Из-за того, кем он был или кем его считали, мы, дети, предпочли мучить Картошку сильнее всех прочих бродяг, безгильдейцев-мизеров, которые странствовали по Браунхиту, просили милостыню, продавали всякую ерунду и подворовывали. Большинство вовсе не были троллями, а пострадали от несчастного случая, такими появились на свет или просто немного спятили. Но Картошка выглядел на редкость странно. Он одевался в лохмотья с капюшоном, таскал за собой тележку на колесиках и, казалось, неизменно появлялся в Брейсбридже зимними вечерами, сизыми от дыма. Первым делом ветер разносил вдоль улочки визг колесиков. А потом из сгустившихся сумерек возникал сам Человек-Картошка. Его лицо – та часть, которую мы видели, когда он проходил под каким-нибудь уличным фонарем, – было сильно изуродовано, пальцы походили на пережаренные сосиски, толстые, сочащиеся влагой и с черной коркой. Кем бы он ни был, что бы ни таилось в его прошлом, его откровенная странность превосходила все мыслимые пределы.

Моя мать была одной из немногих гильдмистрис, которые оставляли для этих существ что-нибудь на пороге дома. Старые ботинки, суповые косточки в бумажном пакете, черствый хлеб, обрезки бекона. Случалось, спустя долгое время после того, как я отправлялся спать, раздавался скрип калитки – и, выглянув из оконца на чердаке, я видел брошенную на улице тележку и силуэт, ковыляющий по нашей дорожке. А еще временами, что было совершенно невероятно, при приближении Человека-Картошки входная дверь открывалась. Я лежал во тьме, уверенный, что слышу мамин шепот и ворчание, которое мог издавать лишь гость. Но к утру ничто не говорило о том, что Человек-Картошка переступал порог нашего дома.

Тихими вечерами я лежал у себя на чердаке, прислушиваясь к звукам внизу, где мама занималась домашними делами, и с нетерпением ждал того момента, когда она в последний раз задвинет ящик, убрав в него столовые ножи, а также грохота шкивов, с которым она поднимет к потолку раму для сушки, нагруженную капающей стиркой, и еще равномерного скрежета и скрипа ступенек под ее ногами. Пауза. «Ты спишь, Роберт?» Ни разу такого не было, чтобы я заснул. Потом следовала еще одна пауза, пока мама размышляла, считать ли последний крутой пролет, ведущий на чердак, обычной или приставной лестницей. Когда она наконец поднималась в мои владения, мерцание свечи превращало растрепавшийся пучок ее волос в нимб. Мы устраивались поудобнее среди сваленных в кучу пальто и одеял, сгорбившись под наклонным скатом крыши и переплетясь конечностями. Мама набирала воздуха в грудь.

– Давным-давно жила-была хорошенькая девушка, которую звали Золушка. Одна-одинешенька в большом старом доме со своей мачехой и тремя уродливыми сводными сестрами…

– Так ведь, получается, не одна-одинешенька?

– Потерпи и все поймешь.

Ночь за ночью мифы и история Англии смешивались с ее и моими собственными выдумками. Она рассказывала мне легенды об основателях нашей семейной гильдии – по крайней мере, те, которые женщинам было позволено знать. О Веке королей, когда не было гильдий и страны самым глупым образом сражались друг с другом, возглавляемые сидящими во дворцах глупыми монархами, которых мы справедливо судили и обезглавили, а также о суровых рыцарях, закованных в сталь, об Артуре и безумной королеве Елизавете, о Боудикке, которая сражалась с римлянами. Мне мнилось, что давным-давно – до Индустриальных веков, когда магию высосали из земли, и даже до Века королей – весь мир был полон чудес, превосходящих самые смелые мечты.

Изумительные существа возникали всюду, как грибы после дождя, сияли белизной восхитительные дворцы, и прелестные растения украшали каждый холм…

– Итак, к Золушке явилась фея-крестная…

– Золушка была подменышем?

Воцарилась оглушительная тишина.

– Это всего лишь сказка, Роберт.

– Тогда расскажи правду. Расскажи про Белозлату.

– Ну ладно…

Когда мама в моей комнатке на чердаке рассказывала про Белозлату, я всегда слышал, что она одновременно улыбается и колеблется. Как и большинство представителей рабочего класса, мама питала симпатию к образу женщины низкого происхождения, сумевшей – пусть и ненадолго – бросить вызов могущественным гильдиям. Вместе с тем моя мать была гильдейкой, и ее разрывало пополам при мысли о существе, для которого магия была чем-то таким же простым, как дважды два, и которое привело армию бунтовщиков к стенам Лондона. И все-таки, стоило мне задержать дыхание достаточно надолго, скрестить пальцы на руках и пошевелить пальцами на ногах – таковы были заклинания моих детских лет, – и удовольствие от рассказывания славной истории, как правило, побеждало.

