И вздрогнул: с полатей бесшумно сорвался черный ком и упал в двух шагах перед ним. Салтан отшатнулся, Гвидон схватил его за плечо. Оба охнули от неожиданности, а потом так же тревожно засмеялись. Перед ними встала черная кошка: вытянула лапы, выгнула спину дугой. Глаза ее вспыхнули зеленым, она обернулась вокруг себя… и на том месте оказалась старуха. Щуплая, согнутая, не выше десятилетнего ребенка. Острый громадный горб торчал через прореху в безрукавке из вытертого темного меха, палаток был низко надвинут на морщинистое лицо, подбородок выступал башмаком и на нем топорщилась целая седая борода. Крючковатый нос нависал над ним, словно пытался залезть старухе в провалившийся рот.

– Поздорову вам, добрый молодцы! – скрипучим голосом прошамкала старуха. – Кого ищете здесь?

– Медоусу-Стражницу, – ответил Салтан, с трудом одолевая дрожь жути и омерзения. – Уж не ты ли это, матушка?

– А коли я тебе матушка, то встречай, как подобает!

Старуха шагнула к нему и сделал знак ручками, больше похожими на костлявые лапки, явно приглашая к себе в объятия. Салтана передернуло. Бабке было на вид лет этак двести, она напоминала покойника, что каким-то чудом не разложился, а только высох. Тронь – рассыплется на косточки, да и пахнет от бабки не цветами…

Но одно Салтан затвердил от мудрого своего наставника еще в детстве: в такой избушке необходимо показывать себя своим, ибо чужие здесь идут на пищу. Он наклонился и осторожно обнял бабку за хилые костлявые плечи. Она подставила ему щеку, и он, стараясь ни о чем не думать, коснулся ее губами; ощущение было примерно как поцеловать волосатую лягушку. Хихикая, бабка подставила другую щеку, а потом опять первую. Салтан вытерпел троекратное лобзание, отстранился, бабка выпрямилась, выхватила из-за пазухи платок, провела по лицу, распрямилась… и Салтан увидел перед собой статную женщину средних лет, около сорока. Продолговатое, угловатое лицо казалось внушительным, даже тяжеловатым, но это впечатление сглаживали изящно изогнутые черные брови, правильные черты и большие темные глаза. Волосы хозяйки были не покрыты, две темные, с сединой, косы спускались по плечам на пышную грудь и заканчивались где-то ниже пояса. Весь ее облик наводил на мысль о сжатом кулаке – такой силой от нее веяло, и даже морщины у глаз и вокруг рта казались хранилищем мудрости.

Салтан застыл, потрясенный этим превращением до полубеспамятства, сам не зная, чего в нем сейчас больше: изумления, страха или восхищения. А женщина со значением ему подмигнула: дескать, за смелость тебе награда.

– Ну, здравствуй, царь Салтан Салтанович! – Хозяйка улыбнулась, показав недостаток двух зубов сверху и внизу. – И ты тоже… – она заглянула Салтану за спину, – князь Гвидон. Добрались все-таки.

– Кто ты, хозяюшка? – наконец Салтан обрел дар речи.

– Кого искали, того и нашли. Медоуса я, Стражница здешняя. Белый свет от темного стерегу, темный – от белого.

– Мы уж видали по пути трех стражниц… – заикнулся Гвидон.

– То были служанки мои: Белая Заря, Красный Полдень и Темная Полночь. Идите к столу – чай, весь день голодными ходите?

Тут же Салтан осознал, что это правда: они ничего не ели с утра, после того как покинули стан на берегу. Не найди они эту избушку, пришлось бы утром искать хоть какую дичь. А теперь, стоило вспомнить, как голод вцепился в живот изнутри голодным волком и завыл.

– Подавайте! – невесть кому приказала хозяйка и хлопнула в ладоши.

В воздухе вдруг возникло оживление: что-то невидимое метнулось туда, сюда, на столе сама собой появилась скатерть, а на ней из ниоткуда стали возникать блюда. Жареный поросенок с яблоком во рту, гусь, каравай хлеба, пироги на блюде горкой, горшок каши, горшок ухи. Хозяйка движением руки пригласила гостей к столу.

– Но ты расскажешь… – подал голос Гвидон, – куда мой город с острова подевался? А пуще того – где жена моя, царевна Кикнида? Понтарх сказал, ты знаешь!

