Его не удивляло, почему преклоняют колени люди из Дворцового Совета. Традиционная кучка бездельников, день за днём разглагольствующих Ташш знает, о чём. Каким должен быть регламент приёмов? Дозволяет ли нынешний век отойти от традиции подавать утку с апельсиновым соусом и сменить его на яблочный? Пора ли белить стены в залах второго этажа и что сажать по весне в южной части сада – тюльпаны или ирисы? Адлар давно упразднил бы этот Совет – не полезнее, чем пятая нога свиньи. Но тогда появилась бы новая беда – толпа высокорождённых бездельников, обиженных на корону.

Словом, Дворцовый Совет падал на колени оправданно, а вот Совет Ташш – от них это было скорее любезностью, чем уважением. Каждый третий день месяца Адлар старался не касаться взглядом их чёрных с серебром одежд. Короли могли закончить своё правление преждевременно в двух случаях: если становились жертвами интриг – и если Совет Ташш заявлял о недоверии короне. Для этого требовалась сотня рук, опустивших в чашу чёрные камни вместо белых, и паршивая овца в стаде носящих чёрно-серебряное, но нынешнему Совету было не с чего плести интриги. У Адлара не имелось ни братьев, ни сыновей – земли хранила только его кровь и ничья больше. И всё же он с трудом терпел рядом с собой тех, кто мог бы спросить с него спустя годы. Будь его воля, он бы упразднил этот Совет ко всем ветрам лихим.

– Поднимитесь, – произнёс Адлар, выдержав паузу всего на пару секунд дольше обычного.

Люди поднялись и встали неподвижно, как деревянные пирамидки на игровой доске. Из высоких узорчатых окон хлестало солнце. Адлар чуть склонил голову, чтоб уберечь глаза: голова ныла с самого пробуждения, и каждый плевок света в лицо заставлял внутренне шипеть. Сложил руки в тонких чёрных перчатках на подлокотники, упёр взгляд в тяжёлые двери, подпираемые с двух сторон стражниками. Уронил:

– Милость Ташш да осенит сей день. Введите первого.

Стражники ожили, отступили. Адлар поднял взгляд к серому потолку, подпираемому шестью колоннами. За минувшие с его коронации семь лет он успел выучить каждую щербинку на этом потолке. Вокруг правой дальней колонны регулярно вырастала тонкая, почти незаметная паутина. От ближней левой откололи кусок ещё при строительстве – словно кто-то откусил от неё, как от яблока. Вторая справа шла мелкими трещинами от основания, и с каждым годом вязь трещин становилась гуще и выше. В детстве Алдар иногда представлял, что это не колонны, а каменные великаны, подпирающие дворец. Пришли когда-то из-за гор, задремали, упёршись макушками в потолок строившегося замка, и так и не проснулись пока.

– Аратан Мориц, – прокатилось по залу, – убийца троих мужчин, насильник, вор.

Зазвенели цепи, ударилось о камень человеческое тело. Адлар опустил взгляд. В десяти шагах от трона на коленях стоял человек. Смуглый, словно высушенный солнцем. Впалые щеки, круглые, навыкате, глаза, спутанная тёмная копна волос, ещё немного сырых – тех, кто приходил сюда в День Милости, отмывали до скрипа кожи, часто хранящей следы допросов. Королю видеть последствия работы стражи, впрочем, не полагалось – руки и ноги осуждённых надежно скрывали под длинной льняной рубахой.

На сегодняшнем осуждённом рубаха сидела даже не уродливым мешком – чужой шкурой, которая была велика. Адлар склонил голову, заскользил по нему взглядом. Кровоподтёк на шее. Посиневшие запястья, кое-где стёртые до мяса. Распухшие пальцы на левой руке.

Адлар откинулся на спинку трона.

– Что ты украл?

– Ничего не крал, Ваше Величество. – Голос у осуждённого оказался скрипучий и неприятный.

– Тебя обвинили несправедливо, Аратан Мориц? Ты не вор, не насильник и не убийца?

– Я убил, Ваше Величество. Но не крал и не брал силой.

Адлар поднял ладонь – медленно, чтобы каждый мог проводить взглядом этот жест и задуматься: не на него ли сейчас укажет королевская рука – и указал на человека, тенью застывшего позади осуждённого.

– Кто стоит за твоей спиной, Аратан Мориц?

– Господин главный дознаватель, Ваше Величество.

