Когда распахнулась ведущая во двор дверь, я почти ожидал увидеть, как входит отец, но появился грандмастер Харрат – ошибки быть не могло, пусть ему и не хватало веса и бакенбард. Бригадирша поспешила ему навстречу, покачивая внушительным бюстом. Определенно, уже тогда грандмастер Харрат был человеком, с которым считались. Я это понял по непринужденной тихой просьбе, с которой он обратился к бригадирше, и тону ее положительного ответа. Нельзя ли одолжить пару девушек из покрасочного цеха? Просьба была пустяковой, и Харрат покачал головой, когда бригадирша многозначительно заметила, что выбранные кандидатки – не лучшие работницы, пусть и самые хорошенькие. В суждениях Харрата никто не мог усомниться. Моя мать и светловолосая девушка рядом с ней кивнули, услышав свои имена, и отложили шестеренки, над которыми трудились; моя мать при этом уронила на пол стаканчик с кисточками. Бригадирша закатила глаза.

Две молодые гильдейки и грандмастер Харрат вместе покинули покрасочный цех, а я поплыл за ними следом, как призрак. Вместе эти представители двух ветвей рода людского выглядели странно. Грандмастер Харрат был одет с иголочки, а моя мать и ее подруга – которую она называла Кейт, когда они перешептывались, – носили сабо и платья с чужого плеча. Наблюдая за тем, как троица идет дворами, я отчетливо понял, что им нечего друг другу сказать, как бы моя мать и Кейт ни обменивались слегка лукавыми улыбками. Затем я услышал фабричные гудки, увидел, как мимо гурьбой прошли рабочие, и до меня дошло, что это полусменник. Странное время для «добавки» – я знал, что девушки из покрасочного цеха так называли работу, которую предстояло делать за пределами его стен, – ведь вскоре открытые склады должны были опустеть, а на Машинном и Центральном ярусах остались бы лишь немногочисленные работники, чья роль в обслуживании эфирных двигателей была ключевой. Даже на территории самой фабрики теплый летний воздух как будто предвещал послеобеденный футбол и прогулки на речном берегу. Моей маме и ее подруге Кейт должны были засчитать это рабочее время, умножив на полуторный коэффициент, коего гильдмистрис в «Модингли и Клотсоне» удостаивались нечасто.

Гудки стихли. Ворота опустели. Голуби ворковали. Гуррр-гуррр. Гуррр-гуррр. В очередном непримечательном дворе грандмастер Харрат направился к побеленной кирпичной стене. В ней были железные ворота с ржавыми прутьями в пятнах старой краски. Моя мать и Кейт с любопытством наблюдали, как грандмастер Харрат берется за висячий замок. На мгновение гильдеец задумался, потом произнес слова, от которых тот открылся. Кейт восторженно захлопала в ладоши, а моя мать насторожилась, когда ворота заскрежетали. Дальше были искры от кремня, немного возни с высохшим фитилем старой лампы и тусклый огонек. Они начали куда-то спускаться по бетонным ступеням, мимо кирпичных стен, и сырой воздух ритмично колыхался, как будто кто-то дышал в такт завыванию и грохоту эфирных двигателей. Там, где пол выравнивался, давление воздуха оказывалось достаточно сильным, чтобы подолы юбок двух женщин трепетали. Коридоры с аккуратными плиточными полами и кирпичными стенами преобразились. Кирпичи стали меньше, старше; они крошились от древности. Следуя за лампой грандмастера Харрата, пригибаясь по мере того, как потолок понижался, Кейт и моя мама взялись за руки, чтобы не упасть, поскольку их сабо скользили на наклонном полу. На стенах были знаки гильдий и граффити. И еще резные спирали, завивающиеся к центру, – они напомнили мне замшелые очертания сарсенов на вершине Рейнхарроу. Гул двигателей по-прежнему нарастал.

