А в нескольких милях от нового института в палате Нью-Йоркской больницы в нижнем Манхэттене лежала в родах Мариэтта Лютце^[248]. В жизни Артура происходили большие события, и так случилось, что он был вынужден выбирать: присутствовать при рождении собственного института или при рождении своего ребенка. Он выбрал институт. Узнав, что Мариэтта беременна, Артур принял решение расстаться с первой женой, Элси. Они предприняли семейную поездку в Мексику, где им быстро оформили развод. (Опубликованная для узкого круга книга^[249], созданная по воспоминаниям Артура и напечатанная семейным фондом, рисовала это расставание не просто как дружественное, но и как неизбежное, указывая, что Элси «согласилась с тем, что Саклер – выдающийся деятель, и она не в силах за ним угнаться».)

Когда Артур вернулся из Мексики, они с Мариэттой поспешно и без шума поженились в декабре 1949 года. Молодожены перебрались в пригород, на Лонг-Айленд, купив дом на Сирингтон-роуд в Албертсоне. Им потребовалось некоторое время, чтобы найти подходящее жилье, поскольку Артур не желал довольствоваться обыденным^[250]: он хотел для себя резиденцию, которая будет уникальной в своем роде и примечательной, а поскольку его рекламный бизнес процветал, деньги проблемой не были. Супруги нашли старинный голландский фермерский дом^[251], который был построен около 1700 года во Флашинге, а впоследствии перевезен в Албертсон. Здание было окружено самшитовыми деревьями^[252], в нем были голые потолочные балки, двойные голландские двери и вручную сбитые полы из широких половиц. Мариэтте оно казалось чуть слишком темным, но, должно быть, его атмосфера была созвучна влюбленности Артура в прошлое.

Мариэтта была очень счастлива, что теперь живет с Артуром, но переходный период был нелегким. Его мать Софи решительно не одобрила их брак^[253] – и потому, что он положил конец первому браку Артура, и потому, что Мариэтта была немкой-протестанткой. Много позднее один из друзей Артура рассказывал, что Мариэтта «бежала от нацистов из Германии»^[254] – это был вымысел, благодаря которому она могла сойти за сторонницу Сопротивления или преследуемую еврейку. Но в те времена поддерживать эту фантазию было труднее. В первые пару лет их брака Софи отказывалась разговаривать с Мариэттой и признавать ее существование. Мариетта находила утешение в дружеских отношениях с Мортимером и Рэймондом, но все равно чувствовала себя незваной гостьей в сплоченном семейном кружке Саклеров. «На меня смотрели как на захватчицу^[255], которая принудила его к браку, – писала она впоследствии, – что дополнительно усугублялось тем фактом, что я была родом из столь ненавидимой и презираемой страны».

Когда у Мариэтты начались роды, Артур отвез ее в больницу. Но когда приблизился час открытия Кридмурского института, он попрощался с ней и поспешил в Квинс. Жена отпустила его: она знала, как много значит для него этот институт. В тот день она родила мальчика^[256]. Для еврейских семей нетипично называть сыновей в честь отцов, но Мариэтта выбрала для первенца имя Артур Феликс. Она хотела отождествить ребенка с его отцом – передать ему по наследству то самое доброе имя. Возможно, на подобный выбор имени повлияли соображения легитимности: оно как бы ограждало от любых предположений, что отпрыск второй жены чем-то хуже «чистокровного» Саклера. После рождения сына Мариэтта почувствовала, что обрела некое новое важное значение, сыграв свою роль в династическом процессе, словно появление на свет сына-первенца каким-то образом повысило ее статус внутри семьи. После торжественного открытия института Артур помчался обратно в больницу, чтобы приветствовать своего ребенка. Рэй и Морти тоже приехали вместе с ним. Они привезли молодой матери цветы.

Забеременев, Мариэтта решила оставить работу^[257] – это было решение, которое всячески приветствовал Артур, но у нее самой были некоторые сомнения. В результате она стала жить дома, заботясь о малыше, а Артур уезжал в город, проводя сначала долгие дни в Кридмуре, а потом столь же долгие вечера – в «Макадамсе». По вечерам, когда малыш засыпал, Мариэтта готовила мужу ужин, переодевалась (ему нравилось, когда она наряжалась к ужину), зажигала свечи и ждала его возвращения домой^[258].

Вместо того чтобы сократить свои профессиональные обязанности и уделять больше времени своей новой семье, Артур лишь умножал число своих проектов^[259]. Он стал редактором «Журнала клинической и экспериментальной психологии». Основал издательство медицинской литературы. Организовал службу новостей для врачей, стал президентом Института медицинского радио и телевидения и учредил круглосуточную радиослужбу, которую спонсировали фармацевтические компании. Он открыл лабораторию терапевтических исследований^[260] в Бруклинском колледже фармакопеи на Лонг-Айленде. В этой бурной деятельности чувствовалась некоторая лихорадочность; казалось, недели не проходило, чтобы Артур не заключил очередной учредительный договор какого-либо нового предприятия. Все это он обосновывал тем, что они с братьями проводят в Кридмуре потрясающие исследования, но люди о них не знают. Своими новыми издательскими предприятиями Артур был намерен восполнить этот информационный пробел^[261] Он говорил людям^[262], что продолжает традиции Гиппократа, который не только принимал пациентов, но и был просветителем. Воображению Мариэтты ее молодой муж представлялся Атласом^[263], держащим на своих мускулистых плечах весь мир.

