ты поворачиваешь стило еще на четверть и на треть…
…Но на сто восемьдесят сразу ты побоишься, как всегда,
поэтому заветной фразы ты не услышишь ни-ког-да.

«Я приезжаю к тебе под вечер…»

Я приезжаю к тебе под вечер.
Наш диалог ниочемно вечен –
ты мною в книгах увековечен
тем, что сжигаешь меня, как свечи.
Где-то включают свет.

Я приезжаю к тебе на кофе,
ты его варишь совсем как профи,
я наблюдаю, как строг твой профиль –
вечер близится к катастрофе,
не опознают ведь.

Мы – спайка личных местоимений,
чтобы шарахались в онеменье
с Тмутаракани и до Тюмени
люди, сидящие на измене
и на дурман-траве.

Я собираю в подол звезды.
Ты говоришь, что уже поздно,
ты мной прочувствован мозгом костным –
весь такой прозовый или прозный,
радует, что не прост.

Нас, выбегающих из подъезда,
сфотографирует некий бездарь.
Нас впереди ожидает бездна,
через которую интересно
будет построить мост.

«Дождь отблистал, отпричитал, откапал, больше язык…»

Дождь отблистал, отпричитал, откапал, больше язык
Дороги неразличим. Незачем плакать и опускаться на пол,
и соскребать предутренние лучи.
После, конечно, кто-то допишет повесть – там и любовь
меж строк, и такая горесть, та, от которой камень горючий
плачь. Тот, кто влюбился, только что познакомясь, сам же
себе с терновым венцом палач.
Их будет жалить, как там тебе ни жаль их, снова
схлестнётся зло на мечах с добром.
Только Предназначение на скрижалях ни зачеркнуть, ни
вырубить топором.
Кто-то перерезает чужие судьбы, и, забывая вглядываться
в суть их, кормит влюбленных стылым кошачьим супом,
найденным за плитою молочным зубом,
перележалым
желудём из-под дуба, сводит с ума, с дороги, на нет, к нулю…
Этому, знаешь ли, я не то чтоб рад, но…
Только любую нитку соткать обратно может одно
искрящееся «люблю».

«Мы говорим о том, что пиво – хрень…»

Мы говорим о том, что пиво – хрень, но по стакану пропустить стабильно по вечерам мы, челку набекрень, не против, обличая нелюбимых. Мы говорим такие словеса: в трехмерке моделируют моделей, а сами же рыдаем на весах, за дело нас модели-то задели. Мы говорим о нас, всегда о нас, о нашем внутреннем мироустройстве, о том, что Вова носит Адидас, и ест дешевый сторублевый ростбиф, о том, что он вонюч, что он небрит, что у него растут четыре грыжи, а что он знает хинди и иврит, нас почему-то вовсе не колышет. Мы говорим о Свете из шестой, чем промышляет Света – ясно, ясно, гуляет в мини-юбочке потрясной – танцует по ночам с большим шестом, конечно, стриптизерша, многолюбка, мы любим Свету грязью поливать – а то, что Света просто любит юбки, так нам на это просто наплевать. Мы говорим о том, что чай остывший по вкусу, как ослиная моча, не замечая – нас уже не слышат, что означает – нужно помолчать.

Алиса в Заэкранье

живем экранно мы, живем компьютерно, забыв шафрановый предвоздух утренний, живем контактово, живем журнально мы, а ведь когда-то нам весны проталины мечтой мерещились при зимних залежах, на стенах трещинки в глаза бросались же, и переспелые плоды лимонные, и кто – отеллово, кто дездемоново, на них нет дела нам, ну ни малейшего, мы – черно-белые с оттенком лешего, мы все – по бложекам, да по ливджорналам, мы все заложены скалой тяжёлою.
комменты любим мы, да чтоб побольше, и – быть злостно-лютыми нам не положено, читаем паблики, постим статеечки, и что нам зяблики да канареечки, плевать, что задано, зачем кого-то нам, раз есть варкрафтовый да перфектворлдовый. поставь сердечко мне, комменты в студию, инет-словечками… да где же судьи-то?
едва проснувшись мы, бежим к компьютерам. и слышим с ужасом:
ну, с добрым утром.