– Мученики, – сказал он, – они все. Что вы думаете о мучениках? Вы из их числа? То есть – сейчас, когда ваша одиссея подходит к концу, насколько вам опасно возвращаться?

Значит, вся эта хитрая прелюдия была нужна, чтобы выяснить условия моего возвращения. Возможно, ему надо, чтобы я что-то для него сделал в Чили.

– Не особо опасно, – быстро ответил я. – Конечно, по сравнению с приведенными вами примерами и риском, которому мы подвергались, когда там жили… Послушайте, когда в 1983 году мне разрешили вернуться в Чили вскоре после вашей помощи с «Вдовами», возможно, из-за тех дней лоббирования в Конгрессе, мы начали планировать свое возвращение. Помимо поиска денег, на первом месте стоял дом, который бы обеспечивал некий уровень защиты. Дом, который мы нашли на улице Запиола, входил в кондоминиум, где все жильцы были противниками диктатуры, а значит, если бы полиция попыталась подбросить оружие во время обыска, там была бы масса свидетелей. Если уж тот огороженный кондоминиум обеспечивал безопасность тогда, когда бандиты Пиночета творили в стране все, что им вздумается, теперь, когда им нельзя нападать на нас безнаказанно, мы явно будем в большей безопасности, чем когда бы то ни было раньше.

– Но вот ведь что вы написали… Пилар, если не возражаешь?..

Пилар начала читать со страницы – первой из пачки факсов, которые она извлекла из лежавшей на столе папки:

«Путь, по которому народ Чили пошел от диктатуры к демократии, имеет то преимущество, что он в основе своей ненасильственный, однако это дало генералу Пиночету время подготовить, особенно за те полтора года после проигранного плебисцита, параллельную базу власти, внутри и вне государства, с которой он сможет угрожать нашей возрождающейся, хрупкой демократии».

Было ужасно странно слышать мои слова, произносимые ее голосом, возвращающиеся ко мне эхом из ее горла, из мурчащих звуков ее горла.

«Он старательно внедрил во все учреждения своих приятелей, которых по закону нельзя прогнать: в его распоряжении не только армия и Совет национальной безопасности, но также Верховный суд, часть сената (достаточная, чтобы заблокировать крупные изменения конституции), большая часть городских поселений, а также университеты и тысячи административных постов: по слухам, даже водители новых министров – это агенты Пиночета».

Она прервалась, чтобы отпить немного минералки, и устремила на меня темные глаза, словно ожидая моей отмашки – но с чего мне было это делать, зачем им понадобилось читать мне слова, с которыми я, конечно же, знаком, поскольку это я их написал… что за игру они ведут?

– Продолжай, – сказал Орта.

Она так и сделала:

«За годы правления Пиночета оппозиция создала островки сопротивления. Она захватывала поверхность страны участок за участком, она не повиновалась ему – и очень дорого платила за это неповиновение, однако именно эта общая, непрекращающаяся борьба всего сообщества в итоге ослабила и завела в тупик военный режим. Теперь Пиночет намерен развернуть ситуацию на 180 градусов с помощью собственных островков обструктивной власти, связывая руки Эйлвину, чтобы он не смог решить проблемы страны – многие из которых усугубил сам Пиночет. А если это приведет к беспорядкам – то Пиночет обещал, что он, подобно римскому военачальнику Цинциннату, будет готов вернуться из отставки».

– Спасибо, Пилар. Итак, Ариэль – по-вашему, так и будет? Он вернется из отставки? Вам там не опасно? Если вы начнете задавать неудобные вопросы, разворошите осиное гнездо?

– Если вы будете говорить конкретнее, я смогу ответить. Что за вопросы, по вашему мнению, я мог бы задать, чтобы попасть в неприятности? Полагаю, вы именно из-за этого меня сюда пригласили?

Казалось, он задумался над этим: снял очки, потер глаза – хотя я не сомневался, что он все распланировал вплоть до малейших деталей и знает, что будет дальше.

