И вот я стою в одиночестве в этом огромном зале, забитом людьми, которых я не знаю, да и не хочу знать, и не представляю, что делать. Всё происходящее кажется насквозь фальшивым. Я сам себе кажусь фальшивым, как кусок веганского куриного филе^[1] среди настоящего мяса на гриле. Вот стою здесь в этом долбаном костюме, который стоит больше, чем у меня когда-либо было, и галстуке, который в моей прошлой жизни использовался лишь для того, чтобы перетянуть руку, перед тем как уколоться каким-нибудь дерьмом.

Без понятия, как мне себя вести. Без понятия, кем нужно стать, чтоб быть как все. Без понятия, что нужно говорить, чтобы звучать как они.

Одни сплошные «без понятия».

Зал наполняется Девятой симфонией Бетховена. Возможно, многие подумали бы, будто я ничего не смыслю в классической музыке, потому что вот он я, Оскар с помойки, слушающий только жёсткий рэп, который исполняют бандюганы в широких штанах и банданах, с использованием таких выражений, которые в приличном обществе не употребляют. Но это не так. Мне нравится классическая музыка. Она меня успокаивает. Когда распирает изнутри, мысли бушуют, кровь закипает, я становлюсь агрессивным без всякого повода, лишь только потому, что видел только дерьмовую сторону жизни, вот тогда Бетховен, Моцарт и Шопен – в особенности Шопен – мои лучшие друзья.

– Есть два варианта, – слышу я вдруг рядом с собой.

Покосившись в сторону, вижу высокую девушку с огненно-рыжими волосами и светлым, украшенным веснушками, личиком. Голубые глаза могли бы производить приятное впечатление, если бы только не выражение озлобленности и глубокого отвращения в них. Отвращение по отношению к чему? К людям? Их жизни? Или всему сразу?

Она делает глоток из своего бокала, скользя взглядом по помещению мраморного зала.

– Ты либо вылезаешь из этого дерьма и бунтуешь, я имею в виду, по-настоящему бунтуешь, потому что так просто от него не отделаешься, либо приспосабливаешься. Что бы ни выбрал, ты должен отдавать себе отчёт, что это насовсем.

Я поднимаю брови.

– Несколько пафосно, ты не находишь?

– Нет. – Она задерживает внимание на мужчине, который беседует с другим и при этом так громко и жеманно хохочет, что каждый звук ужасно фальшив. – Я серьёзно. Ты здесь недавно и ещё можешь выбрать. Но каким бы ни оказался твой выбор, у него будут последствия.

– Откуда ты знаешь, что я здесь недавно?

Только теперь она смотрит на меня, снисходительно улыбаясь, будто я измазавшийся мороженым ребёнок.

– Все в курсе, что ты Оскар Аддингтон. И в курсе, что до этого ты жил на улице.

– Ага. – Её искренность подкупает. Она мне нравится. Я беру бокал шампанского с подноса у проходящего мимо официанта. – А откуда?

Она издает тихий смешок.

– Ты больше не в Нью-Йорке. Это Аспен, здесь все знакомы между собой, и если что-то случается, об этом узнают все. Привыкай к этому. Кроме того, – она смахивает с лица тугой локон волос, – ты принадлежишь теперь к высшему обществу. Новости здесь как наркотики. Они нужны как воздух, чтобы кривить накачанные губы и чесать языками, обсуждая тех, кого называют друзьями.

– Звучит так, будто тебе нравится быть частью этого общества.

Она горько усмехается.

– Это мой сугубо личный ад. Однако, как я уже сказала, вырваться отсюда невозможно.

– Спорим, это просто? – Опрокинув остаток шампанского, я пару мгновений наслаждаюсь покалыванием во рту. – Спорим, я просто развернусь и уйду через эту дверь, и на меня никто не обратит внимания?

Незнакомка поднимает рыжую бровь.

– Спорим, после этого ты на неделю станешь главной темой разговоров, на следующих собраниях на тебя будут неодобрительно поглядывать, а твои приёмные родители пустятся в чертовски долгие объяснения, почему нельзя себя так вести, при этом чертовски крепко выражаясь? – Она наклонила голову. – Возможно, на кону окажется даже твоё место в «Айскейте».

Похоже, новости распространяются здесь действительно со скоростью звука. После того, как я дал согласие переехать к Аддингтонам и стать их приёмным сыном, они гарантировали мне место в самой престижной школе фигурного катания в мире. Это было моей давней мечтой. А теперь сбылась не только она, но и гораздо более сокровенная – стать членом семьи. Обрести в своей жизни тех, для кого я что-то значу.

