Домик у залива

«Если это случится,
думает героиня, –
я буду носить красивое, и забуду
зрачки женщины, сидевшей на героине,
что манили меня к себе, обещая чудо.
Божьим посланием станет оконный иней,
изрисованный колким ветром из ниоткуда.
Если это случится, я более не покрашу
волосы в цвет, который мне не по нраву,
ради того, кто и не заметит даже.
И торжественно обещаю простить неправых.
Только бы, только бы не было так, как раньше.
Если это случится, я силу свою направлю
на благие дела, стоящие за словами,
на желающих, чтобы такая сила
тоже жила в них светом над головами,
я буду любить любой цвет. Не только синий.

Если этого не случится, я попрощаюсь с вами,
и уже никогда не буду такой красивой.
Мир будет из черного цвета и тишины, и
никому заговорить со мной не позволю,
вы покажетесь мне наивными и смешными,
ничего, ничего не знающими о боли!

Я хочу позабыть выдуманное имя.
Я застываю здесь на бумажном поле.

Страшно, что предназначенное мне Завтра
кто-то другой сегодня уже получит».

А где-то её прокуренный пьяный автор
думает, что второй вариант – получше.
Он завтра продаст свой старенький синтезатор
и много ненужных старых вещей до кучи,
ибо напишет книгу с концом счастливым.
Ее, как вы понимаете, мало купят.

У автора не будет домика у залива,
но он счастлив, что у его героини – будет.

Дети северных улиц

Если город сам за себя убежал во тьму,
не объясняя жителям, что к чему,
он исчерпал доверие. Потому
дети северных улиц ходят по одному.
Умоляю тебя, не спрашивай, почему.

Рано утром они выдергивают себя
из постылых постелей, линолеумом скрипя,
собираются, едут в город искать ребят
с южных улиц, пока они преспокойно спят
и веснушчатыми носиками сопят,

ничего не видя, кроме красивых снов,
потому что им не расшатывают основ,
двери их не заперты на засов
от изголодавшихся диких псов
и влетающих в окна заразных сов.

Югу Север, Востоку Запад – ни сват, ни брат.
Детям северных улиц не нужно чужое брать,
им родное бы всем давно отыскать пора,
одиноким и не желающим умирать.
И глаза их – волчий сверкающий амарант.

Их душа – батальоны. И просят они огня.
Пусть они придут, кольчужной броней звеня,
пусть от тепла расколется их броня,
пусть один из них с собой заберет меня,
будем под ноги мы друг другу слова ронять.

Я его у всех улиц северных отниму,
и того, что сама не имею, отдам ему,
если нет – так не достанься я никому! –
спрячусь в самом слепом, немом и глухом дому
и, как город, сама за себя убегу во тьму.

«Нас никогда не существовало…»

Нас никогда не существовало.
Икс.
Игрек.
Лучшее – позади
лежит и плачет под одеялом.
Господь,
помилуй и пощади
свежевозлюбленных ранним утром.
Свежеразрубленных завтра днём.
Мы поступаем с тобой не мудро.
Придем друг к другу
и не уснём,
разбудим домик одноэтажный
и ты простишь меня за меня.
Я не бываю одна и та же
в пределах года
и даже дня.

Сейчас со мною
огни
и ветер.
Седьмая сорванная печать.

Я знаю, я за тебя в ответе.
Но я не знаю,
что отвечать.

Смех и смерть

В данном случае смех и смерть – однокоренны.
И, пожалуй, в том нет моей и твоей вины.
Я, бывало, влюблялась в запах, картинку, звук,
но тебя зовут – и как будто меня зовут,
но читаешь ты – и как будто мои слова.
Если не их источник, что еще целовать?
Этот стих, вероятно, выдумал тоже ты,
в нем проклюнутся и проглянут твои черты.

