В конце апреля Белл все еще работал над своим предупреждением. В дневнике он писал, как подрезал деревья, а затем слушал по радио увертюру «Оберон» Вебера, Оксфордскую симфонию Гайдна и Первую симфонию Брамса. Он готовил какао во время антракта Брамса, но, отвлекшись на разговор с женой («Брамса играли энергично, но во многих местах слишком торопливо»), случайно положил вместо сахара соль. Затем он снова открыл «Мою борьбу», но время от времени поглядывал на тяжелый весенний снег, освежающий вид из его кабинета. В конце концов он обратился к пишущей машинке, торжественно стоявшей в центре его стола.

Ремонтник приехал 21 апреля, чтобы убедиться, что машинка в отличной форме. «Снова первоклассный результат, – отметил Белл, – после нескольких месяцев ужасной работы». Настроенная и смазанная машинка была готова к борьбе с нацистами. Он вставил лист бумаги. Тишину комнаты разбила пулеметная очередь набора текста.

Весной, перед началом войны, кровожадное «Окончательное решение еврейского вопроса» еще не имело названия. Фюрер описал его лишь намеками и подтекстами. Белл назвал их «Гитлеровской программой уничтожения», и ее масштабы, как он написал, «охватывали весь мир» [2].

Это было первое четкое предупреждение о намерении, которое большинство людей до сих пор не осознает: Гитлер и его союзники намеревались уничтожить все неарийские расы на всех обитаемых континентах Земли. К концу Второй мировой войны нацисты убили около 20 000 000 невинных людей, не считая боевых потерь [3]. Куда меньше числа, на которое они рассчитывали. Еще до начала войны Белл знал, что их цель – уничтожить сотни миллионов людей.

И все же, как отмечает историк Холокоста Юрген Маттеус, в сентябре 1939 года «никто, даже опытные наблюдатели за довоенным террором, не имел четкого представления о том, каким будет следующий шаг нацистского режима к своей цели – решению “еврейского вопроса”» [4]. В своей книге историк Дебора Липштадт показывает, что в англоязычных газетах не было предупреждений об этом [5]. До 1942 года, объясняет она, журналисты понимали нацистское «истребление» как депортацию евреев и периодические убийства с целью вынудить уехать других. «Никто даже в 1941 году не мог себе представить, что вскоре “Решение еврейского вопроса” приобретет еще более дьявольский смысл», систематическое и тотальное убийство европейских евреев. И, как пишет Эндрю Нагорски в «Гитлерленде», люди не подозревали о нацистском плане, хотя «cегодня принято считать, что намерения Гитлера были абсолютно очевидны с самого начала и что единственным результатом его политики могли быть только Вторая мировая война и Холокост»^[3] [6]. На протяжении 1920-х и 1930-х годов американские гости в Германии не видели конечной цели Гитлера. Для тех, кто его встречал, «он был не абстрактным воплощением зла, а вполне живым политиком».

Но Белл знал достаточно, чтобы в 1939 году предупредить: Гитлер намеревается уничтожить всех евреев и все неарийские народы во всем мире. Ясное видение агента А12 в то время, когда нацисты провозглашали стремление к миру, без сомнения, было следствием его наблюдения за нацистами в 1919 году. Он увидел их скрытую сущность за несколько месяцев до того, как Гитлер стал участником движения.

И теперь, два десятилетия спустя, Белл понял, что расовая война не остановится на евреях. Следующими в их списке шли такие народы, как поляки, украинцы, французы, русские, чехи, словаки, азиаты и темнокожие. Все неарийцы, писал он, должны были быть «в буквальном смысле истреблены»^[4]. В развращенном воображении Гитлера это было единственным способом защитить немецкую кровь от расового яда. «Европейская политика Гитлера, – писал Белл, – является, таким образом, лишь первым этапом». Гитлер с той же уверенностью планировал убивать неарийцев и в Северной Америке.