Он подал еще один знак Пилар. Она встала, подошла к высококлассному музыкальному центру у края стола и включила его.

Тишину заполнил голос Альенде.

Это была его последняя речь – та, которую я слушал 11 сентября 1973 года, а потом еще множество раз – и неизменно, как и в кабинете Орты, с ошеломляющим чувством, словно слышу в первый раз. Я смог бы повторить ее наизусть. Он обращался к народу Чили – прежде всего к рабочим и к женщинам отчизны, – зная, что точно больше не сможет с ними говорить. Он объявляет, что не сложит с себя полномочия.

Он не спешит, хотя очевидно, что канал, передающий его прощание, скоро заглушат, что скоро «безмятежный металл моего голоса больше до вас не донесется. Но это не важно. Вы по-прежнему будете его слышать. Я всегда буду рядом с вами. По крайней мере, меня запомнят как достойного человека, который не изменил верным ему трудящимся». И уверенность, что он заплатит за эту верность своей жизнью.

И он противопоставляет эту верность трусости, предательству, лжи, бесчестью генералов, адмиралов, главы полиции, которые только вчера клялись соблюдать конституцию. Он не способен помешать перевороту, потому что в их распоряжении подавляющие силы. Однако его слова станут моральным наказанием. И он уверен, что семя, зароненное в достойное самосознание многих тысяч чилийцев, невозможно будет окончательно уничтожить.

Дальше – слова напутствия, слова, определившие судьбу всех последователей Альенде, слова, которые спасли мне жизнь: «Люди должны защищаться, но не должны допустить, чтобы их уничтожили или растоптали. Однако они не должны смиряться с унижением».

И он закончил словами, которые я видел высеченными на памятниках, которые повторяли на митингах по всему миру как мантру, как молитву, как мольбу: «Трудящиеся моего отечества: я верю в Чили и в ее предназначение. Другие люди преодолеют этот сумрачный и горький час, когда к власти рвется предательство. Знайте: рано, а не поздно снова откроются широкие дороги, полные деревьев, по которым свободный человек пойдет строить лучшее общество. Это мои последние слова, и я уверен, что моя жертва будет ненапрасной».

А потом, как и в первый раз в 1973 году, слова закончились, голос Чичо Альенде смолк, исчез, пропал.

Наступило долгое молчание, которое я был не в состоянии прервать, погрузившись в воспоминания о том дне, в чувства, оставшиеся со мной спустя все эти годы, – в то, с чем я так и не смог полностью примириться.

Орта откашлялся, словно ему тоже было трудно справиться со своими чувствами, – но ведь это он заставил меня вспомнить – ему и следовало признаться, зачем он снова вверг меня в эти горести. Когда он заговорил, голос у него был сильным и решительным – возможно, с нотками меланхолии – печали, которую мне предстояло понять (если я вообще понял) через несколько дней, когда он подробнее рассказал о своем прошлом.

– Вы там были, – сказал он, – а я в день путча находился в Голландии и услышал эти слова только на следующий день в Лондоне, на коротких волнах. Есть много интерпретаций того, что имел в виду Альенде. Каждый из нас видит в этом прощании то, что хочет, то, в чем нуждается, то, что дает надежду или подтверждает отчаяние. – Он помолчал, а потом повторил: – Вы там были.

Под «там» он имел в виду в Чили или в «Ла Монеде», рядом с Альенде? Это не был вопрос, так что я не счел нужным ответить. Я вообще не был настроен говорить – или, если уж на то пошло, прерывать поток размышлений Орты.

