«У нее – блондинистая грива…»

У нее – блондинистая грива, накладные черные ресницы, губы улыбаются игриво, в мыслях – рестораны, море, Ницца, маникюр на выхоленных пальцах, розовое плюшевое сердце, в нем всегда менялись постояльцы, смотришь на нее – не насмотреться.
У меня – прокуренные космы, левый глаз косит немного влево, я собой не воплощаю космос, пуп Земли, принцессу, королеву. Я могу отдаться вся стихами, творческий неколебимый принцип – я могу в любом трамвайном хаме высмотреть хоть сказочного принца. Я – как Гудвин, хочешь – будешь храбрым, научу спасать меня от смерти и любой другой абракадабры в адовой вопящей круговерти, хочешь – гордость для тебя достану, сделаюсь по всем фронтам тусклее – только если сбросят с пьедестала, я тебя обратно не заклею. Только сердце выковать не в силах из любвепригодных полимеров – потому что кто бы ни просил их, получалось им не по размеру… Всем они разительно огромны – не легла удачливая карта, все поплыли на плоту Харона, слегшие с инфарктом миокарда. Всем я бескорыстно помогаю, каждый мой клиент чертовски вежлив – только я негодница такая, и услуги все мои медвежьи. Я – без пары старенький ботинок, даже испитым бомжам не нужен. Все, кого люблю, возьмут блондинок, и они им романтичный ужин со свечами красными устроят, постирают шмотки, осексуют, после их нежданно станет трое, я останусь за порогом всуе. Быть отфотошопленной картинкой и любить мужчин за крепкий бицепс… Хочется до боли быть блондинкой, чтобы хоть один сумел влюбиться.

«Нет, здесь не живут звездокрылые чудные феи…»

Нет, здесь не живут звездокрылые чудные феи,
И по мановению палочки не появиться
Проспектам в очках из витрин и пальто из кофеен,
В кармане пальто – словно плеер, живые певицы,
Соборам – у них купола словно вычертил циркуль,
По глади лазоревой золото звезд разбежалось.
А там, на окраинах, что-то таится – не цирк ли?
Пустырь – живописен, и вовсе не давит на жалость.
Нет, эти колонны – не голени белых атлантов,
а что-то похожее на идеальные зубы.
Мой город похож на мужчину – немного патлатый,
невыспавшийся по утрам и бровями насуплен.
По рекам холодным течет эта кровь голубая,
Немного больная от вредных микробов-бутылок.
Не будем сегодня о грустном, что не улыбает.
Мой город тебе по ночам тихо дышит в затылок.
Ему захотелось побольше зеленых оттенков.
Глаза габаритных огней покраснели от ночи,
От улицы, от фонарей, и, конечно, аптеки.
Я в черном, от этого городу не одиночей.
А гости летят мотыльками в светящийся Питер,
На голос проспектов, таинственный запах кофеен,
Летят без оглядки, без цели, без спросу…
Терпите!
Вас встретит мужчина.
В зеленом плаще, я уверен.

«– Хочешь, я научу тебя говорить…»

– Хочешь, я научу тебя говорить,
что не под силу ни одному врачу?
Хочешь, будем чувствовать жизни ритм
вместе? Хочешь, я тебя приручу?

Вечер любуется нами во все глаза –
пьем эти взгляды, как васильковый чай.
А у моего Лиса в глазах гроза, предупреждает:
– Не надо. Не приручай.

А у меня слезы в глазах дрожат,
в пальцах сломался новенький карандаш…
Лис продолжает – не мне ему возражать –

– Что ты ответишь,
когда ты меня предашь?

«снова сяду графоманить в это воскресение…»

снова сяду графоманить в это воскресение. выцветают в волосах рыжие, осенние, прядки по воротнику, увядая в русые. ветер носит ароматы выходцев из грузии, и щекочущие нос воды туалетные, мне бы с зимнего моста прыгнуть в воды летние, во влюбленные глаза, переклички чаячьи, мне б часы перемотать, да не получается, не глаголы бы зубрить по аудиториям, а на улицах орать джанджахарью морию…
я спешу на факультет, на лексикологию, мысли, уходите прочь, сирые, убогие. мой тюремный срок – пять лет, выйду с аттестатами.
графоман я, графоман, поэтессой стать мне бы.
на магистра отучусь, публикуя хроники,
а потом забью на все,
и подамся в дворники.

