Тропинка, усеянная хрустящим щебнем, вела на восток. Мама торопилась; проворный черный силуэт маячил впереди, болтались корзинка и зонтик, а я плелся следом, спотыкаясь, непривычный к простору и пейзажу с почти неотличимыми друг от друга холмами. И что-то было другим, что-то было неправильным. Даже сама земля… По мере того как трава отяжелела и начала клониться, а тропинка увела нас на дно оврага и стала более укромной, я постепенно осознал, что мы удалились от грохота эфирных двигателей. Здесь, среди огромных валунов, дубов и остролиста, слышался далекий и гулкий рёв ветра, воздух становился все теплее, а над головой сплетались зеленые и золотые ветви. Все вокруг казалось безжалостно древним и понятным… и еще царил причудливый покой, которому неведомы были двигатели. На ветвях кустов блестели оранжевые, красные и золотистые ягоды. На поляне, где ивы склонились над рекой, мы устроились перекусить на траве. Мама расстелила клетчатую салфетку, я развернул вощеную бумагу и достал сэндвичи с яйцом, понюхал – пахло непритязательно, пердежем и стряпней, – затем вынул со дна раздавленные, сочащиеся ванильным кремом ангельские бисквиты, похожие на испорченных устриц. Река блестела. Мама смотрела, как я ем.

Мы пошли дальше вдоль берега. За поворотом, следуя все по той же тропинке, которая определила наш путь, наткнулись на замшелую кирпичную стену. Она явно была древней, и вокруг нее выросли деревья, а у подножия высились настоящие сугробы из потрескивающих листьев. Дуб и береза. Густые заросли остролиста. Поздние одуванчики, пижма и побуревшая крапива, а еще – местами – неукротимый колючий кустарник с черными ягодами, похожими на насекомьи глаза. Лесная тень сгущалась по мере того, как мы шли вдоль изгиба стены к покосившейся, заросшей плющом сторожке и открытым кованым воротам. За ними простиралась запущенная лужайка, укрытая от солнца раскидистыми деревьями. Мы приостановились. Войти в ворота означало вторгнуться в чужие владения. Я посмотрел на маму, но она плотно сжала губы.

Мы пошли дальше и увидели старый дом. Дымоходы с флюгарками торчали, словно пальцы. Черепица местами просела, местами осыпалась. Окна сверкали, как бриллианты. Особняк наполовину превратился в руины, однако в этом ощущалось нечто правильное: как будто он вырос из земли камень за камнем и теперь с той же легкостью возвращался обратно. Впечатление было таким мощным, что я далеко не сразу распознал еще одну странность старого дома. Два его аспекта с трудом умещались в моем разуме, словно я мельком увидел в толпе лицо, одна сторона которого была красивой, а другая – покрытой уродливыми шрамами. Вдоль края осыпающейся крыши наросли внушительные выступы и прожилки из беловатых кристаллов, переливающихся, словно мыльные пузыри в лучах солнца. Ближе к левой стороне здания вещество накапливалось и превращалось в бородавчатые скопления, под которыми затерялся карниз. Приблизившись, я увидел ту же самую субстанцию в других местах: на стенах и окнах, в виде радужных пленок – которые с первого взгляда казались белыми, но таили в глубине зыбкую черноту, – или завитков и зазубренных наростов, формой напоминающих сосновые шишки. Конечно, я понял, что это машинный лед – тот самый побочный продукт истощения эфира, что сочился из котла поезда. Но я еще ни разу не видел его в таком количестве.

Мы поднялись по истертым полукруглым ступеням, ведущим к парадному входу, который был далеко от части дома, пораженной льдом. Мама постучалась. Как будто сам воздух задрожал, но поначалу внутри не раздалось ни звука, а потом послышались приглушенные шаги, за которыми последовал щелчок замка. За дверью стояла женщина – возможно, ровесница моей матери, но меньше ростом, в простом сером платье и больших круглых очках в серебряной оправе. Я уставился на нее, и она на мгновение показалась почти заурядной, а потом я осознал свою ошибку, и ее иллюзорный человеческий облик как будто подернулся рябью. Пусть незнакомка совершенно не походила на мои фантазии, я сразу понял, что она подменыш.

– Не знаю, помните ли вы… – начала моя мать.

– Конечно. Разумеется. Мэри… госпожа Борроуз! Входите же, скорее, – сказала женщина, и на ее морщинистом лице расцвела улыбка.