– 10:10 утра. Вот когда он в последний раз выступал. К 13:50 того же дня он был мертв. Все более или менее сходятся относительно того, что происходило между этими двумя моментами. Он отказывается сдаться. Он отказывается от самолета, который восставшие военные подготовили для того, чтобы вывезти президента с семьей в безопасное место. Он отвергает предложение своей социалистической партии возглавить Сопротивление на базе трущоб и фабрик. Он не принимает предложения МИРа, готового прийти ему на помощь. Он отказывается покинуть дворец «Ла Монеда», отражает танковые атаки и штурмы пехотного батальона. Он руководит сражением, находит момент, чтобы позвонить жене, Тенче, которая не смогла добраться до «Ла Монеды», прощается с ней, вешает трубку, призывает тех немногих, кто остался с ним в здании, – своих телохранителей, часть министров и ближайших помощников и друзей – но вы это знаете, Ариэль, знаете все это даже слишком хорошо – продолжать бой. Он прекращает сражение, чтобы женщины смогли покинуть здание, в их числе его дочери Изабель и Беатрис, Тати, так?

– Тати, – подтвердил я, – так мы ее называли.

– Тати, которая беременна. Он приказывает им, а также журналисткам и секретаршам покинуть здание: он не допустит, чтобы они погибли рядом с ним. Однако пока еще смерть за ним не приходит. Он переживает зверскую бомбардировку «Ла Монеды» самолетами «Хокер Хантер», пожар, слезоточивый газ, пули. Даже его военные противники подчеркивают его героизм, яростное и умелое использование оружия – этого врача, призванного исцелять и спасать жизни. И до самого конца он был одержим этим – спасением людей. Он заключает с нападающими перемирие, чтобы эвакуировать здание, приказывая своим товарищам идти цепочкой. Он говорит, что будет замыкающим, сдастся последним. Однако он не сдается – не собирается сдаваться. Он остается. И тогда? Что происходит тогда, Ариэль?

Орта ждет: на этот раз он не отвечает на свой вопрос, на этот раз откликнуться придется мне.

Я говорю:

– Он умирает.

– Так вы заявили в своей статье для «Лос-Анджелес Таймс», – подхватил Орта. – Вы пишете, что Эйлвин, президент христианско-демократической партии… я процитирую… «первый конституционно избранный президент после смерти социалиста Сальвадора Альенде во время кровавого путча 1973 года». Вы говорите «смерть», но не говорите какая, не говорите «покончил с собой», и не говорите «погиб», и уж точно не говорите «был убит». Семь лет назад, когда я спросил вас, не надумаете ли вы написать роман об Альенде, вы сказали, что в его смерти нет тайны, что он был убит, а значит, его история жизни завершена.

Я не был уверен, что говорил именно это, но не собирался уточнять сейчас, когда он наконец готов был сказать, к чему все это ведет.

– Хотя в этой вашей статье, – продолжил Орта, – вы намеренно не стали говорить, что думаете на самом деле. Но мне вы можете сказать. Прежде чем мы пойдем дальше – ваши мысли, пожалуйста. Что происходит, когда Альенде остается во дворце? Он сражается до последнего? Его убивают военные? В бою? Случайным выстрелом? По ошибке? Или – намеренно, и это преступление? Или он гибнет от своей руки, как почти сразу же раструбили его враги? Или есть еще какие-то варианты? Типа, один из его личных телохранителей стреляет в него, дав слово, что не позволит врагам захватить президента живым и демонстрировать, словно раба или пленника? Как вы считаете?

– Я не знаю, как умер Альенде.

В кои-то веки я не задумывался о том, что от меня хочет услышать Орта – я просто выпалил, что думаю, но не более. Я не имел желания подробно прослеживать тот извилистый путь, который привел меня к этой неуверенности.

Поначалу – никакой неуверенности. Мне хватило секунды на то, чтобы отвергнуть версию военной хунты – в официальном заявлении 12 сентября, на следующий день после путча, – будто бы Альенде покончил с собой. Первая автоматическая реакция (я закричал в радиоприемник, передававший их коммюнике: «Лжецы, лжецы, лжецы!») твердо повторялась и закреплялась в ходе следующих дней, месяцев, лет.