– Не переживай. Это у всех так. Ты ни в чем не виновата. Ты просто пользуешься технологией, которая уже устарела, вышла из строя и, может, даже вредна в том смысле, что заставляет людей чувствовать себя лицемерами и неудачниками. Я к тому, что неслучайно брак на протяжении большей части истории не имел ничего общего с романтикой, сексом или любовью. Ты когда-нибудь задумывалась, почему много сотен лет нормой, на секундочку, считались браки по расчету?

– Из-за патриархата?

– Да, но не только. Все потому, что влюбленность – чувство сильное, но мимолетное. А брак должен быть надежным, долговечным, жизнеспособным. Поэтому на протяжении всей истории люди считали, что слишком много романтики в браке – это опасно.

– Значит, пусть решают родители.

– Именно. Люди из-за ЭНО какой только херни не творят. О рациональности говорить не приходится. Ты знаешь, что такое асцидия?

– Асцидия? Нет.

– Это беспозвоночное, плавающее по океану в поисках коралла, к которому можно прикрепиться. Как только оно видит подходящий, то пристраивается к нему и съедает собственный мозг.

– Кажется, это сейчас была метафора.

– Когда асцидия находит себе безопасное место, ей больше не нужно думать. Люди тоже так поступают, когда находят свою половинку.

– Ну спасибо.

– Так ведь Платон говорил то же самое: романтическая любовь иррациональна и непостоянна. Платон считал, что самый крепкий вид любви – это любовь, больше похожая на дружбу, более…

– Платоническая?

– Точно. Поэтому лучше не смешивать такую недолговечную вещь, как романтические отношения, с такой постоянной, как брак. А учитывая нашу статистику разводов, Платон дело говорил. Половина всех браков заканчивается неудачно, а еще четверть сохраняется только ради детей. Ты знала, что семьдесят процентов людей в браке ходят налево?

– Нет.

– Это просто катастрофа. А причина в том, что мы ждем от брака слишком многого. «Пока смерть не разлучит нас» и все такое. Никогда не думать о других? Да это ж, блин, невозможно! Но люди считают, что это я сумасшедшая. И я понимаю. Я же вижу, как на меня смотрят. Я знаю, что меня не приглашают на эти игровые встречи. Но, как по мне, мы с мужем на самом деле поступаем довольно-таки консервативно. Мы пытаемся сохранить стабильность, сохранить семью, спасти брак, не взваливая на него слишком много.

– Но зачем вы тогда вообще поженились? Если ты так против брака?

– Потому что в человеке живут два разных стремления: потребность в новизне и потребность в стабильности. Это постоянная борьба противоположностей. Когда у меня слишком много случайных партнеров, мне хочется стабильности. Когда я слишком много вечеров провожу лежа на диване, мне хочется новизны. Главное тут – соблюдать баланс.

– А в нормальном браке это невозможно?

– Так называемый «нормальный» моногамный брак придуман не для таких людей, как мы с тобой. Он придуман для совсем других пользователей. Моногамия существует только для того, чтобы удовлетворить самых никчемных, жалких, убогих и никому не нужных мужиков.

– Ого. Ничего себе.

– Сама посуди. Патриархат и капитализм без моногамии нестабильны. Капитализм обеспечивает все большую концентрацию богатства, а патриархат гарантирует, что оно будет сосредоточено в руках мужчин. Эта система стимулирует женщин выходить замуж за тех, кто повлиятельнее и постарше, и если не будет моногамии, чтобы уравнять шансы, у вас просто появятся толпы молодых людей, неспособных найти себе жен. А, как мы все знаем, для общества нет ничего хуже, чем лузер, которому никто не дает. Поэтому и пришлось вводить моногамию как своего рода системный патч.

– Об этом я никогда не задумывалась.

– Брак – это технология. И если одни технологии расширяют человеческие возможности, то другие их ограничивают. Рычаг расширяет, а замок ограничивает. И все, чего я хочу, – это превратить брак из замка в рычаг. Я хочу, чтобы у меня была опция время от времени переживать романтические увлечения, не чувствуя себя плохой женой.

– Но я же видела вас с мужем. У вас явно нет недостатка в романтике.

– Серьезно, Элизабет, заведи любовника. А еще лучше – скажи Джеку, чтобы он завел любовницу. И он станет для тебя на тысячу процентов привлекательнее. Это просто магия.

– Я не уверена, что Джек на такое согласится.

– Давайте куда-нибудь выберемся вчетвером? На двойное свидание. Мой муж очень хорошо умеет говорить о таких вещах. Будет здорово.

– Даже не знаю.

– Напиши Джеку прямо сейчас. Скажи, что у тебя есть одна авантюрная идея. Он очень обрадуется.

– Ничего он не обрадуется. Каждому завести собственных любовников? На этой неделе я предложила, чтобы у нас были собственные мастер-спальни, и он взбесился.

– Собственные спальни – отличная мысль, но я думаю, что проблема в слове «мастер».

– То есть?

– Да ты чего, Элизабет. Мастер. Господин. Разве у этого слова нет определенных коннотаций?

– Мне это и в голову не приходило.

– Еще бы, людям вашего поколения такое редко приходит в голову.

– Я хочу сказать, мы с Джеком так долго вместе, что я не могу вот так взять и предложить нечто подобное, нечто настолько… радикальное. Это будет как-то жестоко.

– Ты знаешь, чем я занимаюсь на работе?

– Чем-то связанным с математикой.

– Это называется алгебраическая топология.

– И что это такое?

– Раздел математики, который в основном изучает качественные свойства пространственных объектов, подвергающихся гомеоморфным преобразованиям.

– Ага.

– По сути, это математика деформации и изменения. Обычно я объясняю это так. Представь баскетбольный мяч. Какой он формы?

– Круглый.