Белл знал, что, если нацисты выиграют войну, войска СС однажды окажутся в Новой Шотландии, чтобы отбирать евреев и другие меньшинства, а также таких либералов, как он. Но на этот раз, в отличие от 1919 года, у него было важное преимущество. Теперь он был уже не профессиональным шпионом, а частным лицом. Наивные правительственные бюрократы больше не могли подвергнуть его цензуре.

Он посмотрел в окно и вспомнил, как все началось. Это было летом 1914 года. Он был аспирантом в самом сердце Германии, погруженным в тайны новой философии, называемой феноменологией.

1
Феноменолог

Aller Anfang ist schwer^[5].

Это была мирная летняя ночь в Гёттингене 1914 года. Древний университетский городок расположен в легендарных немецких горах Гарц. Легенды рассказывают о ведьмах, летающих в полночь среди горных вершин.

В старом городе Гёттингена, Альтштадте, в лунном свете были видны перекрещенные балки средневековых фахверковых домов, а аромат поздних летних цветов доносился из богато украшенных резных цветочных ящиков, нависающих над узкими и извилистыми мощеными улицами. Была середина ночи, но в квартире аспиранта философии еще горел свет.

30-летний Уинтроп Белл сидел возле электрической лампы в комнате, которую снимал в доме фрау Петер, и писал диссертацию. Задачей его работы было показать, как идеи достигают объектов в мире в отношении, называемом «знанием», или Erkenntnis. Это одна из самых сложных тем в философии, но он приехал в Германию, чтобы написать диссертацию на немецком языке, поэтому был готов к трудностям.

Белл был британским подданным, родившимся в Галифаксе, Канада. Нетипичный студент, он успел поработать геодезистом на железных дорогах и стать бизнесменом. Но теперь он был на пути к академическому успеху: сразу после защиты докторской диссертации ему предстояло преподавать философию в Гарварде. Знаменитый немецкий философ Эдмунд Гуссерль, его научный руководитель, считал его не только блестящим философом, но и разносторонне одаренным человеком «эпохи Возрождения». Как выразился профессор в письме своему звездному студенту: «Вы умеете работать не только лопатами и мотыгами, рубя деревья и строя дома, но и изящным умственным скальпелем – у вас тонкие пальцы и неподкупная любовь к истине, до последнего свободная от предрассудков»^[6].

Той ночью, когда он наконец заснул, Белл был уверен, что вскоре окажется в большой аудитории Университета Георга-Августа, ауле^[7], в официальной студенческой мантии, и его будут проверять на знание философии, экономики и психологии. Его ответы решат, станет ли он доктором философии.

У Белла были голубые глаза, светло-русые волосы и мускулистое телосложение хорошего пловца и гребца Кембриджского университета. Его рост составлял почти 1,8 метра, а цвет кожи, как указано в паспорте, был светлым. Он обладал средними носом и ртом, круглым подбородком и высоким лбом. Он был красив, но не выделялся. В дневнике Белл невинно жаловался на женщин, которые не переставали с ним разговаривать даже после того, как он подавал четкие сигналы, что пора уже желать спокойной ночи. Он ворчал, что эти молодые женщины «скучны» или страдают от слишком большого «любопытства».

На фотографиях у молодого Белла пристальный взгляд и напряженная челюсть. Выражение его лица сурово, но он не был склонен к меланхолическим размышлениям. Философ Эдит Штайн встретила его годом ранее, сразу после того, как приехала учиться в аспирантуру у Гуссерля. Профессор Рихард Курант, ее двоюродный брат-математик, спросил, встречалась ли она со своим однокурсником-философом. Она была с ним еще незнакома. Курант от всей души рекомендовал канадца: «Он самый приятный студент в Гёттингене» [1].

