– Итак, – начинает Пейсли, выполнив моухок^[3] и продолжив двигаться спиной вперёд. Я повторяю за ней, вытягивая руки и сосредотачивая внимание на шагах. – Я смотрела на это несколько дней, никак не комментируя, хотя это было странно и бросалось в глаза всем вокруг. Даже Полина спросила, хотя она никогда не спрашивает ни о чём таком, что не касается занятий. Так что теперь и мне нужно знать.

Я прекрасно понимаю, что будет дальше и что она собирается сказать. Однако я не желаю это слышать, вернее, не желаю отвечать. Потому что ответ сделал бы это реальным, каким-то окончательным. Не обсуждать это – значит лишить реальность той силы, которая безжалостно давит на мою грудь, не давая дышать.

Только вот я хочу дышать. Я хочу жить. Так что, реальность, пока я тебя не вижу, не слышу, пошла прочь.

Как только Пейсли открывает рот, чтобы продолжить, я переношу вес на левую ногу, а потом касаюсь катка правым коньком и отталкиваюсь. И вот я лечу. Полёт длится всего пару секунд, но для меня это временная петля, чистая эйфория, подобная рою бабочек в животе. Как наркотики, только лучше.

Я трижды оборачиваюсь вокруг своей оси и приземляюсь на лёд. Неловко, но всё же приземляюсь. Мне удалось устоять. От неожиданности я начинаю смеяться и ищу глазами подругу.

Она бежит как пингвин, размахивая руками и вытаращив глаза.

– Это был…

– … тройной, что ли? Это были три оборота! Скажи, что их было три, Пейс, иначе я сейчас с ума сойду, я…

– Три оборота. Совершенно точно. Стопудово.

– Да наверняка нет. Может, нас проглючило?

– Обеих?

– А Эрин и Леви видели? – Я поворачиваюсь в их сторону, но они поглощены своими жуткими тодесами. – Харпер? – лепечу я почти в отчаянии, но она где-то в противоположном конце катка пытается выполнить риттбергер^[4] на одной ноге, вместо того чтобы – как это обычно бывает – приземлиться неловким оленёнком на обе.

– Это был тройной лутц, Гвен! – Пейсли продолжает размахивать руками. – Боже мой, боже мой, это же…

– С ума сойти, ты видела, что я сделала? Как у меня получилось? Руки были как-то…

– Абсолютно нет, они были в своём обычном положении, думаю, дело в большем размахе ноги, потому что при постановке ты…

– … сильнее замахнулась, да, я почувствовала. Круто, Пейсли! Думаю, я врубилась. Надо попробовать ещё.

Я разворачиваюсь, еду спиной вперёд, собираясь разогнаться, как вдруг Пейсли касается моего запястья. Коньки скрипят по снегу, и я, описывая полумесяц, приближаюсь к ней.

– Подожди, Гвен. – Пейсли кладёт руки на мои плечи и смотрит в глаза. – Где твой отец?

Вот он, вопрос вопросов. Привет, реальность, как здорово с тобой встретиться! Да ещё так скоро.

– Без понятия. Почему спрашиваешь?

Как глупо! Боже, как глупо! Конечно же, я в курсе, чем вызван её интерес. Но когда ведут себя как ни в чём не бывало, как будто ничего не произошло, хотя на самом деле произошло, тогда человек отвечает невпопад просто чтобы соответствовать. Моменту. Этой жизни. Себе самому. Другим. Больше, конечно, другим.

Пейсли моргает.

– Эм, потому что он твой тренер и уже больше недели не появляется на катке?

– Он болен, – уклончиво отзываюсь, тем самым вызвав недоверчивый взгляд подруги.

– В случае его болезни у нас будет заменяющий тренер.

Я вздыхаю.

– Ты выучила эти идиотские правила наизусть, правильно я понимаю?

– Да. Но помимо этого все и так знают, что нам полагается тренер на замену. Поэтому в чём дело?

Встретившись с подругой взглядом, я медлю. Её огромные голубые глаза как всегда широко распахнуты. Кажется, я слышу, что они говорят, и это безумие, ведь глаза не разговаривают. Но только не у Пейсли. Она смотрит на кого-нибудь молча, а он думает: «Ого, надо же, как она кричит, круто». Пейс это умеет. Своим очарованием она напоминает плюшевого мишку. И теперь, когда она стоит напротив и не сводит с меня этот свой искренний и словно бы говорящий взгляд, возникает ощущение, будто меня хочет обнять Винни-Пух. В основном так и случалось, поскольку никто, честно говоря, не способен отказать жёлтому мишке с горшочком мёда. Ни один человек.

