– Уже ухожу, Величество.

Она подобрала туфли, но обувать не стала, понесла прямо так, в руке. Захотелось остановить и приказать одеться нормально – в конце концов, она из королевских покоев выходит, а не абы откуда. Радка угадала его мысли – обернулась от двери, сощурилась:

– Удивительно, чего это ты так из-за него разволновался. Ты становишься кретином, только когда тебя что-то цепляет. Что в нём такого, в этом твоём дружке, что ты ворчишь, как моя столетняя бабка?

– Покиньте мои покои, Радон, – приказал Адлар, остудив голос до того, каким разговаривал на скучных церемониях.

Радка выпрямила спину, поклонилась и вышла, не проронив больше ни слова.

2
Тиль

Когда Тиль был ещё маленький, одноглазая бабка Моривиль говорила: «В день дурной рождён, так и жить будет дурно». Бабка-то была та ещё балаболка, да и присказку свою вспоминала, когда Тиль ей ведро на ногу уронит или туфли её стащит и курам подложит, но, если уж честно – в ту ночь, когда Тиль родился, по деревне такой мор прошёл, что наутро ни кур, ни коров не осталось. Все лежали мёртвые, ни ножом не тронутые, ни чем ещё. Потом-то известно стало, что в соседней деревне на лихого была охота: маги приезжали сцапать да казнить, а тот удрал и таился в погребе у старого Финна, который не совался туда и знать не знал. Кончилось-то всё как водится: поймали, уволокли и кости огню предали, как с лихими и положено. А только Тиль столько сказок про себя наслушался – ну хоть книжку пиши да картинки рисуй.

Одни говорили – мать его родила мёртвого, а потом поворожила, и жизнь-то в него потекла со всей округи. Другие твердили – живым родился, нормальным, только не от папки своего, а от мага какого странствующего, с кровью их лютой, то бишь и не к сиське первым делом приложился, а ко всему кругом, что дышит.

У Тиля любимая сказка другая была – что он так же вот от мага нагулян, а кругом всё мрет, если Тилю не дать, что он хочет. Расстроишь дитя – и прощай полдеревни. Тиль, когда узнал, не смог не поглумиться: вот соседка на него раз накричала, так он ночью полкурятника у неё вынес, да так чисто, словно Ташш сама прибрала. Соседка в холод, а Тиль у забора её прогуливается туда-сюда, насвистывает. Соседка в плач, ему в ноги, «прости, прости дуру!». Простил он её тогда за десять банок повидла и мешочек сахара – тяжёлый, в кулак не помещался.

Ему эта сказка потом ещё много добра принесла – и проблем, когда мамка узнала.

А все же Моривиль, собака старая, не соврала – жил Тиль и вправду как-то дурно.

И недолго ему, видать, оставалось.

Тиль постучал костяшками по мутному стеклу. Пробежался пальцами по стыку стекла и камня – сидело как влитое, ни рамы, ни ручки, чтоб потянуть и впустить в эту клятую клетушку глоток воздуха. Снаружи-то недурно сейчас – стыло поутру, зимние ветра с осенними миловались, и пахло то листьями прелыми, то снегом, ещё не выпавшим.

Только ему, Тилю, может, до снега и не дожить.

Рука дрогнула. Ладонь сложилась в кулак, стукнула толстое стекло. Тиль отвернулся, задёрнул тяжёлые шторы. Отступил на шаг, оглядел их хорошенько – ну вы посмотрите, метров пять на эту красотень угрохали. Да это тряпьё продать – год жить припеваючи можно. И вышивка золотыми нитями, ну конечно. Тиль тряхнул головой, откидывая растрёпанные кудри с лица, протянул руку, дёрнул ненавистную штору. Та не поддалась. Дёрнул снова, почти повис на ней. Изогнул уголок рта, услышав треск.

Величество о своих прислужниках-однодневках, видать, заботился. Покои ему выдал вон какие – шторы, столик с ножками, как у паука-сенокосца, кровать такая, что с пятью девками там улечься можно. Полки вон от книжек ломятся – да Тиль столько книг за всю жизнь в руках не держал, сколько тут их натащили, а он не в земле свои шестнадцать лет копался – у книжного мастера работал, эти самые книжки переписывал.