Позже Штайн заметила студента в спортивном пиджаке, который ждал возле аудитории, искал кого-то глазами. «Это Белл», – подумала она. Как она поняла? Он соответствовал описанию Куранта как о «самом приятном», поскольку в его поведении было что-то «победное и непринужденное». Еще одна важная подсказка: на нем не было шляпы. Для немцев день был прохладный, но не для канадца, привыкшего к холодным ветрам. Ему было почти 30, когда она приехала в Гёттинген на учебу, но, как писала Штайн, он «выглядел намного моложе». Штайн и Белл вскоре стали близкими друзьями.

Белл родился и вырос в прохладном морском климате Галифакса, в любящей семье торговцев, которая пользовалась в стране уважением. Его отец Эндрю дружил с премьер-министром Робертом Борденом, который также был родом из Новой Шотландии. Эндрю был успешным бизнесменом, поэтому у Уинтропа было достаточно денег, чтобы продолжить обширное академическое образование в Канаде, США, Англии и Германии, а также вести культурную жизнь. Особенно он любил классическую музыку.

Друзья Уинтропа отмечали его ироническое чувство юмора и высокую способность к концентрации. В газете в Саквилле, провинция Нью-Брансуик (в которой сообщалось о новостях известного учебного заведения города, Университета Маунт-Эллисон, где Белл получил свои первые ученые степени), писали о его «удивительной способности к упорному труду» и глубоком участии во всех аспектах университетской жизни: «моральных, социальных, культурных и интеллектуальных». Ему все удавалось, поскольку он был «прилежным, дружелюбным, любезным и обаятельным» человеком [2].

Белл был интровертом, но пользовался популярностью среди товарищей. Он был старостой и выступал с прощальной речью на выпускном 1904 года в Маунт-Эллисон, написал песню «Альма-матер» (до сих пор с гордостью поется на крупных университетских мероприятиях), был членом команды дискуссионного чемпионата Нью-Брансуика и настолько хорошим актером, что репортер с любовью вспоминал его потрясающую игру в шекспировском «Гамлете» даже 50 лет спустя [3].

Но, несмотря на все это, его персонализм совершенно не внушал трепета^[8] [4]. Его племянник Эндрю Вуд и племянница Хизер Джонстон говорили в интервью, что он никогда не хвастался [5]. Его интересовали их дела и как он может им помочь.

Другие люди хотели добиться успеха с помощью оружия, а не тяжелой работы и дружбы. Утром в воскресенье, 28 июня 1914 года, Гаврило Принцип, молодой человек с грустными глазами, высматривал свою цель на улице города Сараево. Убийца из «Черной Руки»^[9], Принцип прятал в одежде пистолет и капсулу с цианидом – первый для своей жертвы, вторую для себя. Он ждал эрцгерцога Франца Фердинанда, наследника Австро-Венгерской империи.

Тем временем немцы наслаждались прекрасным, мирным воскресеньем. Никто не знал, что это будет последнее нормальное утро в стране на десятилетия вперед. Следующий рассвет наступит лишь в конце века, после падения Берлинской стены.

В тот день Белл рано вышел из дома, чтобы встретиться с другом и отправиться в поход. В своих традиционных походных шортах и шляпе канадец слился с немцами. Он прошел через очаровательный средневековый Гёттинген, мимо Фиркирхенблика^[10], где с одного места можно увидеть католическую и три протестантские церкви, и недалеко от еврейской синагоги, вмещавшей более 400 человек [6]. Затем он увидел бронзовую статую «Гусятницы Лизы» (Gänseliesel). Несмотря на скромные размеры, она была главной на центральной Рыночной площади. Белл, как и все аспиранты Университета Георга-Августа до него, был обязан поцеловать ее в честь получения ученой степени. Казалось, это случится совсем скоро.

Но Гуссерль, старый осел (alter Esel), как Белл записал в своем дневнике, навалил ему еще больше задач по теории познания, которые нужно было решить. Как бы то ни было, осенний семестр в Гарварде должен был начаться еще не скоро, так что времени было предостаточно. Белл жил прекрасную жизнь с замечательными друзьями, профессорами мирового уровня и потрясающим окружением. Для человека, который любил ходить в походы, плавать и учиться, Гёттинген был великолепен.