Откуда-то с границы сновидений, со звуком поначалу еле слышным, как шелест травы на ветру, а потом дорастающим до пронзительного вопля, в долину влетел ночной экспресс. И я был там, стоял на подножке локомотива рядом с пароведом, управлявшим огромным поездом, когда тот пересек задрипанный вокзал нашего убогого городишки. Мы промчались мимо Брейсбриджа, и все его палисадники, свалки, поля, мастерские, фабрики и дома превратились в размытое пятно, а дальше были холмы, дикие бесплодные холмы, где вспыхивали странные огни и что-то завывало, где воздух пропитался прохладным запахом торфа и вереска, и все это хлынуло вдоль путей сияющей эфирной рекой. Экспресс должен был пронестись под сенью лесов, проскочить через Оксфорд, Слау и прочие южные города с их высоченными дымовыми трубами, прогрохотать по огромным арочным мостам над великими реками и безымянными притоками, протащить вагоны с блестящими янтарными бусинами окон мимо песчаных отмелей, парусных лодок и заросших камышом болот. Он должен был унести меня подальше от Брейсбриджа, приблизить к некоей потаенной истине о моей жизни, которая – я это чувствовал – вечно балансировала на грани раскрытия.

И я не сомневался, что истина эта окажется чудесной.

IV

– Вставай, Роберт!

Я пошевелился и почувствовал, что окоченел и замерз, пока лежал в неудобной позе. Не вылезая из-под кучи наваленных на меня старых пальто, на локтях подполз к треугольному чердачному окну.

– Быстрее! – На кухне грохотала вешалка для одежды. – Уже позднее утро!

Близился конец лета. Впервые в том году бугристое стекло моего окошка покрылось витиеватыми белесыми узорами инея, которые от дыхания пульсировали и преображались. Я выпростал руки, чтобы их потрогать, нарисовать на стекле круги. Внизу, за березовыми рощицами на склоне, искаженный двойник города утопал в клубах дыма и пара.

– Нам пора! – Мама была уже у подножия лестницы. – Останешься без завтрака!

Устроив нарочито громкую возню, я натянул штаны, рубашку и джемпер. Мне пришло в голову, что, хоть час явно поздний, мама может все же ожидать, что я отправлюсь в школу. Впрочем, сегодня ничего нельзя было сказать наверняка. Я это понял по звуку ее голоса.

Я осторожно изучал ее через кухонный стол, пока ел свой завтрак. Дом был в нашем полном распоряжении, поскольку Бет, обучавшаяся на младшего преподавателя в Харманторпе, уже раздавала грифельные доски, а отец отправился на работу в «Модингли и Клотсон». Под фартуком на маме была темно-синяя юбка и свежая белая блузка. Волосы были заколоты по-другому, а может, просто аккуратнее, чем всегда. Она перекладывала и расставляла вещи, сильнее обычного напоминая человека, занятого мыслями о чем-то совершенно другом. Пока мама суетилась, я заметил, что за последнее время она так похудела, что края фартука сходятся на спине.

– Куда мы собрались?

– Далеко.

– С чего вдруг?

– Увидишь.

Я соскользнул со стула и отправился в уборную. Небо над двором было ровным и серым, в недвижном воздухе ощущался привкус угля. Сидя на промерзшем сиденье, я листал нарезанные газеты на гвозде. Больше всего мне нравились фрагменты заголовков. «Испытание». «Слава». «Трагедия». Я притворялся, что это все подсказки относительно того, что меня ждет в будущем.

Когда я наконец вернулся в дом, мама ждала в коридоре, уже одетая в пальто и ботинки; на одной ее руке болтался зонтик, на другой висела плетеная корзинка с верхом, обтянутым клетчатой тканью. Она вздохнула, пока я возился со шнурками, затем схватила меня за руку и быстро вытащила на улицу, захлопнув входную дверь ударом каблука.