Мы похожи настолько, что даже смешно читать
эти строки твои, из которых сквозит мечта,
и хватает её танцующий на краю.
Это – две мечты, но я вижу в твоей свою.
Только взять себя за руку, словно твоей рукой,
не выходит. И я, теряя мирской покой,
выхожу к распластанной передо мной воде
и, тебя не найдя нигде, нахожу везде.

Что за путь я ни выберу – тернии или шёлк –
непременно окажется, что ты уже им шёл.
Что за знак я ни начертила бы, станешь им.
У тебя ведь такой же почерк, стило́, нажим.
Что за слово я ни сказала бы – повторишь
сквозь десятки белёсых санкт-петербургских крыш.
В данном случае ты и я – однокоренны.

Раздели со мной мир и властвуй в нём.
Без войны.

Не падай

До ближайшего дома с ужином и лампадой
очень долго ещё, сквозь тьму не видать предместий.
Если ты идешь рядом, то очень прошу, не падай.
Я тебя подхвачу,
но подхватывать лучше – песню.

Можно спеть, например,
о русской великой силе,
об эскимосской сотне названий снега,
о любви. Или смерти. Главное, чтоб красиво,
чтобы песня обратно в горло упала с неба.

Я забуду тогда о том, что трудна дорога,
что сносила шесть пар сапог, а седьмая пара
протекает, и до простуды совсем немного.
Ощущать себя безнадежно больной и старой
значит сдаться дороге, что мерит своею мерой.

До ближайшего дома, что сам по себе есть чудо,
остаются туман и хмарь.
И немного веры.

Здесь должна быть другая строчка, но я не буду
сочинять ее, чтобы не портить вечер.
Но немного – достаточно, чтобы дойти дотуда.

Если дашь мне огня и руку, то будет легче.

«Скорая ехала мимо, не довезла…»

Скорая ехала мимо, не довезла.
Умер на Невском, вечером, в шесть-ноль-ноль.
Я никогда никому не желаю зла,
но двадцать лет за руку держит боль.
Но двадцать лет за руку держишь ты,
имя имён, слепой интеллектуал,
в каждом столбе фонарном – твои черты,
я падал, а всем рассказывал, что летал.

Скорая ехала мимо не про меня.
Был недоступен сервер и абонент.
Пусть человек, лишающийся огня,
возьмет да и выживет. Выживет обо мне.
Куда-то же должен деться огонь в груди.
Мой, о тебе, раз у тебя есть свой.
Огня у тебя, бенгальского, пруд пруди.
Веснушчатые искры на мостовой.

Скорая ехала. Мальчик шёл, в облаках
витая уже семь лет из своих семи.
Но двадцать лет держу я себя в руках,
боль, ты, огонь – члены моей семьи.
Мой двадцать первый год – это Божий смех.
Держал и не выдержал, выбежал. Скрип колёс.

Очередной шаг к Цели, паденье вверх.
Там, говорят, больше не надо слёз.

«Мне не резон входить с тобой в резонанс…»

Мне не резон входить с тобой в резонанс:
не выдержит это акустика лучших залов.
Все, что не убивает, делает нас из нас,
это больно, но честно,
как время мне показало.

«Привыкни к ней, как будто к Петербургу…»

Привыкни к ней, как будто к Петербургу
приехавший откуда-то извне.
И, насыпая смуглый кофе в турку,
готовь его, пожалуйста, о ней.
Она хотела здесь ложиться в дурку
и там сходить с ума до бесконе…

Ее давно по имени не звали.
Ее давно никто не ждал назад.
Она молчала, и крепчала наледь
в усталых и негреющих глазах.
Ее давно смеющейся не знали.
Привыкли, что витает в небесах.

Привыкни к ней, как будто бы к жилищу,
завещанному добрым кем-нибудь.
Ее уже давно никто не ищет,
не выбирает, словно верный путь.
Но вырастут цветы на пепелище,
когда решишь ей Слово протянуть.