Некоторое время я смотрю на незнакомку и придумываю, что бы возразить на её заявление, но так и не нахожусь с ответом. Нет больше никакого желания бороться. Я делал это все двадцать два года своей жизни. С тех самых пор, как меня с усилием вытащили из утробы одной ненормальной, прежде чем её с улицы переместили в закрытую клинику. Дальше шло по накатанной: младенец с улицы стал ребёнком с улицы, ребёнок с улицы превратился в парня с улицы, а парень с улицы едва не повторил судьбу своей матери.

– Спасибо за предостережение, но события не будут развиваться настолько плохо, – произнес я, наконец-то подобрав слова. – Я сплю в кровати king size на мягчайшем матрасе и чистых простынях с ароматом лаванды. Раньше я спал на туристическом коврике и просыпался среди ссанины и крыс. Как думаешь, что я предпочту?

Отведя глаза, незнакомка устремляет взгляд куда-то перед собой. Подходит какой-то тип и предлагает ей потанцевать. Она отказывается с вежливой улыбкой, которая тут же исчезает с лица, как только он отворачивается.

– Ты быстро почувствуешь, что золотая клетка необязательно лучше, Оскар, – бормочет она.

Я хмурюсь.

– Как тебя зовут?

– Харпер, – сообщает она. – Харпер Давенпорт.

– Окей, Харпер. Ты странная.

Она смеётся. Мне кажется, смех искренний, и это удивительно, ведь Харпер – одна из них.

– Не странная. Просто другая.

Я бы с удовольствием поболтал с Харпер ещё, но тут у меня звонит мобильник. И когда на экране я вижу номер абонента, внутри у меня всё сжимается.

– Прости, мне нужно ответить, я быстро.

– Можешь не торопиться, – пожимает плечами Харпер. – Я и через десять лет наверняка буду стоять на этом самом месте и радоваться жизни.

– Я понял, развлекайся.

Сняв трубку, я прошу:

– Подожди. Повиси минутку.

Густая ароматная завеса изысканного парфюма и дорогого шампанского окутывает меня, пока я протискиваюсь сквозь толпу к туалетам. «Слава богу, тут никого нет», – думаю я, открывая дверь. Облокачиваюсь о мраморную тумбу с раковинами, прикрываю глаза и делаю глубокий вдох. Затем подношу телефон к уху.

– Привет, Брайони.

– Ты где?

Ну конечно. Ни «привет, Оскар!», ни «как у тебя дела?». Времена, когда Брайони Адамс интересовалась моим самочувствием, давно прошли.

– На благотворительном мероприятии.

Она громко дышит в трубку.

– Мудак.

– Почему ты так ведёшь себя, Брай? Что я тебе сделал?

– Ты, мать твою, серьёзно, Джонс?

Я вздрагиваю, когда она озвучивает мою старую фамилию.

– Прекрати меня так называть, это больше не я.

– Ну конечно же, можешь убедить себя в этом. Ты думаешь, что стал лучше, если живёшь теперь в сраном мире роскоши со своей сраной богатенькой семьёй, но знаешь что? Ты всегда будешь Джонсом, и неважно, за кого ты себя выдаёшь. Ты всегда будешь грязным, и не имеет значения, какую ты носишь одежду, чтобы спрятаться.

Я стискиваю зубы и провожу пальцем по рисунку на мраморе.

– Зачем звонишь?

– Чтобы узнать, когда ты вернёшься ко мне.

– Я не вернусь, Брай.

– Как бы не так.

– Нет.

Повисает пауза, во время которой слышится лишь её учащённое дыхание. Мое сердце сжимается, и вместе с этим вспыхивает жгучее чувство вины.

– Ты не можешь бросить меня здесь одну, – тихо, дрожащим голосом произносит она. – Блин, на самом деле, Ос, ты не можешь так поступить.

– Мне очень жаль, – бормочу я. Хорошо, что она не видит, как кривится моё лицо.

– Если бы! – шипит она. – Ты долбаный лжец, ты знаешь? Тебе известно, что ты сделал со мной? Ты мне кое-что должен!

Я выдыхаю и наклоняюсь над раковиной, чтобы приложить голову к холодному мрамору. В висках стучит. Такое чувство, что мозг вот-вот взорвётся.