После того как шторы упали на пол грудой тряпья, Тиль взялся за кровать. Стянул здоровенное одеяло и кинул к шторам, нашёл в столе чернила, щедро плеснул сверху. Выскреб из чернильницы остатки прямо пальцем, нарисовал на стене птичку, задницу и лошадь – на этом таланты кончились. Сдёрнул простыни, подрал на лоскуты и сложил в углу комнаты аккуратной кучкой. Голыми руками разодрал подушку и швырнул в воздух – пух закружил по комнате, словно тёплый колдовской снег.

Выпрямился, уперев руки в бока, сдул с лица несколько упавших пушинок, почесал нос. Неторопливо подошёл к полкам, снял первую попавшуюся книгу. «Семьсот двадцать восемь дней великого путешественника и первооткрывателя Бетруччи Безымянного». Хмыкнул недоверчиво, полистал. Ну точно же не оригинал. Вон и рисунки косые – копировал какой-то пьянчуга после кутежа, не иначе. Не выдержал, на мгновение прижался носом к страницам.

Книжка пахла пылью и старыми чернилами, и совсем немного – маслом. Тиль провёл пальцем по странице, потёр один о другой. И правда, масло.

– Господин, прошу прощ… Твою козу через забор!

Тиль вздрогнул, оглянулся, так и продолжая задумчиво растирать масло между пальцев. На пороге покоев, прижав к груди полный воды таз, стояла упитанная тётка с торчащими из-под дурацкого чепца кудряшками и очумело вертела головой. Таз опасно покачивался. Тётка вытаращилась на кровать, охнула, заметила посиневшие шторы, всхлипнула, нашарила взглядом рисунки на стене – и пошатнулась.

– Ой, маменька моя покойная, – прошептала, а таз накренился и выплеснул щедрую порцию воды ей на подол. – Это же как так можно-то, господин! Ой, что теперь будет…

– Что? – поинтересовался Тиль, возвращая книгу на полку.

– Ой, что!

Таз ударился об пол, задребезжал. Тётка так и стояла вся мокрая и влажными глазами глядела на Тиля. Вдруг глаза расширились, и тётка захлопнула рот сразу двумя ладонями – для надежности. Вспомнила, видно, к кому явилась и чего ей может стоить говорливость.

– Ну какое «ой». – Ему вдруг сделалось неловко: вот мамка на Тиля так же глядела, когда его стража уводила. А он ей всё – «обойдётся», «обойдётся». Тиль передёрнул плечами, уселся прямо на стол, пока стремительно растекающаяся лужа не лизнула ноги. – Какое там «ой», я же теперь тут важная птица, Дарованный, клятву давший, вон у меня что. – Он поднял руку, показал туго облегающую запястье ленту. – Я теперь тут голышом могу по дворцу бегать, никто мне и слова не пикнет. А то ещё помру раньше срока.

Тётка вместо того, чтобы угомониться, вдруг осела на пол и заревела. Навзрыд, уткнувшись лицом в крупные некрасивые ладони. Тиль сполз со стола, плюхнувшись прямо в лужу, опустился на колени, неуверенно коснулся чужих рук.

– Ну чего ты, а? – позвал тихо. – Ну, подумаешь, дурачок деревенский задницу на стене дворца нарисовал, а то они сами как будто не понимали, чего ждать. Я, может, и вилку держать не умею и по нужде хожу в сад. Хотели б манер – вот и брали бы королю в питомцы кого поумнее. Ну чего ты всё ревёшь, женщина?!

Тиль стиснул её руки почти в отчаянии. Она всё заливалась, давилась слезами, подвывала глухо, как побитая собака. Крупное тело, стянутое тугим тёмным платьем, сотрясалось, чепец слетел, показав наполовину седые уже кудри, убранные простой деревянной заколкой с отколотым краем.

Наверху кашлянули.

– Позвольте осведомиться: что я имею удовольствие лицезреть?

Тиль вскинул голову – над ними нависал тонкий, словно высушенный человек в королевских цветах. Белая ливрея с тёмно-лазурными пуговицами, белые туфли, белые перчатки. Такое же белое морщинистое лицо. Белые волосы. И пронзительно-тёмные глаза, впадающие в череп пугающе глубоко.

Старик был некрасив, вышколен и равнодушен. Тётка при звуках его голоса затихла разом, словно умерла, и только мелко подрагивающие ладони выдавали – жива.

