В центре архитектурного ансамбля по-прежнему стояла старая ветхая голландская школа, пережиток тех времен, когда вся эта часть Бруклина еще была сельской местностью. Когда зимой задувал холодный ветер, деревянные балки старого здания скрипели, и одноклассники Артура шутили, что это призрак Вергилия^[62] стонет, слыша, как его прекрасные латинские стихи декламируют с бруклинским акцентом.

* * *

Гиперпродуктивность Артура в те годы отчасти была подстегнута тревожностью: еще когда он учился в «Эразмусе», удача начала отворачиваться от его отца^[63]. Часть вложений в недвижимость себя не оправдала, и Саклеры были вынуждены перебраться в более дешевое жилье. Исаак купил обувную мастерскую на Гранд-стрит, но она прогорела и в итоге закрылась. Некогда продав свой бакалейный магазин, чтобы финансировать вложения в недвижимость, теперь Исаак обеднел настолько, что согласился за небольшую плату встать за стойку чужого магазина.

Артур вспоминал, что в те годы он часто мерз, но никогда не голодал. В «Эразмусе» было агентство по трудоустройству, помогавшее учащимся найти работу вне школы, и Артур начал брать дополнительную работу, чтобы поддерживать семью. Он разносил газеты, доставлял цветы^[64]. У него не было времени ни встречаться с девушками, ни ездить в летний лагерь, ни ходить на вечеринки. Он работал. В зрелые годы предметом гордости для него было то, что он ни разу не брал отпуск^[65] и не отдыхал в каникулы до двадцати пяти лет.

Но даже при такой нагрузке Артур ухитрялся выкраивать время, чтобы заглянуть в иной мир: жизнь за пределами Бруклина, другую жизнь, которая казалась настолько близкой – руку протяни и дотронешься. Время от времени он делал перерывы в своем безумно насыщенном расписании и поднимался по ступеням лестницы Бруклинского музея, проходя сквозь строй ионических колонн в просторные залы, чтобы полюбоваться выставленными там произведениями искусства^[66]. Иногда работа курьера заводила его в Манхэттен, в самый центр, вплоть до особняков «позолоченного века» на Парк-авеню. В Рождество он разносил по адресам огромные букеты живых цветов и, шагая по широким улицам, заглядывал сквозь ярко освещенные окна^[67] в квартиры, видя внутри таинственное мерцание рождественских гирлянд. Когда он с полной охапкой цветов входил с морозной улицы в большое здание с привратником, его обволакивало бархатное тепло вестибюля, и ему нравилось это ощущение^[68].

В 1929 году грянула Великая депрессия, неудачи взялись за Исаака с удесятеренной силой^[69]. Все его деньги были вложены в доходные дома и теперь стали бесполезны: он лишился и той малости, которую имел. На улицах Флэтбуша мужчины и женщины с отсутствующими взглядами стояли в хлебных очередях. Агентство по трудоустройству в «Эразмусе»^[70] начало принимать заявления не только от учеников школы, но и от их родителей. Однажды Исаак созвал своих троих сыновей. С проблеском старинной фамильной гордости во взгляде он сообщил им, что не собирается становиться банкротом. Он ответственно распорядился своими оскудевшими ресурсами и сохранил способность оплачивать счета. Но больше у него ничего не осталось. Исаак и Софи отчаянно хотели, чтобы их сыновья продолжили образование: поступили в колледж, взбирались по социальной лестнице, делали все, что полагалось делать в Америке молодому человеку с амбициями. Но у Исаака больше не было денег, чтобы за это платить. Если младшие Саклеры хотят получить образование, сказал он, им придется финансировать его самостоятельно.

Должно быть, Исааку было больно это говорить. Но он настойчиво подчеркивал, что не оставил своих детей ни с чем. Напротив, он наделил их кое-чем более ценным, чем деньги. «То, что я вам дал, – самая драгоценная вещь, какую может дать детям отец», – сказал Исаак Артуру, Мортимеру и Рэймонду. А вещью этой, по его словам, было «доброе имя»^[71].

* * *

Когда Артур и его братья были детьми, Софи проверяла, не заболели ли они, целуя их в лоб и определяя температуру губами^[72]. Софи была личностью более динамичной и энергичной, чем ее муж, и очень четко представляла, чего хочет для своих детей, еще когда они были совсем крохами: она хотела, чтобы они были врачами^[73].

«К своим четырем годам я уже знал, что буду врачом, – рассказывал Артур. – Родители внушали мне^[74], что я должен стать доктором». И София, и Исаак считали медицину благородной профессией^[75]. Артур и его братья родились в то время, которое стали потом называть золотым веком американской медицины: это был период начала XX века, когда эффективность лекарственных средств – и доверие к профессии медика – значительно возросла благодаря новейшим научным открытиям^[76], связанным с источниками разнообразных заболеваний и лучшими средствами их лечения. Как следствие, еврейские иммигрантские семьи нередко желали, чтобы их дети выбрали медицинскую стезю. Сложилось общее мнение о моральной непогрешимости врачей, и медицина стала считаться призванием, которое служило общественному благу и сулило своим последователям престиж и финансовую стабильность.

