Артур ощущал это всеобщее возбуждение и, казалось, постоянно придумывал новые способы синергии между фармацевтической наукой и коммерцией. Работая с Pfizer, он помогал представить публике одну из первых форм «нативной рекламы», когда компания выпустила 16-страничное цветное приложение к воскресному номеру «Нью-Йорк таймс». (Впоследствии «Таймс» утверждала^[310], что это приложение «было откровенно обозначено» как реклама, но признала, что оно было «задумано так, чтобы обычный читатель воспринимал его как редакционный материал».) Для человека, который изображал из себя рыцаря открытой коммуникации, Артур демонстрировал последовательную тенденцию искажать истину, когда это было выгодно. А это случалось часто.

В тот же период для него стало характерной чертой как можно чаще скрывать собственное участие в предприятиях. Завладев «Макадамсом», он отдал половину акций^[311] своей первой жене Элси. Это был подарок, который он вручил ей вместо раздела имущества. Но, помимо прочего, этот дар был призван играть роль фигового листка. Элси не оказывала никакого значимого влияния на управление компанией, но ее формальное право собственности создавало возможность правдоподобного отрицания: Артур мог утверждать, что его личный интерес в компании меньше, чем был на самом деле. Он с удовольствием жертвовал славой, если это означало, что он сможет продолжать действовать из-за кулис.

Как выяснилось впоследствии, Артур также бережно хранил и более серьезную тайну – тайну, которую он унес с собой в могилу, но при жизни делил с Биллом Фролихом. Одним из предприятий, в которых Артур тайно имел долю, был вечный соперник его «Макадамса», агентство «Л. В. Фролих». Для внешнего мира Саклер и Фролих были конкурентами. Но в действительности Артур помогал Фролиху основать его бизнес, снабжал его деньгами, присылал клиентов, а в конечном счете тайно договорился с ним поделить фармацевтический бизнес. «В то время было очень-очень важно^[312]… позаботиться о том, чтобы захватить как можно большую долю бизнеса», – объяснял десятилетия спустя долго работавший с Артуром поверенный Майкл Сонненрайх. Загвоздка заключалась в том, что из-за правил конфликта интересов ни одно американское агентство не могло рекламировать два конкурирующих товара. «Поэтому они и создали два агентства», – говорил Сонненрайх. Эта договоренность «не была противозаконной», настаивал он. Но все же признал, что она была намеренно создана с целью маскировки конфликта интересов.

Артур Саклер и Билл Фролих всю жизнь были друзьями^[313]. У ряда сотрудников в фирме Фролиха имелось подозрение, что у Саклера, возможно, есть финансовая доля в агентстве. Но сам Артур всегда это отрицал^[314]. В действительности же доля была, и немаленькая. По словам Сонненрайха, Артур был контролирующей силой^[315]: «По сути, фирма Фролиха была фирмой Артура».

Но связь между ними этим не ограничивалась. С Биллом Фролихом дружил не только Артур: Мортимер и Рэймонд Саклеры тоже стали друзьями и наперсниками этого рекламщика. Возможно, они видели в нем родственную душу: типичного пробивного дельца середины XX века, который «сделал себя сам», а теперь вознамерился завоевать мир. Они четверо – братья Саклер и Фролих – называли себя «мушкетерами»^[316], как три мушкетера и д’Артаньян из романа Александра Дюма. Мариэтте казалось, что братьев с Биллом Фролихом связывают «необычные» отношения: это был своего рода клуб, вход в который был закрыт для всех, даже для жен. Мужчины засиживались далеко за полночь^[317], обсуждая свою работу и планы на будущее. Девизом мушкетеров из романа Дюма был «один за всех и все за одного». И вот однажды снежным вечером в конце 1940-х годов братья и Билл Фролих заключили такой же договор. По словам Ричарда Лезера^[318], поверенного, который представлял всех четверых и впоследствии придал этому соглашению официальную форму, они поклялись сделать все свои объединенные деловые активы общими. Они будут помогать один другому в бизнесе и делиться своими корпоративными активами. Когда один из них умрет, остальные трое унаследуют контроль над его деловыми предприятиями. Когда умрет следующий, наследство достанется оставшимся двоим. А когда скончается последний из «мушкетеров», все предприятия отойдут благотворительному фонду.