– Магда, – уронили сверху, – немедленно поднимись.

Она встала мгновенно, одним рывком и застыла – согнутая пополам, словно переломанная, опухшее лицо было в соплях и слезах. Тиль зачем-то сунул руку в карман – отродясь ведь там не носил платка, но эту одежду ему выдали дворцовые псы, может, сразу туда набор приличного человека и положили…

Ладонь предсказуемо нащупала пустоту.

Человек в ливрее смотрел на Магду так, словно она уже умерла и три дня разлагалась, прежде чем попасться ему на глаза.

– Объяснись, – велел наконец.

Магда залепетала что-то невнятное, сорвалась на всхлип. Рука в белой перчатке взметнулась и с отвратительным хлопком опустилась на опухшую красную щеку.

Тиль шагнул вперёд. Лента на левом запястье отчего-то разогрелась и сделалась туже. Человек в ливрее обратил на него скучающий взгляд, после чего почти незаметно качнулся на носках, так же равнодушно наблюдая, как оседает на пол покоев невесомый пух.

– Чем могу помочь юному господину, Дарованному Его Величеству Адлару этим благословенным днём? – осведомился.

– Вчерашним. – Тиль сделал еще один шаг, вырастая прямо у него перед лицом и загораживая Магду. – Вчерашним днём, мой дорогой… Понятия не имею, кто вы тут.

Пустоглазый поклонился.

– Господин Фридо Мано. Управляющий слугами дворца Его Величества. Полагаю, господин Дарованный не обнаружил в своём столе письменные принадлежности, дабы не использовать не принадлежащий ему более голос.

Тиль криво ухмыльнулся.

– Я уж как-нибудь обойдусь. Писать, знаете, не научен.

За спиной давилась сухими рыданиями несчастная сумасшедшая женщина, и он отчего-то знал, что сдвинется с места, только если упадёт замертво. Пустоглазый склонил голову.

– Прискорбное обстоятельство, господин Дарованный. Его Величество будет уведомлён и распорядится о необходимых мерах. Прошу вас вернуться в покои.

Выразительный взгляд упал на ноги Тиля, и он заметил, что на полступни находится в коридоре. Ухмылка стала шире.

– А с каких пор, господин Макак-вас-там, кто-то, кроме Его Величества, имеет право отдавать Дарованному приказы? Мне помнится, с ним и заговаривать-то не всякому дозволено. Вы у нас что, королевской крови?

– Мой род не велик и не знатен, – равнодушно изрёк пустоглазый.

– В таком случае, может, это мне стоит уведомить Его Величество о некоем «прискорбном обстоятельстве»? – предположил Тиль. Роста, чтобы нависать над человеком в ливрее, ему не хватало, приходилось болтать, задрав голову, но Тиля это уже не волновало: он разгорелся и не мог остановиться. Ещё шаг, вплотную, коснулся небрежно чужих пуговиц, холодных, как кусочки льда. – Что человек простой крови и большой наглости имеет смелость открывать свой рот в присутствии того, кто носит королевскую ленту и свою клятую кровь положит на то, чтобы земли этой клятой страны бед не знали? Его Величество будет рад, как ты думаешь?

Пустоглазый вежливо отступил на шаг и совсем мёртвым голосом доложил:

– Моя жизнь принадлежит Его Величеству и длится до той минуты, когда станет ему неугодна. Магда, иди прочь. Пришли Нотку, пусть принесёт воды господину Дарованному.

Магда выскользнула из-за спины Тиля, поклонилась и, прикрывая рот ладонью, торопливо убрела по коридору. Тиль отступил на шаг, словно его в грудь толкнул порыв ветра. Пустоглазый ещё раз окинул взглядом покои, развернулся на каблуках и ушёл следом. Подол ливреи болтался из стороны в сторону, как хвост ящерицы.

3
Адлар

Каждый третий день нового месяца был Днём Милости. В половину девятого утра, когда солнце насаживалось на шпиль самой высокой башни и сияло, как леденец на палочке, в тронном зале собирались все представители Дворцового Совета и четверть представителей Совета Ташш. Адлар входил последним, слышал стук ударяемых о начищенный пол коленей, молча проходил к своему трону, садился и приказывал: «Поднимитесь».