Во многих отношениях хозяйка дома была совершенно обыкновенной. Маленькая и старая, с потемневшей и как будто продубленной кожей, натянутой на скулах туго, словно на барабане, а на тощих руках-прутиках ужасно истончившейся. Она мало походила на троллей и ведьм из моих ночных страхов и фантазий, но в то же самое время в ней ощущалось что-то такое, прежде мною невиданное, не свойственное никому из известных мне людей. Вдобавок к мистическому ореолу она была чересчур худой, смуглой и старой. Все вместе – и то, что я не мог ни назвать, ни определить, – убедило меня в том, что я стал свидетелем чего-то, превосходящего гильдии, мой жизненный опыт и Брейсбридж в целом.

Чик-чик! Она сжимала тонкими пальцами садовые ножницы. Да, женщина точно была старой, но по тому, как она двигалась, маня нас через огромный пустой вестибюль и продолжая щелкать секатором, можно было подумать, что хозяйка особняка вот-вот взлетит. Из-под ее соломенной шляпки – моя мать могла бы надеть такую, если бы не предпочла капор, – выбивались седые пряди, тонкие, как паутина, а уши были как у людей, никаких заостренных кончиков. Моргни разок – она казалась обычной. Моргни еще – и она, шагнув в густую тень посреди коридора, как будто исчезала. Стучали мамины туфли и зонтик. Наросты машинного льда сверкали, словно грязный снег, в лучах солнца, проникающих через дыры в крыше. Я шумно споткнулся о покосившуюся напольную плиту. Мы с мамой казались нелепой парой: прибыли сюда, в странный и древний дом, без приглашения, однако как-то так вышло, что нас тут ждали.

– Все в порядке, Мэри? Все хорошо? – подменыш как будто нахмурилась. – Ты, вероятно, хочешь поговорить со мной наедине?

– Да. Если вам будет… удобно.

Хозяйка с улыбкой кивнула.

– А ты, конечно, Роберт. – В ее устах мое имя звучало феерически. – Кем еще ты можешь быть? Я мистрис Саммертон, хотя твоя мать называла меня Мисси, когда была примерно в твоем возрасте…

«Мистрис Саммертон» мне нравилось больше. На мой взгляд, звучало крайне мило, приятно ощущалось на губах и языке. На самом деле я решил, что мистрис Саммертон сама по себе почти такая же милая, какой бы старой, сморщенной и необыкновенной она ни выглядела. Ее обнаженные худые предплечья были обвиты мышцами, похожими на стебли старого плюща, и плоть, что осталась на внутренней стороне левого запястья, выглядела лишенной каких бы то ни было Отметин – оно и понятно. Я огляделся, разыскивая других существ из мифов и слухов не только в темных углах коридора, но и под провисшим, потрескавшимся потолком, а также на подоконниках в основном разбитых окон и растущих сквозь них ветвях ближайших деревьев – вдруг окажется, что там еще подменыши, знай себе висят, как летучие мыши. Но, похоже, старушка жила одна – в одном из коридоров мне на глаза попалась детская скакалка, но подобных странностей следовало ожидать. Затем мы добрались до той части дома, где скопились проникшие снаружи пушистые семена одуванчиков. Мистрис Саммертон открыла дверь. Комната за порогом была заставлена цветочными горшками, полумертвыми цветами и черенками, ящиками для рассады, мутными сосудами и зелеными бутылями в оплетке, а также чем-то, что выглядело и пахло как небольшой мешок с навозом; вместе с тем из-за заваленного всякой всячиной письменного стола и продавленных кресел это место также слегка напоминало какую-то контору. Из высокого полукруглого окна позади стола открывался вид на ярко освещенный сад, и от этого витающая в воздухе цветная дымка становилась заметнее. Мистрис Саммертон ее приумножила, раскурив глиняную трубку, чем заставила меня еще сильнее изумиться.

– Дело в том… – начала моя мама, продолжая стоять. Зонтик и корзинка для пикника торчали по бокам. – Я хочу сказать…

– С минуты на минуту появится Аннализа. Тогда и поговорим. – Мистрис Саммертон подошла ко мне, зажав трубку в иссохших губах. Она изучала меня, будучи со мной почти вровень. – Из тебя вырос такой славный Роберт… Ты ведь по-прежнему Роберт? Сейчас-то похож на Роберта, но это, возможно, не на всю жизнь.