В итоге я сдаюсь. Открываю рот, чтобы ответить, как вдруг по помещению прокатывается голос Полины. Он холоднее, чем воздух вокруг, и такой решительный, что от него едва не начинает трескаться лёд.

– Пейсли Харрис, если мне захочется пустой болтовни, я посмотрю «Холостяка» по телевизору! Давай работать, я тебя тут не без дела стоять учу.

– Она знает «Холостяка»? Я в шоке.

Мы подъезжаем. Наши коньки царапают поверхность, и откуда-то доносится отборная ругань Харпер, перед тем как та ударяет по бортику.

– Я бы легко могла представить, что Полина сидит на жёстком стуле в тёмном углу у себя дома в ожидании нового дня, чтобы начать тобой командовать.

– Она загадка, – бормочет Пейсли, чисто исполнив тройной лутц и приземлившись рядом со мной. Острая боль пронзает меня, и я сразу же понимаю, откуда она взялась. Это ревность. – Не удивлюсь, если по выходным она зажигает на каких-нибудь рейвах.

– В твоих устах это слово звучит так порочно.

– Это рейвы порочны, – хмыкает Пейсли, а потом одними губами произносит «поговорим позже» и исчезает в другом направлении.

Мой выдох растворяется в ледяном воздухе. Некоторое время я таращусь на свои коньки, разглядывая лезвия, пока качусь по льду. С ума сойти! Это всего лишь узенькие кусочки стали, которые крепятся к ботинкам, и больше ничего. Но для меня они целый мир. Для меня они – небо и облака, и радуга, и шум моря, и бабочки, и любовь, и звёздные ночи, и вьюги, и всё это вместе. И даже вдвое больше.

Я выезжаю на середину катка, переношу вес на левую ногу, правую вытягиваю назад и долго скольжу вперёд спиной по диагонали к углу. Я сосредоточена только на себе. Возглас разочарования Харпер, смех Леви, непрерывно убеждающий его голос Эрина, решительный тон Полины, которым та даёт указания Пейсли, прежде чем зазвучит мягкая музыка танца – все звуки вокруг идут фоном. Я касаюсь поверхности катка правильной ногой. В ушах слышу свой пульс, когда отталкиваюсь от внешней кромки.

Оборот – кончики собранных в хвост волос хлещут меня по щеке.

Два оборота – я думаю о мечтах, о надежде и о шёлковой нити, на которой они держатся.

Три оборота – и на секунду мои мысли становятся невесомыми.

Я приземляюсь на левую ногу, руки вытянуты параллельно. Мои движения чётки и уверенны. Хотя, казалось бы, это невозможно, поскольку моё эмоциональное состояние неустойчиво, внутри меня нет никакой уверенности. Чего не скажешь о теле. Не представляю, как так можно – снаружи сдержанность и полное самообладание, а тем временем внутри полнейший раздрай?

Понятия не имею, да и, честно говоря, мне всё равно. Сейчас я могу думать только о том, что выполнила тройной лутц и уверенно приземлилась на лёд. В груди ощущаю хлопки. Как будто там птица. Кроткая и мирная. Маленькая и нежная. Хрупкая.

Порхающее сердце-птица.

Я поднимаю голову и встречаюсь взглядом со своим отражением в зеркале, прикреплённом к столбу для афиш позади бортика. Мои тёмные глаза широко распахнуты. Но лицо, которое смотрит на меня из зеркала, не может быть моим, потому что оно светится. Кроме шуток. Гвен в зеркале сияет от счастья, будто бы она и впрямь счастлива. Только это не про меня. Не про меня с тех пор, как я перестала себя узнавать. С тех пор, как я начала испытывать страх проснуться в один прекрасный день и больше не знать, кто я. Я не сияю, потому что я – тень. Но та Гвендолин, в зеркале, утверждает, что всё не так плохо. Что испытать подобное чувство реально и сделать это можно прямо сейчас. В эту самую секунду.

Я на катке. Звук скользящих по нему коньков – скрипучий, но мягкий, хрупкий, чем-то напоминает меня, чем-то – мелодию моей души. Только, наверное, красивее.

