Теперь ему было пять. Кирсти было три, и каким-то образом она была еще жива. Кейт было тридцать три – ее день рождения теперь навсегда связан с днем рождения дочери, вечно омрачавшим воспоминания. Кейт не знала, будет ли она еще когда-нибудь отмечать свой день рождения. В тридцать три года казалось, что жизнь закончена. Она не вышла на работу и, возможно, никогда не выйдет. Там, где раньше она чуть самодовольно оглядывалась через плечо, словно выигрывая забег в школе, намного опережая соперников, теперь она безнадежно отставала. Должность диктора досталась двадцатишестилетней коллеге с блестящими мелированными волосами, в то время как мир Кейт ограничивался домом, парком и воротами школы Адама. Когда Кирсти исполнится пять, она получит право на дневной уход, однако было неясно, на сколько дней в неделю. Но это была не ее вина. Кейт протянула руку и убрала влажные волосы со лба Кирсти. Сегодня она одела дочь в джинсовый комбинезон с вышитой на груди пчелкой: милый наряд, рассчитанный на ребенка на два года младше – такой маленькой она по-прежнему была. Кейт цеплялась за собственную злость, потому что нежность давалась ей труднее. Злость придавала ей сил, превращая в автомат. Если бы она позволила себе размякнуть, представить себе, каково приходится ее дочери, то сразу сломалась бы.

– Приехали, – весело сказал Эндрю, останавливая машину на парковке перед церковью.

Он всегда водил машину беспокойно, будто извиняясь перед другими водителями. Кейт с секунду сидела неподвижно, и он тоже, словно им обоим не хотелось расстегивать ремни и идти внутрь. Церковь располагалась в приземистом сером здании, покрытом штукатуркой с каменной крошкой. В единственном зарешеченном окошке горел оранжевый огонек.

– Ну, пошли, – Эндрю решительно отстегнул ремень.

Иногда, когда они говорили о детях или смотрели что-нибудь интересное по телевизору, или пытались устроить что-то вроде семейного выходного, можно было не обращать на это внимания. Но в душе или посреди ночи, глядя в усталую спину Эндрю, ей в голову приходила только одна мысль. «Я его не люблю». После шести лет брака она больше не любила мужа. Наверное, она слишком хорошо его знала. Больше не осталось ничего непознанного, ни единой новой страницы в книге их отношений. Они стали парой, которая совместно ухаживает за детьми, только и всего, а впереди лежало еще лет пятьдесят. Несколько месяцев назад в лондонском метро произошел взрыв, а она даже и не подумала побеспокоиться об Эндрю, пока тот не позвонил в панике из своего офиса. Наверное, если она, услышав о теракте в городе, где работал муж, даже не вспомнила о нем, это что-то значило?

Эндрю никогда не заговаривал о зияющем провале между ними, если не считать предложений о психотерапии, праздниках, семинарах или группах. Он уходил на работу, потом возвращался домой и, даже не переодевшись, убирал с пола рассыпанную муку или игрушки, или обрывки газет, или, как в один особенно неудачный день, дерьмо. По выходным он водил детей в парк или на игровую площадку, или на экскурсии по историческим местам. Он был хорошим. Он усердно работал, и не его вина, что ему приходилось засиживаться на работе допоздна или что поезд, несмотря на электрифицированную третью рельсу, часто задерживался из-за льда, ветра или жары. Не было его вины и в том, что она постоянно злилась и вымещала свою злость на нем, не имея возможности выместить ее на детях. Но все равно, Кейт не знала, насколько она может запустить все, прежде чем он начнет высказывать претензии. Они даже не притрагивались друг к другу уже целый год, если не считать случайных прикосновений, когда передавали друг другу деньги или тарелки, или детей. Попытаться найти эту любовь и обнаружить, что ее больше нет, оказалось так же неожиданно, как оступиться на лестнице. Как будто она вдруг разучилась дышать или производить какое-нибудь другое действие, способность к которому обычный человек воспринимает как должное.

Ее жизнь, когда-то столь тщательно организованная, превратилась в нечто, чего она стыдилась. Поэтому она и согласилась приехать сюда. Чтобы найти тех, кто, возможно, сумеет понять.