– Экий ты нетерпеливый, дитя неразумное! – усмехнулась Медоуса. Два отверстия в ряду зубов придавали ее улыбке хищный, неприятный вид – будто сломала зубы об кости предыдущих гостей. – Гляди на отца, как он, так и ты делай. Отец у тебя умен – худому не научит. К столу садитесь. Что же я буду за хозяйка, коли гостей стану голодными держать?

Салтан кивнул сыну и глазами показал на стол. Как ни подводило живот от голода, он бы тоже предпочел хоть что-нибудь узнать поскорее. Но понимал: так дела не делаются, да и разговор мог оказаться долгим.

Они вдвоем сели за стол, хозяйка осталась стоять возле ступы, но не сводила с них глаз. Скрестив руки на груди, она не двигалась, однако кто-то им прислуживал: невидимые руки подавали посуду, пододвигали блюда, невесть как угадывая, на что каждый из них смотрит, отрезали куски, убирали ненужное – и оно мгновенно растворялось в воздухе. Оба гостя невольно вздрагивали, ощутив рядом с собой это движение невидимых слуг. Поначалу кусок не лез в горло и оба пытались что-то есть ради одной вежливости, чтобы не рассердить хозяйку, и не разбирали вкуса. Даже хуже: жуя хлеб, Салтан ощущал вкус земли и пепла, даже вроде угольки костяные хрустели на зубах. Было жутко: вкусивший пищи мертвых приобщается к мертвым… Но они, идя сюда, и не ждали пляски в хороводе на лужку. Другого пути у них нет – в мире живых, с мудростью живых, им не избыть своей беды, не обрести потерянного. Салтан знал это, когда, даже не думая, взялся помочь своему сыну в розыске попавшего города и жены. Да и как он мог бы отказаться? Этот сын, тот богатырь, в котором он нуждался во время войны с Зензевеем – скорее просто мечтал, – и впрямь родился. Но прежде чем ждать от него помощи, нужно было помочь ему утвердиться в жизни на белом свете…

В том-то и загвоздка! – вдруг понял Салтан. В тот безумный святочный вечер они с Еленой нарушили все мыслимые запреты. Она с сестрами стала прясть, хотя в эту пору любые женские рукоделия обычай строго запрещает. Даже прялки и ткацкие станы нельзя держать в доме, надо выносить в сарай. Он сам нарушил запрет венчаться: не венчают в Рождественский пост, и не случайно же смотрины невест, ему, молодому царю, были назначены на после Крещения. А он не только обвенчался с Еленой в тот же вечер начала Святок, но и дитя они зачали в первую же ночь – а этого делать и давно женатым парам в Святки не советуют, добра не выйдет… Что за затмение на него тогда нашло, ведь не дурачок вроде? Началось с юношеской забавы, привело к любви, что ударило, будто молния, в прямо в голову, ослепила, оглушила, рассудка лишила… Уж не колдовство ли это было? Но чье? Елены с сестрами, что взяли на себя чужое дело – прясть судьбу? Но ведь кто-то их тому научил…

Вдруг Салтан обнаружил, что жует не землю, а вкусное мясо жареного поросенка. Взглянул на Гвидона: тот увлеченно обкусывал гусиную ножку, заедая пирогом. Они уже приобщились к этому дому, теперь могут рассчитывать на помощь.

– Выпей, гость дорогой! – Медоуса вдруг подошла к нему, держа в руках деревянный ковш-уточку.

Салтан встретил ее взгляд, многозначительный и хитрый, и темные глаза ее вдруг показались змеиными. Он вздрогнул: косы на груди хозяйки шевелились, как черные змеи… Но ковш был уже перед его лицом, в нем блестел пахучий темный мед, этот запах тянул к себе, и руки сами потянулись к ковшу… Салтан поднялся на ноги, взял ковш, отпил, в голове зазвенело… а когда открыл глаза, не узнал избы.

Изба исчезла – он стоял в просторных палатах, не хуже своих царских в стольном граде Деметрии. Высокие дугообразные своды, стены сплошь расписаны цветами и травами, кругом резные лавки, крытые бархатом, печь изразцовая, и изразцы тоже расписные: и птицы там, и звери всякие. Гвидон, тоже озираясь, издал изумленный возглас: и он это увидел. А в руках у Салтана вместо деревянного ковша оказался кубок чистого золота, весь усаженный самоцветами.