Это было важное соглашение^[319]. Билл Фролих остался бездетным, зато все братья Саклер были женаты и имели детей^[320]. Мортимер женился на урожденной шотландке по имени Мюриэль Лазарус и переехал в Грейт-Нек, на Лонг-Айленд, и у них родились две дочери, Кэти и Айлин, и сын по имени Роберт. Рэймонд и Беверли перебрались в Ист-Хиллс, тоже на Лонг-Айленде, и у них было двое сыновей, Ричард и Джонатан. На момент заключения этого соглашения у Артура были дочери Кэрол и Элизабет от Элси, а вскоре должен был родиться сын, а потом и дочь от Мариэтты. «Мушкетеры», заключая свое соглашение, условились о том, что дети не будут наследовать их бизнес-интересы. Вместо этого каждый из «мушкетеров» будет вправе оставить своим наследникам достойную денежную сумму, а остальное его имущество со временем отойдет благотворительному фонду. «К 1950 году я заработал достаточно, чтобы хватило моим детям и внукам, – впоследствии говорил Артур. – Остальное пойдет в общественный фонд». Возможно, эта идея была навеяна социалистической философией, которую разделяли братья: создавать богатство они готовы, но копить его не станут.

* * *

К социалистической идеологии братья относились серьезно. Более того, за эти убеждения они были вынуждены расплачиваться. Когда разразилась корейская война, американский Комитет по ядерной энергетике обратился к больнице Кридмур за помощью в изучении эффектов ожогов^[321], вызванных радиоактивными веществами. Возможно, именно это сотрудничество с федеральным правительством привлекло внимание к Кридмуру, но, так или иначе, у ФБР возникли подозрения в отношении «коммунистической ячейки»^[322] в этой больнице. Страна пребывала в муках страха перед «красной угрозой», и, как оказалось, ФБР втайне вело расследование против братьев Саклер^[323] и обнаружило доказательства их связей с коммунистами. В 1953 году Мортимер и Рэймонд были уволены из Кридмура^[324] после того, как отказались подписать «клятву лояльности» Соединенным Штатам, потому что ее текст требовал, чтобы они доносили на людей, связанных с «подрывной деятельностью».

В результате и сам Артур уволился из Кридмура. До конца своей жизни он вспоминал об ущербе^[325], нанесенном близким ему людям в эпоху маккартизма. Но в действительности братья уже искали способы расширить свою деятельность, захватывая другие сферы – помимо рекламы и психиатрических исследований. Статья в «Нью-Йорк таймс»^[326], освещавшая увольнение Рэймонда и Мортимера, отмечала, что братья открыли офисы в доме номер 15 по Восточной Шестьдесят Второй улице, рядом с Центральным парком, на Верхнем Ист-Сайде Манхэттена.

«Артур был замечательным буфером^[327] для Мортимера и Рэймонда, – говорил поверенный Ричард Лезер. – Он был им не только старшим братом – он действительно был отцом семейства». Еще до того, как Мортимера и Рэймонда «попросили» из Кридмура, Артур начал придумывать для Саклеров очередной план. В 1952 году он купил для братьев маленькую фармацевтическую компанию. Официально она должна была стать равноправным партнерством: каждому брату предназначалась треть. Но деньги на покупку выделил Артур, и по сути он собирался стать пассивным партнером: пусть бизнесом руководят Мортимер и Рэймонд, а Артур останется в тени. Они купили эту компанию за 50 000 долларов^[328]. Приобретение было не особенно впечатляющим: лицензированный медицинский бизнес с парой вполне заурядных фирменных товаров, 20 000 долларов ежегодной прибыли и узкое здание из красного кирпича на Кристофер-стрит в Гринвич-Виллидж. Зато у него было надежное, благородное имя, которое братья решили сохранить: Purdue Frederick^[329].