– Знаю, Брай, знаю! Чёрт возьми, да я всегда к твоим услугам, окей? Я рядом, где бы я ни был. Если тебе что-то понадобится, ты знаешь, что всегда можешь на меня рассчитывать, так что…

– А если мне понадобишься ты?

Я в ступоре. Рука, которой я держу телефон, дрожит.

Я ничего не отвечаю, и в возникшей тишине Брайони сопит в трубку.

– Ну конечно. Всё ясно. Спасибо, козёл!

Она бросает трубку, оставляя меня с тяжёлым сердцем. Телефон выскальзывает из моей руки и падает в круглую раковину.

Я поднимаю взгляд и смотрю на своё отражение. Мои тёмно-русые волосы никогда ещё не были так аккуратно подстрижены. Обычно я делал это машинкой, просто укорачивая волосы до миллиметра. Теперь я выгляжу как сделавший себя сам миллионер. И даже круги под глазами, которые, как мне казалось, являлись неотъемлемой частью моего лица, почти исчезли. Ярко-голубые радужки делают их выразительными, но в глубине я всё ещё замечаю бесконечную грусть.

Брайони права: я козёл. И осознавать это так неприятно, так затягивающе, что я не в силах вынести. А потому медленно выпрямляюсь, снимаю смокинг и кладу его на стойку с раковинами. Закатываю рукава рубашки выше локтя и, рассматривая свои жилистые предплечья, судорожно выдыхаю. На коже – рисунок чёрной краской. Я провожу ногтем по изображению тёмного леса, вдоль стволов голых деревьев, чьи верхушки скрываются дальше под рукавом. Вдавливаю ноготь в кожу до тех пор, пока не замечаю, что загнал его под краску. Вместо того чтобы остановиться, я провожу ногтем ещё раз. И ещё. Это немного помогает, но совсем чуть-чуть. Мне всё равно недостаточно.

Я снова надеваю смокинг, выхожу из туалета и отправляюсь на поиски Тимоти, чтобы предостеречь его от злоупотребления виски.

А деревья истекают кровью. Только вот никто этого не видит.

Вера, надежда, любовь

Гвендолин

– Ладно, выкладывай.

Я выпускаю бутылку с водой из рук и бросаю на лучшую подругу вопросительный взгляд.

– Что, уже? Я получаю официальное разрешение грузить Пейсли Харрис на любую тему без исключения? Вау, круто! Подожди-ка, мне нужно переварить эту информацию. – Про себя считаю до двух. – Ага, ну вот. А знаешь ли ты, что каланы во сне держатся за лапки, чтобы их не унесло друг от друга? Это же просто отпад, да? Мне срочно нужно как-нибудь съездить в Калифорнию, чтобы это увидеть и…

Продолжить не получается, поскольку Пейсли зажимает мне рот ладонью. Я смеюсь и пробую вывернуться, но, ударившись затылком о бортик катка, понимаю, что это не очень хорошая идея.

Лезвия моих коньков скрипят по льду, когда я снова поднимаюсь. С наигранной укоризной смотрю на Пейсли и упираю руки в бока.

– Ты убить меня хотела или как?

– Внимание, спойлер: дышать можно и носом. – Пейсли достаёт из пучка заколку, чтобы закрепить её плотнее.

– Да, но слушай, у меня во рту осталось много гадких ворсинок от твоих грязных перчаток, а ты знаешь, как я ненавижу, когда ворсинки попадают на язык.

– Вообще-то не знаю. А перчатки не грязные, я их стираю.

– Вчера ты ела в них пирожное, шоколад растаял, и теперь они все в нём. Ну разве не противно?

Пейсли смеётся.

– Боже, Гвен! Ты можешь хоть раз побыть серьёзной?

– Нет.

– Но сейчас ты должна.

На другой стороне катка у бортика стоит Полина, тренер Пейсли, и наблюдает за нами. Пейсли касается пальцами моего локтя, давая понять, что мне пора.

Я кидаю бутылку с логотипом «Айскейт» за бортик, но не попадаю в кресло на трибуне, в которое целилась. Она катится по полу, а я не могу избавиться от мыслей о том, как мы с этой бутылкой похожи. Как мы похожи.

Мы с Пейсли объезжаем Эрина и Леви, которые отрабатывают тодесы^[2], и я делаю особенно большой крюк вокруг них, поскольку не хочу получить коньком по ноге. Нет-нет, не сегодня.