– Белозлата – ну, это было не настоящее ее имя. Никто не знает, как ее звали на самом деле и из какой части Англии она была родом, хотя очень многие местечки на нее претендуют. Ты не поверишь, даже дурачки из Флинтона с их жуткой кучей шлака у дороги и землей, в которой нет ничего, кроме угля, твердят, что Белозлата там родилась! Так или иначе, Белозлате было шестнадцать, когда люди поняли, что имеют дело с подменышем, хотя она сама наверняка узнала гораздо раньше. Видишь ли, с виду она была совершенно обычная, пусть и хорошенькая, а в те дни не проводили Испытаний… Итак, Белозлата сбежала в леса, которые в те времена еще покрывали большую часть Англии. Там она разговаривала со зверями, переходила вброд ручьи и при удивительных обстоятельствах знакомилась с людьми, которые потом стали ее последователями. Подменыши и безумцы, уроды и парии, мизеры всех мастей – в общем, все, кого эфир и гильдии искалечили и бросили на произвол судьбы. И вот из лесного тумана, поначалу робко, но набираясь силы и красоты в сиянии Белозлаты, один за другим показались создания из всевозможных легенд. Робин Гуд, Ланселот и Владычица озера; Белоснежка, Золушка, Рапунцель, Владыка Бесчинства и Зеленый человек. Пришли все. Белозлата пообещала своему народу королевство, которое будет одновременно новым и старым. В одних историях она называет его Авалоном, в других – Альбионом, хотя это всего-навсего другое название нашей с тобой страны. Но в лучших сказках, которые рассказывают в наших краях, оно зовется Айнфель и находится по соседству с этим миром. Белозлата каким-то образом там побывала в детстве и принесла с собой толику света, когда вернулась. Отблеск Айнфеля таился в сиянии ее улыбки, и он-то как раз и был причиной того, что люди стремились послушать ее голос и ощутить взгляд, подобный солнечному свету.

Я торопил маму, желая поскорее услышать о шествии так называемого Нечестивого бунта во главе с Белозлатой: ее пестрое войско двинулось на юг и в конце концов узрело стены Лондона с высоты своего лагеря на Кайт-хиллз.

– К тому времени она уже познакомилась со Стариной Джеком. Старина Джек тоже был подменышем. На его руках остались следы пыток – дыры, вроде как следы сучков на дереве, – и сам он был мрачным типом, но походил на тех, кто уже собрался вокруг Белозлаты, и ей нравилось, что он перешел на ее сторону. Старина Джек был ее генералом, и сражения, в которых ее войско победило – это все его заслуга…

Такова была предельная степень мрачности и кровавости маминых сказок. Я не услышал от нее про последнюю битву у стен Лондона, когда Старина Джек предал Белозлату и привел ее к гильдейцам закованной в цепи. В наших небылицах она не сгорела на костре в Клеркенуэлле. Взамен они повествовали о радостном путешествии, полном сюрпризов и чудес, где с каждой вехой пути случались новые исцеления и возникали новые легенды. Белки прыгали с дерева на дерево и птицы пели над величественной процессией Белозлаты, и перед нею простирался лес, где злато и тень переплетались в мягкой тьме. И вот-вот – за поворотом дороги или, самое позднее, тем же вечером – путникам должно было открыться обещанное Белозлатой место, вовсе не Лондон, даже не Англия или Альбион, а Айнфель…

Договорив последние слова, мама сидела молча и пальцами левой руки осторожно поглаживала маленький серый шрам на правой ладони, который я иногда замечал, но она не объясняла, откуда он взялся. Пламя свечи мерцало и плясало. Песни и лес отступали. На улице лаяла собака, где-то плакало дитя. Ветер шуршал в черепице, чердачная паутина покачивалась от сквозняка. И из недр, из самых глубоких мест поднимался сквозь кирпичи и доски Брикъярд-роу тот, другой звук. ШШШ… БУМ! ШШШ… БУМ!

– Расскажи еще.

Она целовала меня в лоб и прикладывала пальцы к моим губам, чтобы заставить меня замолчать. От кончиков слабо пахло очагом.

– Хватит чудес на одну ночь, Роберт.

Но мне всегда было мало.

