– Батюшка немощен стал, склонен в котенке рысь видеть. Куды ему пройдох различать! Семенка слаб, отцу в рот смотрит, да без благословения не то что судить о людях, вздохнуть не смеет…

– Кабы чаяния твоего не оправдал, тогда что?

Строганов ухмыльнулся и, ничтоже сумняшеся, изложил план своих действий:

– Вначале ребятушки поучили уму-разуму… Опосля видно бы стало, работы у нас хоть отбавляй. Сам понимаешь, сюда не только с Руси, со всей Европы люди прибиваются. Даже собственный молотильщик бесов есть! Из доминиканских монахов, Бенедиктом зовут. Он у меня ведьм вынюхивает.

– Что же со мной тогда послал доморощенного знахаря?

– Ты о Савве? – Григорий махнул рукой. – Ни рыба ни мясо, ни кафтан ни ряса… Гишпанец-то носу со двора не кажет, собственной тени боится. Знает только, как лазать под подол, да на титьках чертовы метки отыскивать… Служит вроде пугала домашнего для девок. Я их Бенькой так застращал, что стали как шелковые. Готовят отменно и чистоту держат, что соринки не сыщешь.

Григорий с удовольствием хрустнул огурцом:

– Знатно строгановская соль держит, почитай полгода прошло, а лучше свежего!

Строганов аккуратно опустил дощечку, пригнетая камешком так, чтобы она скрылась в рассоле.

– Дело свое разумеешь, убедился. Только за комаром не с топором… Здесь не Москва и не Царьград. В Пелым тебя не отправишь, чтобы князя ихнего, Бегбелия, на тот свет благословить… Хорошо бы как стало, покойно!

– Подумываешь убить Бегбелия и воевать вогулов? – пытливо спросил Карий.

– Да надо бы… Только в этих лесах и десяти верст не пройдешь, как охотники вогульские тебя выследят, поймают и кожу сдерут. Потом в отместку нагрянут наши городки жечь, а у нас вместо рати мужики на полати…

– Тогда Бегбелий придет первым, – Данила направился к выходу, – раз вы не можете на войну решиться.

– Даже представить не можешь, что сейчас происходит! Пелымцы запугивают пермяков, посылая на них отряды, да под видом гулящего люда к нам на промыслы подсылают бывших полонян, а в городках и острожках через подкупленных холопов и баб распускают дурные слухи. Что станет, если колодцы окажутся отравленными, поднимется мятеж и в спину пушкарям воткнутся рогатины, если… – Строганов раздраженно отмахнулся. – Бегбелий уже похвалялся перед Кучумом первым взять всю Пермь Великую!

– Знать, не случайно над Кергеданом-Орлом крещеные вороны кружат…

– Если бы только вороны. Орел-городок стоит пять лет, а нашествие волков началось этой зимою… – сокрушенно сказал Григорий Аникиевич. – Только это другие волки, таких мы раньше не видывали: огромные, каждый пуда на четыре, а то и на пять с гаком вытянет! Умные, ярые звери… Местных волков перерезали как овец! Пытались облавы устраивать, только охотников не досчитались. Теперь сиднями сидим в городке и гадаем, не волколаки ли это…

– Предлагаешь мне волчьим отловом заняться? – Карий подошел к Григорию, стискивая его руки железной хваткой. – Я зверь хуже волка. Если приехал сюда убивать, значит, буду убивать. Мне все равно, кто это будет: человек, волк или оборотень!

Данила ушел, а взамен его, пыхтя и чертыхаясь, в погреб спустился приказчик.

– Слышал, Игнат?

– Как не слышать, батюшка, все слышал! Сущий дьявол этот Карий. Прав родитель-то ваш, лучшего душегуба на всей Руси не сыскать! Вы только прикажите, он-то уж наверняка глотку Бегбелию перережет! Только об этом, мыслю, помалкивать надобно…

Строганов посмотрел на приказчика и ухмыльнулся:

– Долго ждать, когда черт умрет: у него еще и голова не болела. Ты вот что, Игнат, расскажи-ка своей бабе по секрету, мол, прибыл к нам адский охотник, способный достать любого хоть из-под земли. Да скажи также, что Строгановы платят щедро и жаловали ему в услужение двух холопов…

– Да как же можно, батюшка! – в ужасе зашептал приказчик. – Ведь баба моя сущая дура, разболтает сестрам да кумушкам, а те разнесут по всей округе! Не ровен час, дойдет и до самой Югры!

