Всю ту зиму и сырую раннюю весну восемьдесят пятого года Третьего индустриального века мои блуждания по Брейсбриджу неизменно затягивались. Я как будто хотел изучить это место как следует, составить карту, прежде чем покину его. Я перелезал через покрытые заклинаниями, грязные перила моста, перекинутого через железнодорожные пути, уходившие от фабрик и сворачивающие на юг. Внизу бушевал сернистый жар локомотивов, и я размышлял, пока мимо с ритмичным лязгом проезжали вагоны-платформы – особенно предназначенные для эфира, с соломенной подстилкой, которая выглядела достаточно мягкой, чтобы смягчить падение, – когда лучше всего было бы совершить прыжок и в какие места этот прыжок мог бы меня привести.

К тому времени я часто пропускал занятия в школе; учителя смирились, поскольку все знали об ухудшающемся состоянии моей матери, и им, вероятно, было радостно, что в классе стало на одну угрюмую физиономию меньше. «Мамаша – тролль…» «Мать отправят в этот, как его, Нор-ти-тон…» Хватать яблоки и банки с политурой с прилавков на рынке в шестисменник и просто так швырять их за какую-нибудь стену, терпеть клубы горячего пара на содрогающемся мосту, курить украденные сигареты, смотреть в глаза злопсам, когда они бросались на заборы, беззаботно продираться сквозь кукушечью крапиву и обливаться потом от мучительных ночных кошмаров – моя жизнь состояла из преодоления множества маленьких, невидимых барьеров. На каждом перекрестке я взглядом искал тролльщика; не мастера Татлоу, а кого-то ужасного, высокого, в широком темном плаще, с окутанным непроглядной тьмой лицом. Я начал носить нож, но он был тупой, дешевый, неэфирированный, и вскоре сломался прямо в кармане. Я был подобен одной из нитей накала грандмастера Харрата; заряженный, готовый вспыхнуть.

IX

Грандмастер Харрат в своей длинной мастерской поднял шторы на потолочных окнах.

– Примеси, Роберт! – заявил он. – Неаккуратность! Вот с чем следует бороться… Представь себе молнию, Роберт! Я часто смотрел поверх крыш Норт-Сентрала из своей детской во время грозы и желал, чтобы молния ударила в Халлам-тауэр. И я восторгался, Роберт… да, восторгался. Я ничего не выдумываю, не сомневайся. Уже тогда я видел начало иного, Нового века. Возможно, однажды я сумею объяснить…

Я наблюдал, как он склонился над одной из больших оплетенных бутылей с кислотой, и капелька пота скатилась с его подбородка. Сегодня не было никаких результатов, как бы он ни возился с проволочками, какие бы усилия ни прилагал, сколько бы кислоты ни пролил. Впрочем, мне было все равно. Сменница за сменницей эти визиты приобретали убаюкивающую предсказуемость, и его неудачи были такой же неотъемлемой ее частью, как вкус марципана. К этому моменту я уже научился в критические моменты держаться подальше от искр, горящей резины и огромных банок с химикатами. Электричество казалось опасным и изменчивым, и если эксперименты грандмастера Харрата меня в чем-то и убедили, так это в том, что успеха ему не видать. Ну кто же захочет рисковать подобной заряженной субстанцией в своем доме, когда можно положиться на безопасность светильного газа, фонарей или свечей? В целом, однако, я с нетерпением ждал этих послеполуденных полусменников как единственной возможности сбежать от мира в обитель спокойствия.

В тот самый момент – да и в любой другой – я мог себе представить, что происходит дома. В эти последние сменницы моя мать впала в лихорадочную кому, металась и корчилась, вытаращив побелевшие глаза, ее худые конечности вытягивались и изгибались дугой, и дышала она с огромным трудом, разинув рот. Бет наверняка сейчас хлопотала над ней, чем занималась денно и нощно. Моя сестра отважно входила в комнату, полную тревожной тьмы и копошения по углам. Бет вытирала маме лицо и руки, наполняла грелки кипятком, следила за огнем в камине и разглаживала смятые простыни, сжимала эти немыслимо длинные руки, к которым никто другой не мог даже прикоснуться. Несколько ночей назад, когда я в последний раз осмелился заглянуть в спальню, мать царапала исчезающую Отметину на левом запястье. Стена над кроватью покрылась тонкими кровавыми штрихами, которые складывались в иероглифы, и Бет не удалось их полностью смыть.