Они подошли к двери. За ней оказалась комнатка, которая когда-то была наполовину выложена плиткой, но та почти вся осыпалась и хрустела под сабо моей матери и Кейт. На стенах висели перекошенные старые полки. Среди мусора попадались какие-то покоробленные гильдейские плакаты, чей смысл давно уничтожили время и сырость. Попасть в такое место после столь интересного путешествия было поводом для разочарования: единственным предметом, который не выглядел так, словно его забыли тут в прошлом веке, оказался грубый деревянный ящик длиной в ярд, высотой и шириной примерно в фут, да и он отнюдь не блистал новизной. Слова ОСТОРОЖНО ОПАСНЫЙ ГРУЗ были нанесены на крышку с помощью трафарета, красными заглавными буквами. Грандмастер Харрат достал карманный ножичек и перерезал бечевку, которой была обмотана защелка. Скрипнули петли. Сперва показалось, что в ящике только скомканные пожелтевшие газеты, но грандмастер запустил в них руки, улыбаясь, словно ребенок перед лотерейным барабаном.

Внутри явно находилось что-то тяжелое. Чтобы вытащить эту штуку, пришлось ухватиться обеими руками. Когда из ящика появилось нечто сверкающее, размером примерно с человеческую голову, все вокруг затихло. С того момента, как они вошли в комнату, никто не произнес ни слова, а когда грандмастер положил нечто на грязный пол рядом с ящиком, даже ритмичный грохот двигателей отдалился. Невзирая на лето снаружи, воздух сгустился и стало холодно. Повсюду заплясали радужные блики. Грандмастер Харрат стоял на коленях, и лицо у него было как у малыша на Рождество. На этом лице шустрой вереницей сменяли друг друга предвкушение, радость, страх. Вещь была великолепна: в подземной комнате она излучала дивотьму, которая струилась к лицу грандмастера Харрата, подражая его переменчивым чувствам и преувеличивая их, превращая глаза в дыры, растапливая плоть. В лучах лампы сверкали многочисленные грани. Вещь походила на огромный драгоценный камень – впрочем, тогда я в них почти не разбирался и решил, что она смахивает на блистающий крупный кусок кристаллизованного сахара. Однако важнейшим представлялось свечение, таившееся у необыкновенного камня внутри. Оно змеилось, копилось и растекалось, вытекало наружу. Взметнулись тени, выжигая очертания коленопреклоненного мужчины и двух стоящих женщин, пока все трое не стали грубыми, обезличенными, символическими силуэтами. Когда свет начал пульсировать в том же ритме, который пронизывал весь Брейсбридж, зрелище сделалось похожим на замысловатый и постоянно меняющийся гильдейский иероглиф. Грандмастер Харрат, Кейт, моя мать – все они перестали быть собой, сделались приспешниками этой вещи, грубыми механизмами, с помощью которых она могла проявлять свою мощь. Их тени склонились и затрепетали на пылающих стенах в такт работе двигателей, сперва темные, затем яркие. И я, пусть в виде зыбкого призрака, тоже был частью происходящего. Свет расширился и превратился в нечто человекоподобное и нечеловеческое одновременно – в дымный силуэт, тянущий ко мне черные руки.

Наверное, в тот момент я закричал. Что-то как будто сломалось, видение утратило связность, рассыпалось. Затем, ощутив кислотную вонь и острую боль в затылке, я понял, что вернулся в мастерскую грандмастера Харрата, которая после очередного неудачного эксперимента наполнилась дымом и шипением. Я лежал на полу, а грандмастер Харрат, в прямом и переносном смысле прибавивший в весе с той поры, как вовлек мою мать в какую-то загадочную историю, склонился надо мной. На его лице плясали блики – свет газовой лампы отражался в чем-то пролитом, и это был совершенно обычный, мягкий и желтый свет.

– Роберт! Роберт, ты меня слышишь? Я уж было решил… – Его брыли тряслись. – Я подумал…

Я сел, ощупал голову и поморщился. Шишка. Всего-навсего. Грандмастер Харрат схватил меня за плечи, когда я вставал. Я рывком освободился. Нить накала, а с нею и прочее оборудование на верстаке, предназначенное для эксперимента с электрическим светом, превратилось в дымящиеся руины. И грандмастер теперь смотрел на меня с прежней печалью в глазах.

– Но…

– Что, Роберт?

Я покачал головой.

Я вышел из особняка грандмастера Харрата и отправился домой; мой живот был полон, а глаза щипало – полусменники всегда заканчивались именно так.