В том году, когда рухнули биржевые рынки, Артур окончил «Эразмус» и поступил на подготовительный курс медицинского факультета^[77] Нью-Йоркского университета. Он обожал это высшее учебное заведение. У него не было денег. Учебники, которыми он пользовался, были подержанными или взятыми взаймы и нередко разваливались на отдельные страницы^[78]. Но он перевязывал их резинками и усердно занимался^[79], корпя над биографиями древних мыслителей в области медицины.

Несмотря на значительную учебную нагрузку, Артур ухитрялся развивать свои внеучебные интересы, работая одновременно в университетской газете, юмористическом журнале и альманахе. По вечерам он находил время посещать занятия в художественном колледже «Купер-Юнион» и пробовать себя в рисунке и скульптуре. В одной своей передовице того времени Артур писал, что эклектический подход к внеучебным занятиям «вооружает студента таким взглядом^[80] на жизнь и ее проблемы, который многократно увеличит эффективность и полезность методов и фактов, которые он усвоил из официальной учебной программы». В обеденное время он обслуживал столики в студенческом кафе в кампусе. В свободные часы успевал подрабатывать продавцом разливных газированных напитков^[81] в кондитерском магазине.

Артур отсылал деньги Софи и Исааку в Бруклин и учил своих братьев^[82], как не потерять те рабочие места, которые он передал им, поступив в университет. Для Артура Морти и Рэй навсегда остались «младшими братишками»^[83]. Возможно, тут сыграл свою роль кризис Великой депрессии, во время которого Артур был вынужден обеспечивать собственных родителей, а может быть, дело было в его высоком статусе первенца или просто во врожденных доминирующих чертах личности, но факт остается фактом: он относился к Мортимеру и Рэймонду и вел себя с ними скорее не как старший брат, а как отец.

В те дни кампус Нью-Йоркского университета располагался на самой окраине – в Бронксе. Но Артур с удовольствием совершал вылазки в «большой город». Он посещал музеи, водил девушек в театр, хотя мог позволить себе только билеты на галерке, так что весь спектакль им приходилось смотреть «на ногах». Но его любимым бюджетным развлечением было отправиться с девушкой на морскую прогулку вокруг нижнего Манхэттена^[84] на пароме «Статен-Айленд».

К тому времени, как Артур в 1933 году окончил колледж, он успел скопить достаточно денег (и это во времена рекордной безработицы!), чтобы купить родителям еще один магазин^[85] с жилыми помещениями в задней части. Он сдал экзамен в медицинскую школу Нью-Йоркского университета^[86] и сразу же приступил к учебе, взяв полную нагрузку курса и параллельно работая редактором студенческого журнала. Сохранилась фотография Артура того периода. Он одет в деловой костюм, позирует, крайне серьезный, с ручкой в руке. Создается впечатление, будто фотограф застал его посреди размышлений, хотя фото явно постановочное^[87]. Артур любил медицину – любил и ее загадки, и чувство огромных возможностей, и то, как она «являла свои тайны»^[88] трудолюбивому исследователю. «Врач способен сделать что угодно»^[89], – замечал он. Медицина – это «слияние технологии и человеческого опыта».

Однако Артур также сознавал, что медицина – это огромная ответственность, призвание, в котором развилка между правильным и неправильным решением может стать вопросом жизни и смерти. Когда он учился на последнем курсе и работал в хирургическом отделении, главврачом был заслуженный пожилой хирург, стремительно дряхлевший и, как подозревал Артур, демонстрировавший признаки старческого слабоумия. Он забывал соблюдать стандартные протоколы гигиены, мог надеть стерильную форму для операции, а потом наклониться и начать завязывать шнурок на ботинке. Что тревожило сильнее, он настолько растерял навык владения скальпелем, что стали умирать вверенные ему пациенты. Это случалось достаточно часто, чтобы подчиненные ему медики начали за глаза именовать старика-хирурга «ангелом смерти».

Однажды Артур сопровождал его на обходе, и они подошли к койке молодой женщины, которая страдала прободной язвой желудка. Язва была окружена абсцессом, и когда Артур обследовал пациентку, он видел, что непосредственной опасности для нее нет. Но главврач объявил: «Я прооперирую ее в четверг».

Встревоженный тем, что эта необязательная операция может подвергнуть жизнь женщины риску, Артур обратился к ней напрямую, указав, что для опасений нет оснований и ей следует выписаться из больницы. Он говорил, что она нужна своим детям, равно как и мужу. Но Артур не счел себя обязанным раскрыть пациентке истинный источник своей озабоченности: подобный поступок рассматривался бы как серьезное нарушение протокола и субординации. Женщина выписываться не пожелала. Тогда Артур обратился к ее мужу. Но и его не удалось убедить забрать супругу из больницы. Многие люди, не имеющие медицинского образования, склонны доверять опыту и суждению врачей, вверяя докторам свою собственную жизнь и жизни близких. «Профессор сказал, что будет оперировать, – пусть оперирует», – ответил Артуру муж женщины.

В назначенный день «ангел смерти» стал оперировать пациентку. Он прорвал стенку абсцесса, и женщина умерла. Можно ли сказать, что карьерные устремления ослепили Артура, не дав ему понять, что́ стоит на кону? Если бы он нарушил субординацию и вступил в открытое противостояние с «ангелом смерти», возможно, ему удалось бы спасти жизнь. Артур до конца дней сожалел о том, что допустил ту операцию. И все же, как он потом рассуждал, «медицина – это иерархия^[90], и, вероятно, таковой ей и следует быть».