Поскольку дети были в школе, а мужчины и женщины на работе, Брикъярд-роу почти опустела. Клочья редеющего тумана блуждали вокруг оград и живых изгородей, погружая городок в тусклую мглу, сквозь которую изредка поблескивали, как тарелки в раковине, недавно побеленные стены и куски новой кровли. Возовик, серый и плешивый, жевал корм из торбы на морде. Пожилая женщина, закутанная в шаль, сидела на крыльце и вязала. Мимо быстрой походкой прошел местный трубочист-коротышка, и тень цвета сажи спешила за ним, будто дух-хранитель. Дальше по улице какие-то гильдейцы невысокого ранга возводили новые дома из дешевых кирпичей, которые обычно использовались в Кони-Маунде. Строители совершали пассы и шептали секретные слова, скрепляя водянистый раствор.

Даже в своих лучших районах Брейсбридж оставался решительно неприглядным местом. Зимы в городке были холодными, лето – коротким, частенько случались ураганы, наводнения и засухи, так что вырос он исключительно благодаря гильдиям. Грандмастера придумали, как превратить в деньги течение реки Уити, а потом – уголь, пар, железную руду и драгоценный эфир, залежи которого простирались под влажной и костлявой землей Рейнхарроу. Они дали обездоленным крестьянам новую работу, наняв их на мельницы и фабрики, а потом изменили старую семидневную неделю с ее языческими названиями на современную двенадцатидневную сменницу, в которой было десять с половиной дней труда и короткий отдых. Еще возвели новые городские часы, несколько гостиниц, которые назвали в честь самих себя, и получали за это немалую прибыль, а также большую, уродливую церковь Святого Уилфреда, откуда верующие в бессменник выходили, сияя от порожденных церковным вином видений, а все прочие наведывались изредка, со смутным ощущением чего-то нехорошего.

Все эти картины я наблюдал в то утро четырехсменника, пока спешил через центр города следом за мамой, крепко державшей меня за руку. Уж сколько раз в полусне я отправлялся на юг, пристроившись на подножке одного из ночных скорых поездов, и все равно деловитая суета главной улицы Брейсбриджа меня по-прежнему очаровывала. Там пахло теплым хлебом, навозом, капустой, грязью.

Ручные тележки, повозки, фургоны, паровые грузовики, лошади, возовики, а также бесчисленные пешеходы сражались за место на булыжной мостовой. Там стояла большая статуя грандмастера Пейнсвика, побелевшая от птичьего помета, и поднятое правое колено изваяния блестело, отполированное прикосновениями множества рук, по-прежнему ищущих благословения. Более надежные средства для облегчения мирских тягот предлагали тем, кому они были по карману. В магазинной витрине на подушечке лежали крапчатые болекамни – иногда я замечал, как богатые пожилые гильдмистрис сжимают их артритными пальцами. Вечное блаженство (каким я его тогда воображал) проистекало из мелочей – обработанного эфиром гранитного яйца и шоколадных конфет из лавки по соседству, украшенной перьями в дикарском стиле аборигенов Фулы. В любой обычный день я бы потянул маму за руку, чтобы притормозить, но целеустремленный изгиб ее губ заставил меня просто впитывать все, что я мог, спотыкаясь и удивляясь, пока Рейнхарроу взирал на нас свысока. Здесь, где улицы вели к верхнему городу, расположились дома лучших гильдий, украшенные гербами, как постоялые дворы, и окруженные блестящими черными заборами с островерхими столбиками. Оказавшись в тени одного из них, я поднял глаза как раз в тот момент, когда полированные двери распахнулись и вышел крупный мужчина с бакенбардами – достаточно заурядный, если бы не исключительно элегантный покрой его коричневого костюма. Моя мать посмотрела на него, когда он бросил взгляд на улицу, и мне показалось, что между ними промелькнула искра узнавания.