Потом на займищах устроили ярмарку в честь праздника Середины лета, и наступило долгожданное жаркое утро, когда я сидел за кухонным столом и выжидательно смотрел на маму, которая суетилась в фартуке по другую сторону. Я гадал, сдержит ли она свое обещание, отведет ли меня посмотреть на настоящего, живого дракона. И вот мы с ней выходим под палящее солнце и идем по мосту из камня и живожелеза – в честь моста и назвали наш городок – на дальний луг, где в этот девятисменник все готовятся к бурному выходному, когда ярмарка должна предстать во всем великолепии. Всюду стоят залатанные шатры с выцветшими на солнце полосками. Среди коровьих лепешек тут и там виднеются витки пароотводных труб, будто кто-то растерял свои потроха. Слышны крики и звуки ударов молотком. Везде фургоны. Оставленные без присмотра машины – небольшие по меркам Брейсбриджа, – которым предстояло приводить в движение аттракционы, дремали и постукивали, почти не испуская дыма. Я понял, что мы пришли слишком рано, еще ничего не готово. Тем не менее, мужчина в фартуке забрал наши деньги, и я, схватившись левой рукой за маму, а в правой сжимая липкое анисовое драже, отправился вместе с ней на поиски моего дракона, спотыкаясь о высохшую луговую траву.

Среди тощего колючего кустарника на дальнем краю поля, возле большой клетки, поставленной на кирпичи, пахло дерьмом и фейерверками. Существо на подстилке из отсыревших газет взглянуло на нас через облупившиеся деревянные прутья. Один глаз был затянут серебристым бельмом, но в другом, зеленовато-золотистом и с горизонтальной прорезью зрачка, как у козы, светился тусклый проблеск разума. Оно с хрустом зевнуло, не переставая наблюдать за нами. Зубы у него были гнилые. Когда существо попыталось расправить крылья в тесноте клетки, туча мух взлетела, а потом опустилась на прежнее место. Шкура у него была не чешуйчатая, а серая, и местами на ней росли пучки жесткой щетины.

И вот это… дракон? Безутешный, я поплелся домой. Отец еще не вернулся, Бет была в школе, и в тот самый момент, когда мама вошла и захлопнула дверь, все вокруг показалось мне затхлым и пустым. У меня было тяжело на сердце, во рту осталась горечь от анисового драже, и я вдруг отчетливо услышал далекий грохот.

ШШШ… БУМ! ШШШ… БУМ!

– Брось, Роберт. Все не так уж плохо, верно? По крайней мере, ты увидел дракона. Завтра или послезавтра мы бы ни за что не пробились сквозь толпу.

Я пожал плечами, уставившись на борозды на кухонном столе. В то время я понятия не имел, откуда берутся подобные создания: мы узрели в некотором роде выдающееся достижение зверодела, изменившего тело кошки, свиньи, собаки или курицы таким образом, что оно выросло и преобразилось до полной неузнаваемости. И все же я чувствовал, что стал свидетелем акта осквернения – полной противоположности тому, что происходило в неукротимом пламени эмпиреев, в пространстве-времени Айнфеля, воспетого Белозлатой, где некогда обитали все существа, никак не связанные с магией, сведенной к ремеслу.

– Мир полон сюрпризов. – Мать прислонилась бедром к моему стулу, положила локти на стол, пальцами обводя сероватый шрам у основания правой ладони. – Просто некоторые из них… совсем не те, каких можно ожидать.

Вечера тянулись вереницей, пока не настала осень, когда все члены гильдий Брейсбриджа, нацепив шляпы и кушаки, прошлись по городу маршем с барабанами и флейтами, а малые гильдии распахнули свои двери, чтобы мы, дети, могли полюбоваться изукрашенными драгоценными камнями книгами и узорчатыми реликвариями. А потом холодные ветры подули над Кони-Маундом, сорвали листья с берез и взметнули тучи над Рейнхарроу. И я улыбался про себя каждый раз, когда моя мать с обычной неуклюжестью, задом наперед, спускалась с чердака по лестнице, приставленной к люку в полу, и свеча в ее руках угасала, оплывая, но неизъяснимые мечты и надежды оставались со мной. Я поглубже зарывался пальцами ног в подкладку пальто, согретую ее телом, отрешался от витающих над Кони-Маундом шороха и бормотания, от грохота в глубине, отсчитывающего месяцы, сменницы и дни, пока не воспарял к луне и звездам, откуда смотрел на раскинувшийся внизу Брейсбридж с его дымящими трубами и ночным дивосветом прудов-отстойников.