«Меняю тебя на звонкое «Я жива!»…»

Меняю тебя на звонкое «Я жива!»,
на утренний, прилипающий к векам, сон,
и я тебя распарываю по швам –
сегодня мне подходит другой фасон.

Меняю тебя на синие поезда,
льющийся из вагонных окошек джаз,
и на меня найдется один из ста
тот, для кого в сердечном кармашке – шанс.

Меняю тебя на громкие «Я люблю!»
от мамы, подруг, мурлычащего кота,
на предвкушение теплых домашних блюд,
домой приходишь в десять часов когда.

Меняю тебя на право не приезжать,
забыть остановку, номер маршрутки, дом,
чтобы, желая к ногтю меня прижать,
ты не имел бы права при всем при том.

Меняю тебя, как выгоревший носок
с дыркой на пятке, будто я – Ахиллес.
А чтобы ты ко мне не стучал в висок.
А чтобы ты мне в новый носок не влез.

Меняю тебя на билль о моих правах,
в частности, на свободу и на любовь,
в памяти нарисую себе провал,
чтобы себе казаться совсем любой.

Меняю себя, сдавая кольцом в ломбард,
с парочкой потускневших уже камней,
и может быть, какой-нибудь пьяный бард
споет балладу, идущую только мне,

и может быть, какие-нибудь дожди
ему подыграют флейтой в сырой трубе…
А ты – ты ничего от меня не жди,
я ничего не буду менять в тебе.

«Пока я трясусь в поезде…»

Пока я трясусь в поезде,
пью подостывший чай,
пишу о тебе повести,
прошу тебя,
не скучай.

Форточка приоткрыта. Мысли ищи-свищи.
Разбитое в хлам корыто выставив, будто щит,
спасаю тебя внутри меня, горящего маяком.
Не называй по имени, думай бог весть о ком,
вкладывай в руку камни вместо своих хлебов.
Я – буря в твоем стакане, не выпитая любовь.
Отказывай в поцелуе. Задергивай капюшон –
с тобой моя аллилуйя, пока о тебе пишу.

Смотри на меня косо, как мартовские коты.
Твой поезд слетит с откоса,
а выживешь только ты.

Зови меня рифмоплетом – я выпью валокордин.
В подстреленном самолете выживешь ты один.

Пиши отговорки наспех, ощерившись, будто еж.
Корабль поцелует айсберг – до берега доплывешь
из впадин глубоководных с гостеприимным дном,
свободнее всех свободных.

Прошу тебя об одном:

пока я трясусь в поезде,
навёрстывая твоё,
позволь мне, хотя бы в повести,
остаться с тобой вдвоем –

искрой золотого Света, бликующей на мече,
накладывающей вето на то, чтоб уйти ни с чем,
спасительным каподастром для музыки – аз воздам!
Per aspera ad Astra –
не так ли, моя Звезда?

И чтоб ты меня по совести
хоть раз да прижал к плечу!
Ты спросишь: какие новости?
А я?
А я – промолчу…

«Если бы все случилось по Рэю Брэдбери…»

Если бы все случилось по Рэю Брэдбери –
мы бы на Марсе жили в порядке бреда ли,
Землю родную продали или предали,
это неважно,
это совсем не суть…
Бог весть, по щучьему или чьему велению –
каждому по далекому поселению,
если паду перед тобой на колени я –
ты воплотишь собой самый страшный суд.
Если мы останемся там последними,
нам не встречать друг с другом рассветы летние,
нам не делиться хлебом, вином и сплетнями,
не сочинять диковинные мирки.
Даже для возрождения человечества,
нам не идти дорогой, ведущей к Вечности,
этот диагноз ровно ничем не лечится –
ты
никогда
не коснешься
моей
руки

«Что могу я тебе открыть? Фэнтезийный мир?..»

Что могу я тебе открыть? Фэнтезийный мир? Но тебе без меня достанут мечи из ножен… Хочешь, банку открою с консервами? Отними это право, достав перочинный ножик.