– Верно, – кивнул Адлар. – Он, по-твоему, солгал, называя твои преступления? Мне, вероятно, стоит казнить его вместе с тобой, если он так досадно отвратительно делает свою работу?

Измождённое лицо осуждённого исказила уродливая усмешка. Он уронил голову, мотнул из стороны в сторону, как сонный осёл.

– Не мне давать вам советы, Ваше Величество.

Адлар посмотрел на него в упор. Его история – три уродливых кляксы на чистом листе. Он украл, он взял женщину, он убил. Над каждой кляксой можно склониться, наставить лупу, разглядеть мельчайшие детали – может, он не вор, а жертва клеветника, может, та, которую он взял силой, просто-напросто была чьей-то паршивой женой. Может, он убил, когда хотели убить его. Это легко вообразить. Деревня – этот человек явно из деревни, у него грубые руки, потемневшая от солнца кожа и сильное, иссушенное до костей и крепкого мяса тело. Или трудится на земле, или ремесленник – может, по кожевенному делу. Добавить чью-то жену-вертихвостку, разъярённого мужа с двумя приятелями, а поверх – пару глотков запрещённой настойки. Мстители валятся с ног, но упорствуют, кожевенник вынужден защищаться. Может, их было четверо, и выживший донёс. Может, воровство он добавил от себя – «и вообще, этот Мориц тот ещё прохиндей, вон давеча у соседа дрова стащил». Или что они там в деревне регулярно таскают друг у друга, игнорируя заветы Ташш.

Адлар моргнул, прогоняя видения о том, что не имело никакого значения, и устремил взгляд выше головы осуждённого – так смотрела Ташш на тех, кто не стоил её взгляда. Так смотрел Адлар на тех, кого отправлял на смерть.

– Ты трижды убийца, Аратан Мориц. Одного твоего помысла отнять чью-то жизнь хватило бы, чтобы наказать тебя, но ты пошёл дальше. Я приговариваю тебя к смерти.

Смуглое лицо тронула усталая улыбка. Адлар ощутил, как по позвоночнику юркой мышью скользнула дрожь, и отрывисто приказал:

– Выведите.

Только когда за осуждённым закрылись широкие двери, он понял, что нарушил ритуал, не дождавшись традиционной фразы «благодарю Его Величество за милосердие».

Слюна, которую сглотнул Адлар, оказалась горькой. Подняв голову, он велел:

– Введите другого.

Сегодня их было сорок три. Убийцы, насильники, противники короны, богохульники, сквернословы, клеветники, те, у кого вечно чесались руки. Одиннадцать женщин, тридцать два мужчины. Адлар считал, представляя чаши весов. Камешек на правую сторону – мужчина, камешек на левую – женщина. Мужчин всегда оказывалось больше.

Ещё – больше покорных, чем несогласных. Больше тихих, чем громких. Больше тех, кто не просил ни о чём, чем тех, кто молил о милосердии.

Он навсегда запоминал лицо первого. Имена стирались, как и преступления, а лица – худых, плотных, испуганных, кричащих – оставались и приходили дурными ночами, когда луна исчезала с неба. Те, что шли со второго по шестого-седьмого, помнились потом смутно – кивком головы, стиснутыми в замок пальцами, какой-нибудь особой манерой произносить слова. А те, что шли ещё дальше, не запоминались вовсе – как картинки в книге, которую листаешь, не открывая.

И последний.

Всегда оставался последний.

– Сколько тебе лет? – после того, как тишина сделалась совсем плотной и сухой, зудящей, спросил Адлар.

У трона сидела, кутаясь в рубаху, как в одеяло, девчонка с худым лицом, усеянным наполовину веснушками, наполовину – уродливыми тёмными пятнами. Вся она была тусклая, как мотылек. Комкала рукав и молчала.

– Я задал вопрос! – хлестнул Адлар, и девочка замерла, уронила руки на колени. Он перевёл взгляд на дознавателя, и тот сложил своё сухое тело в поклон:

– Тринадцать, Ваше Величество.

Мысли давно превратились в однородное серое месиво. Не мысли – скудная походная похлёбка. Липкая жижа, что остаётся, если выварить зерно. Адлар попытался вспомнить, что произнёс дознаватель, когда вводил девчонку в зал, и не смог. В висках заныло. Думать не хотелось настолько, что Адлар чуть не выпалил «приговариваю тебя к казни», просто чтобы эта часть дня наконец кончилась.