Казалось, дитя окраины, дитя Великой депрессии завершило свою метаморфозу. Артур Саклер теперь был состоявшимся исследователем и мастером рекламы – и его чувство собственной важности соответствовало этим достижениям. Некоторые «старики» в «Макадамсе» все еще называли его «Арти», но бо́льшая часть мира теперь именовала его не иначе как «доктором Саклером». Он носил элегантные костюмы и вел себя как человек, наделенный властью и авторитетом. Он упивался своей силой^[264] и чужим преклонением и, похоже, черпал из этого ощущения новую энергию. Артур в основном избавился от своего бруклинского акцента и вместо него культивировал утонченное среднеатлантическое произношение^[265]. Он по-прежнему разговаривал тихим голосом, но в нем чувствовалась вкрадчивая, воспитанная уверенность.

Однажды днем, всего через месяц после рождения сына, Артур вместе с Ван-О поехал в Вашингтон, чтобы дать свидетельские показания на слушаниях в Конгрессе. В зале на Капитолийском холме два доктора предстали перед подкомиссией Сената^[266], чтобы просить финансирование для своего института в Кридмуре. «Подход к психическим заболеваниям как биохимическому расстройству не просто увеличит процент выписки пациентов из психиатрических больниц, – обещал сенаторам Артур. – Биохимическая терапия может помочь большему числу пациентов даже не попадать в психиатрические больницы». Почему бы не решать эти проблемы прямо в кабинете врача, риторически вопрошал он. «Разумеется, лучше заниматься профилактикой, чем ограничивать усилия строительством все большего числа стационарных клиник».

Председателя подкомиссии, сенатора из Нью-Мексико по имени Деннис Чавес, убедить не удавалось. А что, если федеральное правительство выделит средства для этого типа исследований, а врачи в Кридмуре, получив все преимущества такой ценной, субсидированной правительством профессиональной подготовки, затем развернутся и уйдут в частную практику, задал он вопрос.

– Следует ли делать эту работу для блага людей в целом? Или ее следует делать для блага психиатров?

Артур, с его неколебимой верой в честность представителей медицинской профессии, не согласился с самой предпосылкой этого вопроса.

– Основной функцией врача как раз и являются интересы людей в целом, – возразил он.

– Верно, – заметил Чавес. – Но я знавал и таких врачей, которые являются обычными «венецианскими купцами».

На мгновение Артур внутренне вскипел. Завуалированный антисемитизм в 1950 году был привычной чертой американской жизни – даже в Сенате Соединенных Штатов. Но упоминание «венецианского купца»?! Намек столь очевидный, что и намеком-то не был. Уж не видит ли комиссия в Артуре какого-то Шейлока, стремящегося обманом выманить у них ассигнования?

– К счастью… – начал Артур.

Но Чавес, не дослушав его, перебил.

– Скорее, к несчастью! – рыкнул он.

– К счастью, – продолжил Артур со всем возможным достоинством, – мне такие не встречались.

* * *

С какими бы предрассудками Артур ни сталкивался во внешнем мире, для агентства «Макадамс» он был царь и бог. В рекламных кругах ходили слухи^[267], что под руководством Саклера творятся изумительные дела. Фирма стала «магнитом» для талантов. У Артура был глаз наметан на хороших людей, и он начал нанимать копирайтеров и художников, сманивая их из других агентств. По стандартам тех дней он был удивительно широко мыслящим работодателем. Если у человека были талант и энергия, остальные условия мало его волновали. Он приглашал к себе многих евреев в те времена, когда они не могли найти работу в других агентствах. «Саклер питал слабость^[268] к беженцам из Европы и брал их на работу», – вспоминал Руди Вольф, художник и дизайнер, который работал в «Макадамсе» в 1950-е. В их числе были люди, пережившие холокост, бежавшие от нищеты и бедствий. «Были среди них врачи, – продолжал Вольф. – Дипломированные доктора, которые в жизни не пошли бы работать на рекламное агентство, но он как-то чуял их. Люди, которым было нелегко найти работу из-за их акцента. Мы брали на работу чернокожих. Некоторые писатели, которых он нанимал, пострадали в результате маккартистских слушаний и вообще не могли найти никакой работы. Но Артур их брал». Однажды дизайнер-швед, убежденный коммунист, закатил сцену, разжег в офисе костерок и спалил часть рекламных объявлений «Макадамса», демонстрируя тем самым свое отвращение к подобному «капиталистическому мусору». «Арт-директор разбранил его, – вспоминал Вольф. – Всем нам казалось, что это ужасно смешно. Но он так и продолжал ходить на работу».

Артур и сам в тридцатых годах заигрывал с коммунистическими идеями^[269], поучаствовав в организации профсоюза во время учебы в медицинской школе и вступив в антифашистскую организацию. Такие увлечения не были чем-то необычным для молодых людей, взрослевших в Бруклине в пору Великой депрессии: в те годы многим казалось, что капитализм потерпел неудачу. Похоже, эти взгляды разделял и Мортимер. А Рэймонд, согласно рассекреченным документам одного расследования ФБР, вообще стал полноправным членом Коммунистической партии^[270], вступив в ее ряды вместе с женой, молодой женщиной по имени Беверли Фельдман, на которой женился в 1944 году. «В «Макадамсе» было немало «политически неблагонадежных» людей^[271], – вспоминал Джон Каллир, который пришел работать к Артуру в этот период, а потом добавлял с хитрой усмешкой: – Что мне там и нравилось».