«У нас была куча денег, которые мы могли тратить на работы художников, и они приходили к нам со своими портфолио», – вспоминал Руди Вольф. Одним из молодых художников, наведывавшихся в офис агентства, был Энди Уорхол^[272]. «Будучи арт-директором и имея в своем распоряжении все эти деньги, я говорил ему: «Энди, сделай десять детских головок, чтоб были красивые рисунки», – продолжал Вольф. – Он прекрасно рисовал». Уорхолу нравилось рисовать кошек. «Макадамс» использовал один из его «кошачьих» рисунков^[273] для рекламы компании Upjohn.

Может быть, Артур и приветствовал свободную творческую атмосферу, но это не означало, что с ним было легко работать. По словам Тони Д’Онофрио, который тоже одно время трудился в его фирме, он был «противоречивым, выбивавшим из равновесия и трудным»^[274] человеком. Артур-начальник не давал спуску ни себе, ни другим. Поскольку у него самого имелся опыт копирайтера, он беззастенчиво вникал во все детали^[275]. Даже в благодушном настроении Артур бывал довольно резок. Когда евреи-сотрудники приходили к нему и настаивали на повышении, Артур отказывал, ссылаясь^[276] на царивший в их индустрии антисемитизм и говоря: «Ну куда вы еще пойдете?» Когда один копирайтер получил предложение о работе от Eli Lilly^[277], Артур фыркнул: «Lilly? Они не любят евреев. Через месяц они от вас избавятся».

«Платили нам не то чтобы очень хорошо^[278], – вспоминал Руди Вольф. – Но никто не уходил».

Вольф сам был евреем и строго придерживался правил кашрута. Когда он обручился со своей будущей женой, Артур сделал ему сюрприз, организовав вечеринку, чтобы отпраздновать это событие, в доме на Сиринтон-роуд. Артур с Мариэттой заказали угощение для вечеринки, и Артур позаботился о том, чтобы кошерные блюда отличались от остальных, велев пометить их маленькими флажками со звездой Давида. Вольф был растроган, однако в то же время усмотрел в этом жесте некую искусственность. «Это вроде как улучшало его имидж»^[279], – вспоминал он. Такие приятные мелочи позволяли Артуру выступать в роли внимательного, гуманного работодателя. «Я не был дураком, – говорил Вольф. – Он сделал это для меня – но при том сделал это и для себя». Как вспоминал другой коллега Саклера в те годы, Гарри Зеленко, «Арти мог быть очень обаятельным^[280]. Но при этом по сути своей он был человеком эгоистичным».

Когда Артур пришел в «Макадамс», у него была одна очевидная соперница^[281]: молодая женщина по имени Хелен Хаберман, протеже самого Макадамса, которая, как полагали некоторые, должна была возглавить фирму, когда старина Мак отойдет от дел. Хаберман написала роман^[282] в популярном жанре «романа с ключом» о жизни молодой женщины, работающей в манхэттенском рекламном агентстве. Один из персонажей романа – амбициозный молодой ньюйоркец, который с величайшим воодушевлением говорит о проводимых им экспериментах с гормонами и биохимией и «корпит над ними триста шестьдесят пять дней в году, пока вокруг не останется больше никого, способного работать так долго и с такой страстью». Но в сороковые годы женщине было трудно продвинуться по карьерной лестнице даже до менеджера по рекламе, не говоря уже об управлении целым агентством. «Арти обхитрил ее^[283] и взял над ней верх, – вспоминал Гарри Зеленко. – Он был крепкий орешек».

«Он не был склонен к панибратству^[284], – говорил другой служащий Макадамса, Фил Койш. – Если он снисходил до того, чтобы общаться с человеком, у того складывалось впечатление, будто он чем-то это заслужил». Но все сотрудники рекламного агентства понимали, что имеют дело с тем редким талантом, подобные которому рождаются раз в поколение. «Если бы вы попросили меня дать определение термину «гений», я указал бы на него, – продолжал Койш. – Я видел его на встречах с клиентами. Upjohn, Roche. Он клал их на лопатки. В конечном счете все заканчивалось на нем. Они сидели за столом – все эти люди, со всеми этими громкими титулами. Но именно он говорил разумнее всех прочих. Мне казалось, что Артур – самый талантливый человек из всех, кого я встречал. По сути, он создал этот бизнес».

* * *

Казалось, один серьезный соперник у Артура в этой индустрии все-таки был. «Макадамс» оказалась не единственной рекламной фирмой, посвятившей себя исключительно фармацевтике. Она соревновалась за лидерскую позицию с другой фирмой, носившей название «Л. В. Фролих». Названное по имени своего загадочного президента, Людвига Вольфганга Фролиха, откликавшегося обычно на имя Билл, это агентство, казалось, подбирало под крыло всех крупных рекламодателей, которых не успел привлечь «Макадамс». Билл Фролих был добродушный эмигрант^[285] из Германии, который жил в городском особняке из коричневого песчаника на Восточной Шестьдесят Третьей улице. Его фирма занимала девятиэтажное кирпичное офисное здание на Пятьдесят Первой улице. Фролих хвастал^[286], что его, «пожалуй, самое крупное агентство» сосредоточено на фармацевтике. Но он отличался не меньшей, чем у Артура Саклера, тягой к секретности и отказывался раскрывать свои источники дохода, поэтому нельзя было сказать наверняка, так ли это. Фролих был красноречивым проповедником фармацевтической рекламы и любил подчеркивать этакий хулиганский гламур своей профессии. «Мы живем в самой гуще^[287] фармакологической революции, – говаривал он. – Концепция сознательных, целенаправленных усилий по разработке конкретных лекарственных средств для борьбы с конкретными заболеваниями… захватила воображение буквально всех и каждого».