Я сияю, поскольку выполнила тройной лутц. Мне наконец-то удался прыжок, который я тренировала месяцами, и сейчас меня с головой накрывает волна эйфории. Это почти как целоваться во время снегопада. Почти как когда тебе шестнадцать, и в школьном коридоре любимый нападающий футбольной команды тебе улыбнётся, а ты просто умираешь, потому что – о боже! – эта улыбка, чёрт.

Однако когда я смотрю в зал, эйфория улетучивается. Я вижу Пейсли, которая выполняет кораблик, вытянув руки и ноги и устремив взгляд в потолок. Я вижу Эрина и Леви, которых отчитывает тренер, а они обмениваются кислыми улыбками. Я вижу Полину, которая сосредоточенно наблюдает за Пейсли, высунув кончик языка, готовая придраться к любой мелочи.

Кого я не вижу, так это своего отца. Не вижу его восхищённого взгляда, от которого волна моей эйфории могла бы превратиться в цунами. Я не вижу гордости за себя. Не вижу признания. Становится ясно, что мой успех не имеет смысла. Я выполнила тройной лутц, добилась цели, к которой стремилась неделю за неделей, по-настоящему боролась – с потом, кровью, слезами и понятия не имею чем ещё, да это и неважно. Как моё отражение, когда оно чувствует себя счастливым и думает, что способно сиять, хотя это нелепая фантазия.

Бессмысленно.

Вот почему моего отца здесь нет. Даже если бы я выполнила тройной аксель, его бы это не волновало. Тренер должен быть заинтересован в том, чтобы помочь своему ученику подняться на вершину. И в этом вся суть. Ничто не помогает мне продвинуться дальше. Я не сумею добраться до вершины. Всё кончено. Единственный оставшийся у меня способ рассеять мрак – это долбаная иллюзия, за которую я цепляюсь. Дорога, ведущая в никуда.

С днём рождения, Гвен! В итоге ты упадёшь.

Почему я продолжаю цепляться? Без понятия. Наверное, на что-то надеюсь. Внушаю себе, что в действительности всё нормально. Что это останется неправдой, если я буду вести себя так, словно всё иначе. Возможно, я боюсь того, что меня ждёт потом. Боюсь пропасти. Я не знаю, что на её дне. И не представляю, какой дорогой двигаться дальше. Мне знакома только та, которой я иду. И я не хочу, чтобы она заканчивалась. Так что я не принимаю реальность, но понимаю, что скоро кто-то скажет: «Эй, видишь, дальше дороги нет. Тут только камни, без посторонней помощи тебе не обойтись. И нет, я тебе не помогу, так что пока. Ещё увидимся там, внизу!».

Когда я торможу, радаётся скрежет наточенных лезвий коньков о лёд. На этот раз звук получается некрасивый. Не нежный. Царапающий, жёсткий и безжалостный. Как не очень хороший конец. Костяшки пальцев белеют, настолько сильно я сжимаю бортик. Перегнувшись через него, я пытаюсь сделать глубокий вдох, но не получается. Я пробую снова, и снова, и снова, чувствуя холод, сковывающий мои лёгкие, однако кислород как будто натыкается на стену в горле и не проходит. С моих губ срывается приглушённый крик, за которым следует отчаянный хрип. Я закрываю и снова открываю глаза. Красные сиденья на трибунах сливаются в размытое пятно. Окружающий мир расплывается, как акварель, цвета растекаются и перемешиваются. Неприглядная получается картина, злая, неуправляемая и агрессивная. Слышу крик, который эхом отдаётся в моей голове.

«Хаос! Хаос! Хаос! Хаос! Хаос!»

Надежда – сильное чувство. Одно из трёх важнейших.

Вера, надежда, любовь.

Три героя в жизни человека. Только вот у героев есть враги. Противники, которые стремятся победить их. Каждый антагонист известен тем, что с жестокостью душит добро в самом зародыше. А здесь их трое.

Неверие, отчаяние, ненависть.

И они на пути к победе, ведь я больше не верю, что это закончится хорошо. Я начинаю ненавидеть лёд, поскольку это моя самая большая любовь, которая подводит меня. Впереди надежды, последние лучи которой пробиваются сквозь тёмные тучи, проскальзывает тень моего отчаяния – гораздо более мощная часть моих эмоций.

Я решаю уйти. А потому из негнущихся пальцев выпускаю бортик и скольжу по льду к дверце. Харпер кружится, и мне интересно, слышала ли она крики моей печали. В моей голове они звучали так громко, так невыносимо, что не услышать это, кажется, было невозможно.