– Не совсем.

– То есть шар.

– Вот, другое дело. А если я его сдую?

– Он больше не будет шаром.

– Именно. И по законам геометрии это теперь новый объект. Но интуитивно мы все понимаем, что это не новый объект. Это все тот же объект. Баскетбольный мяч. Можно придать ему форму чаши, но по своей сути это все равно будет мяч. Можно сложить его, как кусок пиццы, но по сути это все равно мяч. Но что, если разорвать его пополам?

– Тогда это уже не мяч?

– Но и не два мяча. Мы преобразовали его в два совершенно других, новых объекта. Именно в этом и состоит суть моей математики. Если огрублять, то она описывает, насколько сильно можно деформировать объект, прежде чем он станет новым объектом.

– Понятно.

– А еще эти методы применяются в работе с большими данными, хотя я очень прошу: только не заставляй меня об этом рассказывать.

– И к чему ты клонишь?

– Все в мире меняется. Это факт. Главный вопрос в том, где допустимый предел перемен. Тебе надо решить для себя, сколько изменений выдержит ваш брак, прежде чем перестанет быть самим собой.

– В смысле, порвется ли мяч, если я предложу это Джеку?

– Я имела в виду другое: ты уверена, что он еще не порвался?

Элизабет кивнула.

– Хорошо, наверное, я поговорю с Джеком, – сказала она. – Авантюрная идея – это звучит заманчиво. Думаю, мы могли бы попробовать.

– Ура! – сказала Кейт и захлопала в ладоши.

– Спасибо тебе. Это было очень познавательно.

– Всегда пожалуйста. А теперь можно я задам тебе вопрос?

– Конечно.

– Меня заинтересовала одна вещь, о которой ты говорила. Когда-то ты верила, что вы с Джеком родственные души.

– Да.

– Ты до сих пор в это веришь?

– Понимаешь, Джек просто замечательный человек. Вдумчивый, умный, глубоко порядочный, прекрасно ладит с Тоби.

– Но ты веришь, что он твоя родственная душа?

– Если честно, нет, больше не верю.

– И когда ты перестала в это верить?

– Во вторник, 4 ноября 2008 года.

– Подозрительно точная дата.

– Это был незабываемый день.

– Что случилось?

– Долгая история, – сказала Элизабет. – Если вкратце, то в этот день я, скажем так, запуталась.

Запутанная история

ВСЕ НАЧАЛОСЬ в полдень, во вторник, в 2008 году, и началось с того, что Тоби опять отказался от еды.

Он только что проснулся – ему тогда было два года, и он уже мало спал днем, но в тот конкретный вторник по какой-то причине задремал на целых полтора часа, и Элизабет провела эти девяносто минут тишины за готовкой и размышлениями. Размышляла она о работе. В частности, о новом клиенте, который обратился к ней со странной просьбой.

Элизабет работала в научной лаборатории Де Поля, которая занималась изучением эффекта плацебо. Официально лаборатория называлась Институтом исследования плацебо, но известность приобрела под названием созданной на ее базе организации – «Велнесс». Задачей «Велнесс» было тестировать различные так называемые товары для здоровья, чтобы выяснить, имеют ли эти товары более высокую эффективность, чем плацебо. По сути, они были службой контроля, субподрядчиком Федеральной торговой комиссии и Управления по надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов, и должны были выявлять случаи мошенничества. К 2008 году в числе самых известных наименований, прошедших через их лабораторию, были: «Юбка-похудейка» – мини-юбка из плотного эластичного материала, которая по ощущениям походила на большую резиновую полоску, плотно обхватывающую ноги, и якобы способствовала активному сжиганию жира на бедрах, если просто ходить в ней; «Кроссовки-качалки» – обувь с толстыми рокерными подошвами, которая якобы помогала привести ягодицы в тонус, если (опять же) просто ходить в ней; «Смартшейк» – коктейль с низким содержанием жира и низкой калорийностью, который надо было принимать для похудения вместо еды; и детокс-программа под названием «Лимонадная диета», на которой употреблять можно было только чай, лимонный сок, кленовый сироп и почему-то кайенский перец, причем одновременно, что, как утверждал автор, выводило из организма токсины, холестерин и жир.

Эту продукцию в «Велнесс» изучали потому, что вся она так или иначе продемонстрировала свою эффективность. Некоторые люди уверенно заявляли, что эти товары и методики выполняют заявленные функции, что они на самом деле работают, что это не обман, – и зачастую утверждали, что теперь чувствуют себя на сто процентов здоровее и даже стройнее. И иногда объективные показатели вполне соответствовали их энтузиазму: бывало, что женщины, которые в течение месяца ходили в «похудейках», действительно сбрасывали вес в той степени, которая если и не меняла их жизнь кардинально, то по крайней мере была статистически значимой.

Поэтому сотрудникам «Велнесс» нужно было ответить на вопрос, являются ли эти изменения результатом применения продукта или же эффектом плацебо.

В 2008 году было уже хорошо известно, что эффект плацебо существует и что он удивительно, прямо-таки фантастически силен. Старт исследованиям плацебо дал непосредственный начальник Элизабет, доктор Отто Сэнборн, профессор психологии в университете Де Поля, который первым показал, неоднократно и убедительно: если пациенты больницы думают, что то или иное лекарство поможет, оно, как правило, помогает, но если они думают, что оно ничего не даст, возрастает вероятность того, что оно на самом деле ничего не даст (Сэнборн, 1975). С тех пор он провел серию довольно креативных экспериментов, которые продемонстрировали, насколько люди восприимчивы к внушению и плацебо. Возьмем, к примеру, человека, страдающего от хронических болей в спине. Если дать этому человеку таблетку-пустышку, но сказать, что это обезболивающее, она, скорее всего, подействует лучше