– Что ты сделала? – вместо этого спросил он, захлебнулся вновь сгустившейся тишиной и закричал: – С тобой говорит король! Отвечай немедленно!

Он видел, как маленькое, заострённое в плечах тело затряслось крупной дрожью.

– Позвольте, Ваше Величество. – Дознаватель снова согнулся и поведал: – Богохульница, Ваше Величество.

За узкими окнами потемнело: тучи обложили дворец со всех сторон, подгоняемые яростными ветрами. Никто не смел прервать церемонию и зажечь факелы, и зал купался в сумерках, которые спрятали лица людей, стёрли разницу между чёрными одеждами Совета Ташш и серыми – Дворцового Совета. Стёрли трещины на колоннах и чёрточки между тяжёлыми плитами, которыми был выложен пол.

Адлар улыбнулся закаменевшим лицом.

– И как она хулила богиню, если даже открыть рот не умеет?

– Это наглое дитя утверждало, что она – голос богини, – поведал дознаватель. – А также глаза богини, руки богини и душа богини.

Темнота сгустилась, словно дворец вдобавок накрыли огромными ладонями и спрятали даже от серого пасмурного света. Адлар коротко рассмеялся, встал, спустился по низким каменным ступеням. Вытянул руку в перчатке, коснулся подбородка девчонки, возомнившей себя неизвестно кем.

– Так ты, значит, душа богини?

На него смотрели пустые, не хранящие ни следа мысли глаза. Такие были у Пустых и у мёртвых. Но тут девочка моргнула и дрожащими губами прошептала:

– Страшно.

– Оказаться в тронном зале в День Милости? – улыбнулся Адлар. – Да. Это действительно страшно. Но разве ты не думала об этом, когда так нелепо богохульствовала?

– Не мне, – тихо сказала она. Запястье свело короткой судорогой, и Адлар отвёл руку. Девочка опустила голову, ссутулилась и ещё тише произнесла: – Тебе. Она говорит – тебе страшно.

Поднялся гул – тучи выплеснули на дворец и окрестные земли холодный осенний дождь.

Адлар отступил.

– Казнить худшим образом, – приказал, не слыша собственный голос.

И вышел, не оборачиваясь.

В ушах звенело. Дворец задыхался под тугими струями дождя, как человек, которого пытали, окуная в ледяную воду, и не давали толком отдышаться в паузы. Адлар шагал по коридору так стремительно, что почти не разбирал дороги – и чуть не налетел на застывшего в поклоне старика Мано. Отшатнулся, влетел плечом в стену. Мано рухнул на колени и припал лицом к полу.

Адлар мысленно выругался и велел:

– Встань!

Мано поднялся, с трудом отодрав от пола старческие колени, замер, подрагивая всем телом. Его давным-давно следовало отправить на покой, но Адлар поклялся матери, что не выгонит старика, пока он не станет совсем плох – в благодарность за то, что давным-давно он спас ей жизнь, на руках вынеся из пожара, учинённого заговорщиками. Благословенный Договор существовал уже тогда, и заговорщики попадали замертво, едва бросили факелы, но этого хватило: огонь чуть не превратил замок в руины.

– Что ты хотел? – скупо поинтересовался Адлар.

Хрустнула под ливреей старая спина, бесцветный голос полился на пол:

– Господин Дарованный с прискорбием сообщил, что не научен грамоте, посему не может использовать письменные принадлежности по надобности.

– Что? Ты меня караулишь в коридоре, чтобы доложить, что этот… господин Дарованный – деревенский идиот? Мано, ты издеваешься?!

– Кроме того, – пробурчал тот, – господин Дарованный уничтожил комнату, любезно предоставленную господину Дарованному.

– Он – что?

Мано привстал из поклона, чтобы набрать воздуха в лёгкие, и Адлар остановил его движением ладони.

– Ладно, умолкни. Я услышал. Иди, Мано.

Угодливое бормотание ударило в спину, и Адлар ускорил шаг. По коридору до конца, через галерею, залитую пасмурным светом, стиснутую ливнем со всех сторон. Наверх, винтовая лестница, ещё одна галерея. Внутри головы разгорался лютый, всё пожирающий пожар.

Дверь в покои Дарованного Адлар толкнул с такой силой, что та впечаталась в стену с грохотом, похожим на раскат грома.