– Нам и надобно, пусть прознают. Захотят его зелием извести или открыто убить… Ежели душегуб погибнет, значит, так на роду написано, от судьбы не убежать. Только мы врага не прозеваем, выследим пелымских прихвостней и тепленькими повяжем!

Игнат хлопнул себя по колену:

– Ай да Григорий Аникеич… На живца ловит! Воистину сын, достойный отца!

* * *

– Да погодь ты, красавица, не убегай от меня, не пужайся! – Василько догнал статную девку в лисьей шубке и дорогом кумачовом платке. – Скажу чего, век слушать станешь, а досыта не наслушаешься!

– А я не из пужливых, просто некогда мне с беспутным казачьем разговоры водить. – Девушка звонко рассмеялась, прикрывая лицо расшитой узорами рукавичкой.

– Да ты никак боярыня или строгановская дочка?! – Казак оглядел ее с ног до головы и нарочито отдал поясной поклон. – С тобой, наверно, и говорить не можно, вмиг плетями подчевать будут?

– Казак, а плетей испугался! – Она засмеялась еще пронзительнее, и Василько заметил чертовщинку в глазах. – Ради девкиной любви и не такое потерпеть можно!

– Если скажешь, как тебя зовут, то не побоюсь и плетей. Три шкуры спустят – глазом не моргну!

– Акулиной кличут. Тятенька у меня взаправду строгий, – глаза хитро блеснули, – только не в Орле он сейчас, а на мельнице. Я у своей тетки живу.

– То-то и вижу, что в глазах у тебя бесьи огоньки! Батюшка – мельник, а тетка, небось, ведьма?!

– Вот и не угадал! – засмеялась Акулина. – Тетка моя знатная повитуха. Может, слышал, Белухой кличут. В Орле ее всякий знает и кланяется. Почитай, всех детей родившихся приняла!

– Почто надобно мне о всяких повитухах слушать? Я со Строгановыми знаюсь, в Москве разов десять бывал и самого царя видел, как вот тебя. Лет десять назад с Адашевым в Крым хаживал и крымского царевича в полон брал!

– То раньше, а теперь без лошади пятками снег топчешь… – Акулина притворно надула щеки. – Брешешь, как пес! Холоп строгановский, да и только!

– Дура ты, девка! Возьмем пелымского князя, да сибирского царя Кучума в Москву свезем, так поглавнее Строгановых на Перми буду. Воеводой в Чердыне сяду, повезет, царь и вовсе пожалует княжеством Пелымским!

Побрякивая саблей и покручивая усы, казак обошел вокруг Акулины и, подбоченясь, встал перед ней.

– Какой смешной! Ходишь гоголем, глаза пучишь идолищем, а сам языком воздух мелешь… Что, казак, видит око, да зуб неймет?

– Я и силой взять могу! – Василько схватил девушку за плечи и поцеловал в губы. – Вот так!

По телу прокатились жаркие волны, жалящие и перехватывающие дыхание, как в парной, земля под ногами поплыла, покатилась вниз под гору огненным колесом…

– Что, казак, сладко целуюсь? Только не думай, что достанусь тебе добычею, у меня и нож есть, любого охальника вмиг осажу… – Акулина решительно выхватила охотничий нож на рукоятке из резного лосиного рога.

Василько протер ладонью лоб, рука была горячая и мокрая от выступившего пота.

– Огонь девка… чисто пламя… – Казак перевел дух и сказал, словно вопрос уже решенный. – Женюсь немедля, на этой же неделе, прямехонько к Масленице поспеем!

– Что ты, что ты! – Акулина притворно вскрикнула и всплеснула руками. – Батюшка заартачится, не благословит! Деньги на свадьбу откуда придут?

– Отец благословит, а купец мошной одарит!

Василько целовал жаркие уста, пропадал в пламенном вихре, утопая в ее огненном дыхании. Акулина совсем не походила на женщин, которых довелось знать: ласковых, злых, безразличных. В ней таилась неизъяснимая земная мощь, притягивающая и поглощающая, подобно мельничным жерновам перетирающая зерна в муку. Сила, повелевающая забыть обо всем, манящая раствориться в ней без остатка…

– Пойдем к Белухе, подобру пойдем, женою станешь, всю жизнь любить тебя буду!