Глава 4
Пенициллин от хандры

Однажды в 1957 году химик по имени Лео Стернбах^[330] совершил поразительное открытие. Стернбаху было тогда под пятьдесят, он работал в лаборатории в Натли, штат Нью-Джерси, расположенной на обширной территории фармацевтической фирмы Roche, принадлежавшей швейцарцам. Roche вот уже пару лет пыталась создать легкий транквилизатор. Торазин, препарат, который произвел такой фурор, когда его применяли в психиатрических лечебницах вроде Кридмура, называли сильным транквилизатором^[331], поскольку он был достаточно мощным, чтобы лечить психотиков. Но амбициозные руководители фармацевтической промышленности поняли, что число пациентов, страдающих от таких тяжелых заболеваний, которые делают необходимым применение сильного транквилизатора, не так уж и велико. Поэтому они взялись за разработку легкого транквилизатора^[332]: менее мощного лекарственного средства, которым можно было бы лечить более обыденные (и широко распространенные) состояния вроде тревожности.

Один из конкурентов Roche, компания Wallace Laboratories^[333], первой выбросила на рынок легкий транквилизатор под названием Милтаун (Miltown)^[334], который стремительно добился успеха. До появления Милтауна нервные или невротичные люди могли успокаивать себя барбитуратами, седативными средствами или спиртным, но у всех этих средств имелись нежелательные «побочки»: они или нагоняли сонливость, или опьяняли и могли вызывать зависимость. Милтаун же, по уверениям производителя, вообще не оказывал никаких побочных эффектов – и стал блокбастером^[335]. Все вдруг стали принимать Милтаун. К тому же применение этого препарата не было никак стигматизировано. Пожалуй, вы бы дважды подумали, стоит ли признаваться коллеге, что лечащий врач прописал вам курс Торазина, но при назначении Милтауна нечего было стыдиться. Наоборот, он вошел в моду, став излюбленным наркотиком голливудских вечеринок^[336]. Люди хвастались друг другу тем, что у них есть рецепт.

Фармацевтическая индустрия отличается мощным стадным инстинктом, так что другие компании тут же принялись^[337] разрабатывать собственные легкие транквилизаторы. Лео Стернбаху руководство Roche отдало простое распоряжение: придумать такое средство, которое смогло бы опередить Милтаун по продажам. Начальство сказало ему, мол, вы молекулы немножко поменяйте. Сделайте средство, отличающееся настолько^[338], чтобы мы могли его запатентовать и брать надбавку за продажу конкурирующего товара, но не настолько другое, чтобы невозможно было пропихнуть его на рынок Милтауна.

У Стернбаха, который считал себя настоящим ученым-химиком, это указание вызвало раздражение. Он рос в польском городе Кракове, его отец был химиком^[339], и Лео тайком таскал химикаты из отцовской лаборатории и экспериментировал, сочетая различные составляющие и проверяя, какое из них заискрит и «бабахнет». Он был предан Roche душой и телом, поскольку компания, вполне возможно, спасла ему жизнь. Когда разразилась Вторая мировая война, Стернбах работал в Цюрихе, в штаб-квартире материнской компании Roche, фирмы Hoffmann-La Roche. Швейцария официально была нейтральной страной, но многие швейцарские химические компании по собственной инициативе решили «ариизировать» свои ряды, очистив трудовые коллективы от евреев. Hoffmann-La Roche этого не сделала^[340]. Поскольку перспективы европейских евреев становились все более мрачными, компания, признав Стернбаха, по его выражению, представителем «вида, которому грозило уничтожение»^[341], организовала его переезд в Соединенные Штаты.