В церкви пахло линолеумом и грязными подгузниками, чего и следовало ожидать, если родителей приглашали «приводить детей, в том числе братьев и сестер, с любыми инвалидностями». В этой группе «дети» были разные – от симпатичной хмурой девочки-подростка, прислонившейся к стене возле большого чайника, до мальчика неопределенного возраста, пристегнутого ремнями к креслу-каталке сложной конструкции. На голове у него был шлем, застегнутый под подбородком. Мальчик постоянно издавал громкий басовитый стон. Кейт никогда прежде не видела настолько больного ребенка. Да и где она могла увидеть? Разве такое показывают по телевизору? Она ощутила тревогу и тут же отчитала себя. Бедный мальчишка ни в чем не виноват, и, насколько они могли видеть, их ожидало такое же будущее. Кирсти, теплая и удивительно легкая, сидела на руках у Кейт, вцепившись пальцами в ее куртку, словно обезьянка. Смогут ли они найти здесь хоть какую-то родственную душу? Похожи ли эти люди на нее?

К ним, ковыляя в ортопедических сандалиях, подошла женщина. Ее одежда пестрела разнообразными цветочными узорами, наводя на мысли о вернисаже текстиля. Над верхней губой виднелся темный пушок.

– Здравствуйте!

Кейт заключила, что это, наверное, и есть Маргарет, руководившая группой. Она составила собственное мнение о Маргарет на основе ее электронных писем со множеством ошибок, написанных причудливым шрифтом на фоне разных рисунков. Кейт почувствовала порыв холодного воздуха, когда Эндрю закрыл за ними дверь, держа за капюшон Адама, порывавшегося сбежать. Они вошли. Ее судьба была решена.

Маргарет познакомила Кейт с «командой», как она предпочитала их называть. У нее был сильный бирмингемский акцент, до дрожи напомнивший Кейт детство. Ребенок-инвалид Маргарет, вернее уже взрослый, по имени Билли умер несколько лет назад. Отец Билли «дал деру» после рождения сына, и, похоже, пустоту в жизни Маргарет теперь могли заполнить только люди, которые понимали, через что ей пришлось пройти. Кейт кивала, выслушивая эту печальную повесть возле столика с угощениями, хотя и никак не могла взять в толк, каким образом жизненный опыт Маргарет мог оказаться таким же, как, скажем, у семьи с любопытным мальчиком с синдромом Дауна, который покатывался от хохота, играя с найденным клоуном в коробочке. Но в этом и заключается особенность инвалидности – у каждого она разная. Невозможно ожидать, что кто-то тебя поймет. Вполне возможно, что этого мальчика ждет полная жизнь, хобби, друзья, а когда-нибудь, возможно, даже жизнь отдельно от семьи. Это совсем другое.

Предлагаемые «угощения» состояли из гранулированного кофе, чая в пакетиках и всяческой дешевой выпечки, разложенной на разноцветных одноразовых тарелках. Эта веселенькая деталь почему-то покоробила Кейт. Она посмотрела на Эндрю, который рылся в карманах в поисках мелочи, чтобы внести пожертвование, на котором настаивала Маргарет: «Я предпочитаю быть честной во всем». Она знала, как он не любит оказываться в комнате, где нет ни одного знакомого человека, но он держался изо всех сил.

Кейт старалась не спускать глаз сразу со всех, мысленно пытаясь вести сразу два списка – чей ребенок от какого недуга страдает и кто из женщин одет лучше остальных. Втайне она, должно быть, надеялась наконец-то найти подругу, которую можно пригласить к себе на кофе, не извиняясь за крики или припадки Кирсти. Но она никак не смогла бы подружиться с человеком, который надевает теплую куртку при первых признаках легкого дождя. Она уже оставила надежду найти хоть кого-то – так же, как в двадцать с небольшим, когда оглядывала бар в поисках подходящего мужчины и не находила никого. И тут дверь открылась, и в помещение, вполголоса чертыхаясь и приглаживая мокрые от дождя коротко стриженные волосы, ввалилась женщина. Одета она была так, как Кейт ни за что бы не оделась – серебристая «дутая» куртка поверх короткого топика и тренировочных штанов, как будто только что из спортзала. Но в ней чувствовался стиль и упорное нежелание сдаваться, и Кейт это понравилось.

– Эйми, – вздохнула Маргарет. – Вы снова опоздали.