Что откроешь ты мне? Шторы своих ночей, перечтённые книги, двери во все подвалы… Только сам по себе гуляющий и ничей – не желаешь, чтоб место рядом не пустовало.
Ты откроешь мне холодильники без еды, все индийские чакры, шенгено-визы, и запахнутые глаза, что не только ты – покоритель моих обваливающихся карнизов. Ты открыл бы меня, как храм самому себе, кошелек в интернете, счет в иностранном банке, как турецкий сосуд – а в нем неплохой шербет, как чужую квартиру без сторожевой собаки.

Я тебе вот прям щас не открою же ничего – все ключи продала, до грошика издержалась, и поток мой нескончаемый речевой напирает и давит – только бы не на жалость.
Я из тех деревьев, что надо рубить с плеча – ведь они поползут лозой за тобой, ведомы. Ты – Дорога из ярко-желтого кирпича, по которой я каждый раз возвращаюсь
к дому.

Это эврика, слышишь? Хватит играться в грусть –
что же раньше не сообразила-то, в самом деле?
Я открою свои Изумрудные Цитадели!!!

(Ну, потом…
Когда сама до них доберусь).

«Это оборвется, завершится, выйду замуж, деток нарожаю…»

Это оборвется, завершится, выйду замуж, деток нарожаю – мне с собою так же не ужиться, но зато я вырасту большая. Буду помнить фотоаппаратом, картой памяти и чем угодно тоже, как ты – мне, а я – тебе отрада, как чудно с тобою мы похожи. Параноик, пессимист и скептик, ты – улыбкой облака разгонишь, мучаю в карманчике проспектик, ты меня целуешь на балконе. Громкие слова для нас – убийство, и молчи поэтому, молчи же – это все равно, чтобы лингвиста звать червём, блуждающим средь книжек. Это правда, только так жестоко. Это грустно, только это правда. Солнце, что заходит на Востоке. Чудеса немого овердрафта. Может, паникую зря, и выбор мною упадет в твою ячейку. Ты за что-то все-таки мне выпал. Зацепил, как ветка куртку, чем-то.
Я тебя не то чтобы посмертно. Ты меня не то чтобы навеки. Просто это всем подряд заметно – тень твоя, лежащая на веках.

«В тебе копаюсь, как в шкафу, или ильфопетровском стуле…»

В тебе копаюсь, как в шкафу, или ильфопетровском стуле: не знать ни Морзе, ни кунг-фу, ни даже истину простую,
про то, что с легкостью куплюсь я на слова, а не на баксы. Но самый твой огромный плюс – в твоих руках пакеты акций на всю меня – вот ночь, вот день, на все истории истерик, послеконцертную мигрень и вечную нехватку денег. Я не живу тобой, прости. Я ненавижу эти сопли. Ты впитываешь до кости мои отчаянные вопли, прихвостнически служишь мне жилеткой драной молчаливой, когда нуждается в ремне душевных излияний ливень. И чем ладони холодней, тем сердце на любовь способней, так говорили, кто древней.
Я поведу полка на сотни – ведь не дрожит рука, храня твоей ладони отпечаток. Зимой ты теплый для меня. Я не люблю носить перчаток. Ведь я курю, давно курю – не по тебе, не обольщайся. Я, может, брошу. К январю. От передозировки счастья.

«На кровати – желтых книг…»

На кровати – желтых книг
стопки.
Мы с Тобой на брудершафт
выпьем
эликсир тишины
жестокий,
как касторка или жир
рыбий.

Не секрет, что это время нас
лечит,
все, что клавишей в сердцах
залипает.
Но пока Ты рядом весь –
клетчат,
Ты считай, что я – как
слепая.

Мне не хочется ни блюза,
ни джаза.
Я готова к тишине
в трубку.
Капитан в прошлый раз
облажался,
покидая капитанскую
рубку.

По-собачьи могу
научиться
сторожить и есть объедки
всего лишь.
Только Ты во мне увидел
волчицу
и во мраке сгинуть ей
не позволишь.

Мне не хватит простого
«спасибо».
Сколько я должна Тебе,
сколько?

«Ничего», скажешь голосом
сиплым
и оставишь мне на память
футболку.

Я отдам ключи от всех своих
вотчин
менестрелю подкидному
на память.
Я приду к Тебе когда-нибудь
ночью.
И тогда поговорим
не словами.

А пока ты обо мне
беспокойся,
как о жертве, обрамленной
прицелом.
Между нами – строчки
и осень.
Существующими одним
целым.