Ее давно не видели счастливой.
Воистину счастливой, а не так –
«Привет. Дела нормально. Только ливень,
Нет, не приду. Прости. Я занята».
Кто послабей, тот топится в заливе.
Она сильней. Поэтому – не та.

Привыкни, что вокруг нее – то зависть,
то чье-то беспощадное вранье…
Она с тобою рядом оказалась
не просто так. Но рядом – не вдвоём.
Пока я этой женщиной являюсь,
Я очень беспокоюсь за нее.

Ameno

Говорят, залпом пей до дна и достигнешь неба.
Всех поймешь и возлюбишь братьями или сёстрами.
Это чистая правда, все мы с одной планеты.
И ничьи слова не будут казаться острыми.
Было бы легче, если бы я пьянела.
И была бы душа закрытой, а не развёрстою.

Ameno, dori me, ameno, значит, бог с тобой.

Я сжимаю в руке бокал с дождевой водою.
Говорит о своей трагедии каждый выпивший.
Каждый из них – один. Раньше было – двое.
Каждый второй смеется над первым выбывшим.
Я здесь третья, служу им немым конвоем.
Будто я доктор и панацею выпишу.

Ameno, dori me, ameno, значит, выдержу.

Говорят, помогай другим – и себе поможешь.
Я пустею от каждой исповеди рассказанной.
Всё болит, и мне кажется, дальше – больше.
На моём окне истории их размазаны.
Я хочу им помочь хоть как-то, но эта боль же
по наследству передаётся от Карамазовых.

Ameno, dori me, ameno петь романсово.

Но какой по счёту бокал ни опустошаю,
мир вокруг меня не теряет в качестве.
Все считают, что я разумная и большая.
Говорят о проделках очередного мальчика.
Я молча слушаю их и не обижаю,
и становлюсь пустей своего бокальчика.

Ameno, dori me, ameno, пишем начерно.

Говори со мной о всём, о чём пожелаешь.
Если хочется говорить со мной, опустелою.
Я пишу тебе, почти не касаясь клавиш,
содержаньем души марая страницу белую,
их историй во мне хватило б на сотню кладбищ,
я молчала бы, но что я с собой поделаю?

Ameno, dori me, ameno, как бы пела я.

А спасённые мной не служат поводырями,
если лицо моё все пустей и каменней.
Говори мне о чем угодно, и наполняй меня,
словно комнату – мебелью, окнами и дверями.

Ameno dore ameno dori me ameno.

Если ты это слышишь, то я тебе доверяю.

Как перед Судным днём, перед госэкзаменом,
Ameno, dori me, ameno, повторяя.

«Ах, уберите блюда золотые!..»

Ах, уберите блюда золотые!
Оставьте Ваш витиеватый лоск!
Слова на перелатанной латыни;
Без этого жилось

гораздо легче мне в своей светлице,
что Вы темницей окрестили вдруг!
Снимите шторы! обнажите лица!
И маски – прочь из рук!

Вы заставляли петь на чужестранном!
И в воздухе вести – чужой рукой!
Пусть делает все это, как ни странно,
другая и – другой!

Ведется речь не о науках древних,
красивых и благих!
– О том, что мой исписан ежедневник
желаньями других!

Ах, уберите вашу лесть гнилую,
как паутину изо всех углов!

Оставьте мне
меня,
мою,
былую.
И звон колоколов.

Оставьте голос мой! Не трожьте руки,
Час Истины настал – вот этот Час!
Я здесь сойду с ума от вашей скуки,
а вовсе не от Вас!

Молчите впредь, как встарь всегда молчали!
Я двери в жизнь закрою на замок
не выбьешь дверь, не отопрешь ключами –
раз сердцем
ты не смог.

«Научи меня жить и писать о простом…»

Научи меня жить и писать о простом,
но волнующем самые черствые души.
научи меня верить,
что это потом
через горечь потерь приведет к самым лучшим