X

Каждый вечер, возвращаясь домой на Брикъярд-роу, глядя на бурлящее над нашим фронтоном небо и желая, чтобы это жилище принадлежало кому-нибудь другому, я вынуждал себя войти. Спешил мимо комнаты матери, направляясь в постель, страшась кислого запаха болезни и пульсирующей тьмы, которая по мере угасания пламени торжествующим вихрем вырывалась наружу, колыхала тусклый свет и превращала в монстров всех нас.

Нагрянувшие с холмов тучи принесли дождь со снегом, и от последнего противостояния зимы и весны окна покрылись льдом. Ветер царапал черепицу, проникая сквозь трещины и впиваясь в меня жуткими пальцами. Потом случился бессодержательный вечер, когда Бет не было дома, отец где-то пил, и ветер внезапно стих, как будто оцепенел от некоего потрясения. Я сидел за кухонным столом, поднимая и опуская колпак на масляной лампе так, чтобы круг света делался то больше, то меньше, и ощущал нечто, очень похожее на гармонию; почти умиротворение. Соседей тоже не было дома, и такое теперь случалось часто: звуки и слухи, доносящиеся из нашего жилища, их изгоняли. Весь Брейсбридж казался пустым, безлюдным. Однако воздух продолжал пульсировать, вдыхая и выдыхая волны света и тьмы, заставляя лучший фарфор на комоде позвякивать. ШШШ… БУМ! ШШШ… БУМ! Затем какое-то копошение заставило меня поднять глаза, и я увидел, как нечто крупное и мерзкое вылезло из узкой щели в потолке. Оно повисло, пытаясь вскарабкаться на балку, затем с глухим шлепком упало на стол и осталось лежать, ненадолго оглушенное. Драконья вошь. Не особенно крупный экземпляр по меркам чудищ, населявших «Модингли и Клотсон», но я никогда раньше не видел их так близко. Голубоватый щиток на спине насекомого-переростка был покрыт бугорками, которые складывались в пародию на гильдейскую печать, но тело под ним оказалось розово-голубым, как испещренная венками и почти прозрачная плоть человеческого младенца. Я перевернул тварь – не раз видел, как мизеры с Восточного яруса делали так, подцепив ее краем подошвы. Она взвизгнула, а когда я несколько раз стукнул ее основанием лампы, тихо хлюпнула и стрельнула в меня зловонным ихором. Я собрал всю дрянь газетами и бросил в огонь, а затем двинулся к лестнице.

Я поднимался по ступенькам, и вокруг меня как будто сыпались огромные хлопья темноты. ШШШ… БУМ! ШШШ… БУМ! – и весь мир замер в долгом ожидании, пока я открывал дверь в комнату матери, чувствуя причудливое сопротивление, точно само время дало мне отпор. Я осознал, что держу в руках семейный разделочный нож. У него была отличная рукоять из камнекедра, а эфирированное лезвие от многолетней отцовской заточки истончилось, приобрело серповидный изгиб. Нож был одним из тех драгоценных образцов настоящего гильдейского мастерства, какие хранились в каждой семье. Он сперва показался мне тяжелым, потом – легким. Наверное, раздавив драконью вошь и вытерев руки, я выдвинул ящик кухонного стола и достал его, хотя это движение, это решение теперь казалось таким же невероятным, как и сам факт пребывания ножа в моей руке.

Спальня матери покачивалась. За каминной решеткой вяло потрескивал огонь, на рассеянных углях трепетали синюшные языки пламени. Они не давали тепла, но мать сидела на корточках перед очагом, и ее грязная ночная рубашка собралась складками у ног. Я испытал приступ надежды, почти радости. Встала! Пошла на поправку! Затем, ощутив мое присутствие, мать повернула голову на длинной шее, хрустя позвонками. Она держала обеими руками кусочек угля, как белка могла бы сжимать в лапках орех. Угольная крошка облепила губы, почернила зубы и язык. Ее нос расплющился, глаза сделались большими и глубокими, почти круглыми. Они светились. На плечах выросли голубоватые шипы. На полу вокруг нее кишели драконьи вши, словно живой ковер.

– Это же ты, Роберт?

Я почувствовал, что мать с трудом меня узнала. Мое имя из ее уст прозвучало иначе.

– Что ты здесь делаешь? Почему беспокоишь меня? – Мембраны изуродованных ноздрей дернулись. – И что это у тебя в руке?