– Роберт, я правда был убежден, что на этот раз мы добрались до сути, – до меня донесся голос мастера Харрата и звон склянок. – Я правда думал, что нам это удалось… Иной раз я почти задаюсь вопросом, случится ли такое когда-нибудь.

Он посмотрел на меня. В кои-то веки, похоже, ждал ответа. Его блестящая нижняя губа на мгновение задрожала, а глаза стали серьезными. Иногда он смотрел на меня вот так. К этому времени я уже догадался, что был не первым парнишкой, которого он привел к себе домой, чтобы накормить кексами и позволить наблюдать за тем, как копошится в своей лаборатории. Но было еще что-то.

Затем грандмастер Харрат кивнул, как будто пришел к какому-то окончательному выводу. Не говоря ни слова, подошел к маленькой тяжелой дверце в стене между газовыми лампами и повернул круглый градуированный переключатель. Его молчание само по себе было необычным, и я понятия не имел, чего ожидать; дверца повернулась на смазанных петлях, и комнату озарило сияние. Тени удлинились, когда он понес позвякивающий поднос к столу. Стоявшие на нем флаконы были похожи на уменьшенные версии баночек, которые я видел у женщин в покрасочном цехе «Модингли и Клотсон», но их дивоблеск был намного резче; строго говоря, не свет, а ослепительное сияние, воздействующее и на другие органы чувств. Длинная комната вспыхнула и потемнела, когда он поставил свою ношу на стол. Выглядывая из-за его локтя, я увидел на каждом флаконе маленькую печать.

– Эфир, Роберт! Конечно, мне приходится работать с ним каждый день, чтобы оплачивать этот уютный дом. Приходится врать акционерам, что я знаю достаточно о его поведении, чтобы поддерживать непревзойденную репутацию «Модингли и Клотсон» как производителя эфира высочайшей чародейской мощности. Но… я не знаю, Роберт. И не я использую его – он использует меня. Электрический свет – совсем другое дело, он основан на чистейшей, нехитрой математике. Но мы вынуждены терпеть эфир. Эта земля им пропитана. Мы все пляшем под его дудку… Возможно, такова вековечная истина, пусть я и потратил годы, пытаясь воплотить в жизнь простую и ничем не ограниченную логику физики и инженерии…

Он продолжал в том же духе еще долго и даже запыхался, вопреки своему обыкновению. Для меня, рожденного в Брейсбридже под грохот эфирных двигателей, проведенное им различие между предполагаемой логикой электричества и алогичностью эфира, было до крайности непонятным. Я-то думал, все наоборот. Эфир позволил нам укротить стихии: сделать железо тверже, сталь более упругой, а медь более податливой, строить мосты все длиннее и шире, даже передавать сообщения на большие расстояния из разума одного телеграфиста в другой. Без эфира мы и поныне оставались такими же, как воинственные, раскрашенные дикари Фулы. Однако я понимал, что сделался свидетелем кульминационного момента многочисленных битв грандмастера Харрата со стихией, которая одновременно влекла его и издевалась над ним, – свидетелем эксперимента с эфиром и с электричеством одновременно, который он так часто проводил в своих мыслях, что нынешнее фактическое выполнение смахивало на хорошо отрепетированный спектакль, как бывает с процессами, над которыми долго размышляли, и вот они воплощаются в жизнь шаг за шагом. Что до меня, то я просто смотрел на блестящие флаконы, которые он явно старался не использовать в своих экспериментах. ШШШ… БУМ! ШШШ… БУМ! Мое сердце бешено колотилось. Я никогда раньше не был близок к эфиру подобной чистоты, даже в День испытания.

– В конечном счете, Роберт, эфир прост, как самая бесхитростная сказка. Мы загадываем желание, и эфир дает нам то, что мы хотим, – но, совсем как в сказке, не всегда в том виде, который нам нужен. И все же более мощный двигатель, более острый инструмент, дешевый котел, способный выдерживать давление намного выше положенного, неоспоримое экономическое процветание, полумифические существа вроде злопсов и ямозверей, послушные нашим приказам. Он нам все это дает. А теперь… посмотрим, получится ли?