Мы добрались до самой нижней части города, с обширными мастерскими, складами и фабриками. Хотя солнце уже выглянуло, воздух казался густым от смолистого дыма и смутной, давящей близости подземных эфирных двигателей. Мы миновали склады и открытый двор, где содержались ямозвери. Мама порылась в ближайшей куче угля и просунула руку с угощением сквозь решетку. Покрытые шрамами, похожие на кротов громадины приподнялись на своих ржавых веслообразных лапах, с удивительной деликатностью, шмыгая длинными черными носами, взяли черные головешки, и блеклый жар их дыхания был подобен теплу из духовки.

Мы подошли к железнодорожной станции, где телеграфные столбы взбирались на насыпи. Сегодня линии полнились сообщениями и излучали дивотьму на фоне посветлевшего неба. Слизывая угольную пыль с пальцев, мать изучила расписание, которое достала из кармана пальто, а затем, будто не придя ни к какому определенному выводу, затолкала меня в зал ожидания с панелями из темного дерева, длинными смиренными рядами пустых скамеек и арочным окном, через которое можно было заглянуть в комнатку, где царили яркий свет и суета. Она постучала в окно ручкой зонтика. Стоя на одном уровне с прилавком кассы, я разглядывал удивительно густую поросль в носу мастера из Гильдии железнодорожников, который, после долгого листания страниц, выдал нам два прямоугольника из плотного картона с неровными краями, пахнущих новыми чернилами – они размазались от первого прикосновения – и казавшихся квинтэссенцией далеких краев, пусть даже я понимал, что мы всего-навсего едем на местном поезде в какое-то богом забытое место.

Мы прошли по грохочущему кованому мостику для пешеходов, изукрашенному письменами. Вокзал Брейсбриджа был на удивление величественным, что говорило об амбициях, которые город так и не сумел полностью реализовать, невзирая на обилие эфира. Мы сидели в ожидании на скамейке на дальней платформе, пока несколько локомотивов пыхтели на товарном дворе. Солнце светило все ярче. Ворковали голуби. Пруды-отстойники сразу за первой линией крыш окрашивали горизонт темным свечением. Пустые рельсы сияли. Мать постукивала кончиком зонта по грубым каменным плитам. Тук-тук. Тук-тук.

– И вообще, куда мы направляемся?

– Увидишь.

В конце концов провода зашипели, и семафоры закивали, когда прибыл поезд: три низких деревянных вагона с лязгом ехали мимо, пока ехавший последним локомотив не оказался перед нами. Он был маленький, ржавый и старый; его котел шипел на последнем издыхании, корпус из красных пластин обильно покрылся машинным льдом – похожим на кристаллы соли налетом, который образуется при истощении эфира. Паровоз почти завершил свой путь от фабрики до свалки и совсем не походил на изящные, мчащие на юг скорые поезда моих ночных грез. Носильщики притащили мешки и тележки. Локомотив икнул и затрясся. Мы забрались в пустой вагон и устроились на скамье с напрочь стершейся обивкой. Я внутренне содрогнулся, когда взвизгнул свисток, и вокзал начал удаляться в клубах пара. Мечтая о том, чтобы эта поездка продолжалась вечно, я наблюдал, как исчезает Брейсбридж, как за неровным стеклом словно во сне проносятся колючие изгороди, как поднимается земля и моя мать смотрит вдаль, пока я представляю себе все более сложные версии сказки, в которой мы с ней спасаемся бегством от какого-то неумолимого врага и навсегда покидаем родные места.

Поля редели, и все выше делались холмы, увенчанные вариациями каменной короны Рейнхарроу. Скарсайд, затем Фариден и Хэллоуфелл. Казалось, наше путешествие только начинается, но затем поезд свернул на ответвление и замедлил ход. Вид из окна заслонила ржавая вывеска: «Полустанок Таттон».

Холодный ветер хлестал меня по ногам, пока мы стояли на пустой платформе, а поезд, пыхтя, мчался дальше по долине. Тонкие облака спешили над холмами. О том, что где-то существует человечество, свидетельствовали только руины старого карьера и полная шепотов телеграфная линия, бегущая вдаль вместе с рельсами.