Так случилось, что Фролих одно время работал под началом Саклера^[288]. В первые дни своей работы в Schering Артур нанял Фролиха для разработки шрифтов. Первая жена Артура, Элси Саклер, впоследствии говорила, вспоминая о своей первой встрече с Фролихом, которая произошла около 1937 года: «Начинал он арт-директором^[289], работая на других людей. Разрабатывал дизайн для других агентств. У него был к этому настоящий талант». В то время Фролих лишь недавно прибыл из Германии. Он не был врачом, как Артур, зато обладал врожденной сметливостью. В 1943 году он открыл собственную рекламную фирму^[290]. И вскоре агентство Фролиха и «Макадамс» поделили все лакомые «кусочки» рынка: если крупный рекламодатель не оказывался клиентом одной из этих фирм, то наверняка был клиентом другой.

Фролих снискал репутацию бонвивана: он держал ложу в опере^[291] и устраивал званые вечера в своем пляжном доме^[292] на Лонг-Айленде. Но при этом он был очень сдержанным и дисциплинированным человеком^[293]. Как-то раз он заметил, что для фармацевтической индустрии характерно «состязательное рвение»^[294], которое «согрело бы сердце Адама Смита». В «фармацевтическом искусстве», как называл (весьма помпезно) Фролих медицинскую рекламу, приходится делать деньги «в промежутке между выходом на рынок и моральным устареванием» товара.

Артур Саклер признавал эту состязательную реальность^[295]. «Мы действуем в области с невероятно плотной конкуренцией», – однажды сказал он, отметив, что для того, чтобы заполучить и сохранить каждого рекламодателя, ему приходилось отбиваться от «двадцати агентств-соперников». Но самым главным соперником, похоже, был все-таки Фролих. Журнал «Адвертизинг Эйдж» описывал это соперничество^[296], назвав Саклера и Фролиха «двумя лучшими в этой области». Джон Каллир выразился грубее и проще: «Фролих» и «Макадамс» доминировали»^[297].

Некоторые люди, знавшие Фролиха, считали, что в нем должно быть некое второе дно, нечто большее, чем видно на первый взгляд. Кое-кто даже подозревал, что этот человек – с его немецким акцентом и пунктуальностью – может скрывать свое нацистское прошлое. На самом же деле ФБР во время войны вело расследование в отношении Фролиха^[298], чтобы выяснить, есть ли у него связи с гитлеровским режимом. Но их не было. Совсем наоборот: Фролих был евреем^[299]. И если Артур временами мог сойти за нееврея, то Фролих по-настоящему вжился в роль, скрывая и отрицая с самых первых дней в Соединенных Штатах эту часть своей идентичности. Многие из его ближайших друзей и знакомых^[300] только спустя годы после его смерти узнали, что он был евреем. Не знали они и того, что он был геем и у него была тщательно законспирированная вторая жизнь^[301]. Но в середине XX века в тех кругах, где вращался Фролих, мужчины нетрадиционной ориентации часто поступали так же, демонстрируя обществу одно свое лицо, а другое пряча за завесой тайны.

* * *

«Динамика этого бизнеса^[302] не отражает его доходов, но продолжает ускоряться головокружительными темпами, – писал Артур Феликсу Марти-Ибаньесу в 1954 году, отмечая, что его обязанности, похоже, только множатся. – Происходит миллион событий». Должно быть, всем троим братьям Саклер казалось, что гипотеза, которую они вместе вымечтали в Кридмуре, теперь воплощается в жизнь. Недавно компания Smith, Kline & French^[303] представила новое лекарственное средство Торазин^[304], ставшее антипсихотической «серебряной пулей» именно того рода, о которой грезили братья. Пациенты, прежде проявлявшие агрессию, становились кроткими. Психиатрические лечебницы смогли снова разрешить пользоваться спичками^[305] пациентам-психотикам, чтобы они могли сами прикуривать сигареты, и при этом можно было не опасаться, что они подожгут больницу. Артур не занимался рекламой этого препарата, но вполне мог бы: слоган Smith & Kline для Торазина утверждал, что он помогает «пациентам не попадать в психиатрические больницы»^[306]. В 1955 году ежегодный приток пациентов в американские психиатрические учреждения снизился – впервые за четверть века^[307]. Следующие десятилетия стали свидетелями гигантской деинституционализации психически больных^[308] в Америке, и палаты таких учреждений, как Кридмур, стали пустеть. Едва ли успех Торазина был единственным фактором, ставшим двигателем этих сейсмических перемен, но он, похоже, укрепил позиции теории, приверженцем которой был Артур: теории о том, что психические заболевания вызываются химией мозга, а не неизменными генетическими тенденциями, травмирующим воспитанием или изъянами характера. Более того, Торазин подбросил ученым совершенно новую программу исследований: если можно лечить психические заболевания, регулируя химические дисбалансы в мозгу, то наверняка есть и другие недуги, которые можно лечить подобным способом. Как выразился один историк, «помощь шизофреникам должна была стать только началом»^[309]. Начиналась новая эпоха, в ходе которой, возможно, предстояло практически на каждое заболевание создать по таблетке.