Не обращая ни на кого внимания, казак схватил Акулину на руки и, не чувствуя под ногами земли, нес ее по вечереющим небесам, словно ангел бесценную душу.

– Тетенька не пустит… забранится… испужается…

– Денег дам… подобру не пустит, силой войдем. Мне теперь все одно, не то что тетеньку, Господа бы не послушался…

День клонился к закату. Сумерки медленно растекались с северо-востока, густо рассыпая ночные звезды на угасающих красках неба. Мир затихал: были прочитаны молитвы, погашены светильники и лучины, на цепях угомонились собаки. Свет повсеместно уступал мгле.

Над Орел-городком парила бездонная птица снов…

Глава 5
Страдалец

Василько родился в маленькой деревушке, что затерялась на границе лесов со степью. Семья была большой и даже зажиточной. Об этом казак мог судить еще и по тому, что кашу всегда ел густо сдобренную маслом, щи – забеленные сметаной, а в праздники на столе всегда появлялась скоромная пища.

Годам к семи беззаботное детство закончилось. Однажды в избу постучалась нищенка, старая, в рваной рубахе, через которую проглядывали высохшие черные соски на обвислых грудях. Она колотила в дверь сучковатой палкой и, прося хлеба, скулила по-собачьи

Через узенькое волоковое оконце следил Василько, как ходит старая вокруг дома, жадно нюхает ноздрями воздух, лижет языком почерневшие бревна, бормоча странные звериные слова: «вихада, ксара, гуятун, них, них, бада…» Потом она оказалась у просветца, просунув в него клюку так, чтобы Василько не смог запереть оконце задвижкой.

– Пусти меня, Василько, по дороге к тебе вся иссохлася, очумела. Пусти, я такую сказочку сказывать стану, что обо всем на свете забудешь. Ты, котик, ужо поверь, слаще меда слова мои будут, услышишь раз, так не наслушаешься до самой смерти…

Страшно тогда стало Васильке. Страшно и чудно: знает о нем нечесаная старуха с прозрачными, словно льдинки, глазами, что словно зверь нюхает воздух и лижет склизкие бревна, клянчит у него хлеба, а сулит накормить медом досыта. Василько посмотрел на икону Николы Чудотворца, перекрестился и пошел отпирать избу. Откинул деревянный засов, открыл дверь – на пороге не было никого, только воздух стал нехорошим, дурманящим, сладковатым, от которого начинала болеть голова и смежаться глаза…

Спустя неделю подохла корова. Затем занемог отец, слегла мать, а через лунную смену из живых в деревне остался только он – даже собаки с кошками умерли. До осени Василько промаялся один: родителей, братьев и сестер схоронил во дворе, а павшую скотину в хлеву забросал ветками и листьями. Кормился с огорода, ближе к осени стал ходить в поле, собирать зерна засеянной тятенькой пшеницы.

Глубокой осенью в мертвую деревню пришли нищие, заночевали, а поутру забрали Васильку с собой – бродяжить по Руси да просить милостыню… С нищими странничками Василько прошатался всю зиму, а по весне, когда сытные и хлебосольные праздники сменил Великий пост, бродяги продали его в холопы за две копейки…

Тут началась у Васильки другая жизнь, собачья, не человеческая. Был он вечно голоден и бит, денно и нощно гнул спину, да все без толку. Хозяйская рука от этого ласковее не становилась. Сколько раз, давясь по ночам слезами, он проклинал чертову старуху, которая забрала его семью и, словно в насмешку, сохранила жизнь, никчемную и никому не нужную…

В холопах Василько прожил не долго: когда исполнилось четырнадцать лет, он украл у хозяина рубль серебром, сапоги с кафтаном и подался к казакам, о которых много слышал, когда еще нищенствовал с подобравшими его бродягами.

На Дону-батюшке да на Волге-матушке, в бескрайнем Диком поле Василько обрел и долгожданную волю, и счастье, и новую казацкую долю…

* * *

Тягучий, терпкий запах доносился неведомо откуда, издалека, из детства. Василько видел себя пятилетним мальцом, бежавшим в одном исподнем за старшей сестрой, уходящей на закат в безбрежную степь.

«Аринушко, постой… Возьми ты меня с собою купальские травки собирать! – Он бежал по высокой траве, утопая с головой в дурманящих цветущих запахах пьяного лета. – Аринушко, Христом прошу, возьми, хочу видеть, как Иван Купала будет в травинки святою росой кропить!»