Затем он вновь занялся делом, обрезая проволоку, пинцетом закручивая новую нить накала и закрепляя ее на положенном месте между соединительными элементами. Не считая последнего моста между так называемыми «анодами» в чанах с химикатами – приподнятого медного затвора, который он не раз на моих глазах закрывал театральным жестом, но частенько без каких-либо последствий, – схема была завершена. Пробормотав что-то неразборчивое, грандмастер Харрат вскрыл один из флаконов с эфиром и сжал грушу пипетки так, чтобы по трубке поднялась светящаяся линия. Затем пипетка зависла над той частью воздушного пространства, где парила нить накала. На кончике образовалась ослепительная бусинка, дрожащая частица, которая оторвалась и упала неторопливо и легко, пренебрегая силой тяжести. Казалось, отрезки пути, а с ними и времени, увеличивались, пока фрагменты не соединились. Эфир коснулся поверхности нити накала и как будто исчез.

– Конечно, он уже знает, чего я от него хочу. Идеальной схемы… – Грандмастер Харрат невесело усмехнулся. Снова запечатал флакон, снял кожаную перчатку. Его рука дрожала, двигаясь к последнему переключателю. Я и сам трепетал. Я никогда не испытывал подобного предвкушения… И эфир подобной силы, чистоты, чародейской мощности – он и мои желания знал, даже те, которые были неведомы мне самому. Я не сомневался, что вот-вот стану свидетелем чего-то захватывающего и невиданного прежде; и вот с долгим заключительным вздохом, свидетельствующим скорее о неизбежном поражении, чем о победе, грандмастер Харрат замкнул последний мост на созданной им схеме.

И сработало.

Нить накала гудела и светилась.

Это был триумф.

На самом деле, нить накала была невероятно яркой, как солнце посреди ясного неба, когда все прочее как будто темнеет… Свет усилился, и я невольно ахнул. Весь мир задрожал и закружился вокруг меня. Пенящиеся реки, грохочущие фабрики, магазины, ломящиеся от товаров, шелест телеграфов и бесконечная череда сменниц. И по какой-то причине – мы иной раз совершаем действия, которые в процессе кажутся абсолютно логичными, а после теряют всякий смысл, – я потянулся к пылающему свету. Движение моей руки было медленным, я видел собственные кости, поскольку сияние пронзало плоть насквозь… и мне больше всего на свете хотелось заполучить это сияние.

Невероятная вспышка. Затем дым, громкое сердитое шипение и вонь гари. Я упал на спину, успев отметить замедленную реакцию грандмастера Харрата, который попытался меня поймать, и вялый изгиб его рта, услышав глухой стук от соприкосновения собственного затылка с полом. Но все это как будто происходило где-то далеко. Меня потянуло вверх и назад. Потолок вздулся, как парус. Воздух устремился к нему, и в какой-то момент я осознал, что смотрю на Брейсбридж, паря среди звезд.

Затем ночь заклубилась. Луна пронеслась по небу. Поезда превратились в светящиеся полосы. Небо пылало, свет-тьма-свет – и солнце двигалось по нему задом наперед. Снег мелькал на склонах Рейнхарроу, а поля пульсировали в такт смене времен года. Я понятия не имел, что происходит, но выглядело все так, словно я стремглав летел в прошлое. Может, такова смерть? Затем солнце поднялось в небо и замерло на западе над займищами, несколько облаков свернулись клубочком вокруг него в синеве, их тени пятнами легли на Брейсбридж, который шумел, как обычно летним утром. За годы мало что изменилось. Конечно, старые склады позади больницы Мэнор на Уитибрук-роуд все еще стояли, а зольные отвалы кирпичного завода еще не начали свое неумолимое наступление на Кони-Маунд. Но это совершенно точно был Брейсбридж. Почувствовав тепло солнечных лучей и услышав скрежет и лязг двигателей, я начал приближаться к городу, к просмоленным и рифленым крышам «Модингли и Клотсон». Внезапно передо мной закружились открытые склады и покрытые копотью кирпичные стены, затем мох на какой-то крыше, пока я беззвучно не прошел сквозь нее и не обнаружил, что парю в прохладном мерцании комнаты, которую сразу узнал. Это был покрасочный цех. Зрелище выглядело почти так же, как увиденное несколько сменниц назад с грандмастером Харратом, не считая мелочей, обусловленных временем. Моя мама, сидящая среди девушек за верстаками, такая знакомая и молодая, подняла светящуюся кисточку и окунула в краску.