Но сильнее всего изменилась хозяйка, – да так, что, глядя на нее, Салтан даже после всех виденных чудес онемел. Поначалу на ней было какое-то простое темное платье, да и того в полутьме не разглядеть – теперь же она засияла, как полная луна. Широкое верхнее платье из серебристо-белой парчи, оплечье густо вышито золотом и жемчугом, и полоса такого же шитья спускается от груди по края подола. Оплечье и полоса шитья обрамлены черным собольим мехом шириной в ладонь, по низу подола такая же отделка, только вдвое шире. Широкие рукава по краю отделаны полосой черного шелка, расшитого золотыми цветами и листьями на ветках. В разрезах рукавов виднелись рукава нижнего платья, более узкие, из бледно-голубого шелка, с широким золотым опястьем. Голову ее венчала корона с пятью расходящимися широкими лучами – шитая золотом, усаженная крупным золотистым жемчугом и бледно-голубыми, под цвет шелка, самоцветами. Однако волосы не были спрятаны полностью: две длинные косы по-прежнему спускались через высокую грудь ниже пояса, но теперь седина исчезла, они стали черны как ночь, в них засияли жемчужные нити.

А главное – в ярком свете, что заливал палату, стало видно, что хозяйке не сорок, а вдвое меньше: перед Салтаном была молодая женщина, его ровесница. Те же остались крупные черты продолговатого лица с прямоугольным лбом и угловатым подбородком, но теперь ресницы загибались черными лучами, по-молодому блестели глаза – того же самоцветного бледно-голубого сияния, – на гладких щеках играл румянец, алые пухлые губы взывали о поцелуе. Салтан повидал немало и красивых женщин, и нарядных женщин, но этот блеск золотого шитья, серебряной парчи, черноты собольего меха, жемчуга и голубых самоцветов поразил его, как удар в грудь.

От изумления он едва не выронил кубок.

– Ну что, Салтанушка? – Помолодевшая хозяйка широко улыбнулась, и ее зубы – ровные, белые, без единой щелочки, – засверкали ярче жемчужин в уборе. – Теперь не побоишься меня поцеловать?

Голос ее был разом и звонок, и игриво приглушен; он дразнил, зазывал, но бьющая в глаза красота сковывала.

– Побоюсь… – пробормотал Салтан. – Тебя поцелуешь, вовсе ума лишишься. Кто ты, красавица?

Он уже задавал этот вопрос, но ответа по-прежнему не имел.

– Я – Медоуса-Стражница. – Плавным движением руки, в этом широком рукаве похожей на лебединое крыло, хозяйка показала на широкую лавку. – Садись, побеседуем.

Салтан сел – это было очень кстати, от потрясения его плохо слушались ноги. Гвидон, еще держа что-то из еды во рту, – как ребенок, от изумления забыл дожевать и проглотить, – спешно вытер руки невесть откуда взявшимся полотенцем и тоже сел, с другой стороны от отца.

– Стало быть, хотите знать, куда ваш город с острова подевался? – задушевно начала Медоуса, глядя то на одного, то на другого.

– Еще бы не хотеть! – нетерпеливо воскликнул Гвидон, едва успевший проглотить то, что было во рту. – Это был мой город… Понтарх мне его подарил! И белку-затейницу, и стражу морскую…

– Ох, нет! – Медоуса взмахнула рукой, заставляя его замолчать.

Салтан отметил, какие тонкие и белые у нее пальцы, на каждом – по самоцветному золотому перстню, а в пальцах, как у благовоспитанной боярышни, зажат беленький шелковый платочек. Вид платочка навел его на мысль о Елене, но в воспоминаниях жена показалась тусклой рядом с Медоусой, как светлячок перед звездой.

– Город тебе подарил Понтарх, это верно. И стражу он прислал. А вот белка… Ну да ты разве за белкой пришел?

– Я за женой моей пришел! – Гвидон насупился. – Она мне нужна, Кикнида. Знаешь ты, где она?

– Знаю, как не знать! – Медоуса вздохнула. – Она ведь мне дочь родная.

– Тебе? – Гвидон подскочил от изумления. – Да ведь ты сама…

– Ты не так стар, как выглядишь, милок! – Медоуса засмеялась. – На вид – удалой молодец, а на деле – дитя неразумное! А я, скажу вам, не так молода, как выгляжу.