Кейт и сама не могла сказать, как вышло, что они с Эйми сразу же, в тот же день подружились. Впрочем, Эйми не оставляла особого выбора. Она просто начинала разговаривать, выкладывая о себе все, словно выворачивая сумочку в поисках ключей. Приступы клинической депрессии, детство в зажиточной семье в Эссексе, с пони и «рендж-ровером». Все это пошло прахом из-за наркотиков: вскоре после двадцати семья выкинула ее, жертву кислотной музыки, из дома, потом она забеременела от Кита, хозяина сети спортзалов, который взял ее на работу инструктором по аэробике. Эйми прекрасно понимала историю собственной жизни. Подаче рассказа о тяжелой жизни она научилась, смотря ток-шоу Джереми Кайла. Даже рождение сына с тяжелой инвалидностью обескуражило ее ненадолго.

– Я все равно его любила. Ты понимаешь, Кейт? Он же все равно мой сын. Но Кит… он этого не понимал. Ему нужен был просто маленький сорванец, который сидел бы у него на плечах во время футбольных матчей.

В итоге Кит ушел. Вернее, заставил уйти Эйми и Дилана, и теперь они ютились в квартире в дешевом районе Бишопсдина, а к Киту в просторный особняк с пятью спальнями въехала одна из инструкторов по пилатесу – «Викки, костлявая сука». Даже это не сломило Эйми. Но, глядя, как она притоптывает ногами в здоровенных кроссовках, стоя на холоде возле церкви, Кейт подумалось, что когда Дилан подрос и с ним стало труднее справляться, даже она начала давать слабину. Она даже перестала приводить его на встречи, чтобы он не обижал детей помладше.

– Даже думать не хотела обо всех этих группах, когда он был маленьким, – говорила Эйми, глядя на сырые церковные стены. – Но теперь не знаю, что с ним делать. Он легко может меня вырубить, если захочет. Писается, постоянно видит кошмары и целыми ночами плачет и кричит. Это пугает, Кейт.

Она была из тех людей, которые могут запросто положить ладонь тебе на руку и назвать тебя по имени, словно заверяя в своем внимании, и Кейт с удивлением поняла, что ей это нравится. Она поняла, что все ее прежние друзья – те, кто испарился после рождения Кирсти, – были вежливыми представителями среднего класса, скрывавшими свои чувства за глянцевыми волосами и натянутыми улыбками. И вот Эйми – нервная и эмоционально нестабильная, расхаживающая зимним вечером с голым пупком. Но она стала первым человеком за долгие годы, который, казалось, на самом деле ее понимал.

В дверях появился свет – вышла Маргарет в своем цветастом наряде.

– Кто здесь? У нас нельзя курить.

– Мы на улице, – ответила Эйми, бросая на нее угрюмый взгляд точь-в-точь как строптивые девчонки из школы, с которыми Кейт всегда хотелось подружиться.

– Что ж… Пора на групповую беседу.

– Идем, Кейт, – сказала Эйми.

Она взяла новую подругу за руку и потушила сигарету о стену другой рукой, и Кейт ощутила давно забытое чувство. В этой разнородной, пестрой группе она чувствовала себя спокойно.

– Теперь ему восемнадцать, и приходится бороться за все, – говорила Эйми. – Подгузники, я на них разорюсь, девчонки. Коляска, поручни, сиделки – уже не знаю, в чем нам откажут дальше. Это пугает.

Они встретились за чашкой кофе в городе вместе с еще одной мамой из группы – Кейт немного обидело то, что она оказалась не единственной присутствующей при исповеди Эйми. Сара была милой и простодушной, и ей еще не было тридцати. Говорила она с акцентом уроженки Сент-Люсии, что все еще было необычно для преимущественно белого города, где жила Кейт. Ее шестилетний сын Алексис страдал миодистрофией Дюшенна, уже был прикован к инвалидному креслу, и, скорее всего, ему не светило дожить до двадцати. Он сидел неподалеку, оглядываясь вокруг с пытливым любопытством, хотя у него уже возникали проблемы с речью. Кирсти была в своей коляске, а Дилан, сын Эйми, сидел за соседним столиком. На нем была каска, которую приходилось носить, чтобы он не разбивал себе голову. Кейт видела, как люди поглядывали на него, и ощущала знакомый прилив злости и ужаса от того, что ожидало в будущем Кирсти.

Сердце колотилось от осознания того, в чем она собиралась признаться.

– Вы когда-нибудь задумывались… ну… почему именно я? – говорила теперь она. – Это нечестно. У всех вокруг просто есть здоровые дети, которые вырастут и будут жить своей жизнью, а у нас… вот. Я просто не могу и не чувствую себя так же, как они. Как все эти счастливые мамочки. Я просто этого не чувствую.

Она уловила это – короткий обмен взглядами между Сарой и Эйми. Значит, даже между ними были вещи, о которых нельзя было говорить.