Вокруг нее клубился белый дым. Она, казалось, была частью этого дыма, и когда приблизилась, положив мне на плечо горячую и легкую ладонь, одновременно отдалилась. Сняла очки. Глаза у нее были карие, яркие. Они в каком-то смысле казались самой заурядной чертой ее внешности и одновременно были… чересчур яркими. Большие-пребольшие зрачки блестели, как гагатовые пуговицы. Белки напоминали мокрый фарфор.

Затем дверь позади меня открылась.

– Аннализа! Наконец-то! У меня есть для тебя дельце.

Я медленно повернулся; увиденное до сих пор заставило меня гадать, что за неземное создание носит такое вычурное имя. Меня ждало разочарование. Аннализа выглядела, по сути, как любая другая девочка примерно моего возраста. На ней было платье с короткими рукавами из грязно-белого хлопка и еще более грязные белые носочки, собравшиеся над потертыми сандалиями, пережившими отнюдь не первое свое лето. У нее были светло-русые волосы с вплетенными вместо лент лоскутками бархата. Лоб высокий, кожа могла быть белой, окажись она чистой, глаза зеленее залитой солнцем травы снаружи. Мы рассматривали друг друга, как две кошки, вынужденные делить территорию, и вид у вновь прибывшей был хмурый и незаинтересованный. Она показалась мне похожей на некогда дорогую куклу, брошенную под дождем.

– Когда я говорю «дельце», Аннализа, это значит поручение, – тем временем объясняла мистрис Саммертон. – Надеюсь, приятное. Перед тобою Роберт Борроуз, и я подумала, ну, мне пришло в голову, что вы двое… – Шершавые пальцы подтолкнули меня к двери.

Аннализа попятилась. Миг спустя мы оказались наедине в длинном коридоре.

– Ты хотя бы знаешь, что это за место? – спросила она после долгой паузы.

Я покачал головой.

Аннализа вперила в меня презрительный взгляд.

– Если хочешь знать, оно называется Редхаус, – сказала она. – На случай, если тебя интересуют факты. Что, как я полагаю, маловероятно.

Она повернулась и зашагала прочь. Пряжка на одной сандалии болталась и при каждом шаге слегка позвякивала. Не в силах придумать ничего лучше, я последовал за Аннализой.

– Значит, ты тоже подменыш?

– Сам-то как думаешь, малыш Роберт Борроуз? – Она – быть может, намеренно – прижимала руки к бокам. Я не видел ее запястье. – Я похожа на одного из них?

– Я не знаю. То есть нет… конечно, не похожа. Но живешь здесь, в таком месте… – Я шел рядом с ней, изо всех сил стараясь не отставать. – Хотя кажешься обычной.

– С какой стати меня должно волновать твое мнение? – пробормотала она.

Мое тело отреагировало быстрее, чем разум. Я остановился, схватил Аннализу за руку и развернул. В тот же самый момент воздух прорезал тонкий, едва слышный визг.

– Послушай… – У меня перехватило дыхание, когда я посмотрел ей в лицо. Разрушенный коридор внезапно показался бесконечным. – Я такой же, как ты. Сегодня меня не спросили, хочу ли я отправиться сюда. Я могу либо уйти один и посидеть где-нибудь, подождать маму, либо остаться с тобой. Вообще-то я…

– Ладно…

Я все еще держал Аннализу за левую руку, чуть выше запястья. Мои пальцы разжались, будто по собственной воле, и в них появилось покалывание. Я не поверил собственным глазам: под слоем грязи на коже не было никаких отметин, не считая покрасневших следов, которые оставил я сам.

– Но не думай, что я такая же, как ты, – прибавила она. – Потому что я не такая.

По правде говоря, я счел Аннализу абсолютно уникальной. Полагаю, во многих отношениях я произвел столь же сильное впечатление на нее: обычный парнишка из обычного мира, который эту девочку якобы не интересовал. Но я почувствовал – в тот самый момент, когда она отвернулась и пошла прочь, – что наши противоположности притягиваются. Что мы в каком-то смысле пара. Когда мы достигли помещений, некогда бывших парадными залами Редхауса, то оказалось, что кристаллических наростов становится все больше. Потолки в основном рухнули, со многих стен осыпалась богатая лепнина. Сперва на прогнившем полу попадались всего лишь крупицы машинного льда. Потом на немногих сохранившихся потолочных балках появились крупные висячие наросты, похожие на люстры.

– Раньше здесь жило гораздо больше людей, – как будто невзначай сказала Аннализа. – Но им пришлось уйти. Тут когда-то работали эфирные двигатели, как и в Брейсбридже.