Коснулся бы таких знаменательных явлений, как положение распущенной кромвелевской армии. Как учреждение Королевского научного общества, осененного именами столь громких научных авторитетов, как Роберт Бойль, Исаак Ньютон, Томас Гоббс. Как всенародно объявленная веротерпимость (Карл II по рождению был католиком и, в сущности, не делал из этого тайны), которая плохо сочеталась с запретительным Актом о единообразии. Указ о прекращении всех религиозных гонений в отношении пресвитериан, пуритан и католиков, который декларировал их полное равноправие и воспринимался свидетельством монаршей любви к своему народу, давно желанным всепрощением, в действительности означал непротивление «веселому королю», как называли Карла – сластолюбца, любителя охоты, лошадей, театра и актрис.

«Уделил бы», «описал бы», «коснулся бы» – сослагательное наклонение здесь уместнее изъявительного. Ведь когда Дефо вырастет настолько, чтобы написать бурную историю шестидесятых годов, в ней разобраться, на троне будет восседать другой монарх, которому могло не понравиться, как автор трактует события эпохи Реставрации.

Только много позже на своем печальном опыте Даниель Фо убедится: быть предпринимателем, торговать мясом, чулками и свечами ни ему, ни его отцу не возбраняется, но продвижение по общественной лестнице для нонконформистов, членов протестантских «инакомыслящих» сект, отвергавших государственную церковь, если и не запрещено, то крайне затруднено, и в случае неповиновения чревато самыми серьезными последствиями. Даже в относительно либеральные времена Карла II инакомыслие, особенно церковное, не приветствовалось – что ж, у всякой веротерпимости свои границы. «Пожалуй, этот правитель, из всех стоявших в Англии у власти, наилучшим образом понимал страну и народ, которым управлял», – заметит много позже Дефо. Эти слова – не столько панегирик королю из тех, на которые Дефо всегда был горазд, сколько признание того, что народ к веротерпимости не готов, что объявленная веротерпимость – циничное славо- и пустословие.

* * *

Судьба – перефразируем Пушкина – Даниеля и его родителей хранила: ведь семья Джеймса Фо жила в Сити, эпицентре сразу трех бедствий, почти одновременно обрушившихся на английскую столицу. За эпидемией бубонной чумы, уже третьей в этом столетии, последовал Великий лондонский пожар, а на следующий год – очередная война с Голландией.

Вторая война с Голландией, в отличие от первой, победоносной, 1652–1654 годов, повергла нацию в трепет и стыд: в июне 1667 года голландский флот – подумать только! – вошел в устье Темзы. Не иначе, заговор папистов! Началась паника, подогреваемая тяжкими поражениями на море, разногласиями между адмиралами и мятежами матросов, бунтующих против взяточничества и насильственной вербовки.

Годом раньше, в сентябре 1666 года, после засушливого лета в городе вспыхнул не унимавшийся несколько дней пожар. В Великом лондонском пожаре сгорели тринадцать тысяч домов, больше полутораста церквей, выжжены были целые улицы, выгорел весь район Сити между Тауэром и Темплем.

«Многие не покидают своих жилищ до тех пор, пока огонь не начнет лизать им одежду»,

– читаем в увлекательнейших дневниках тогдашнего секретаря Адмиралтейства Сэмюэля Пипса. Король, по словам Пипса, в панике, а лорд-мэр вяло отбивается от нападок:

«Я-то что могу поделать? Я – человек конченый. Народ меня не послушается. Думаете, я не сношу дома? Увы, огонь действует быстрее нас».^[4]

А еще двумя годами раньше, поздней осенью 1664 года, в Лондон пришла чума, уже третья за столетие, и продолжалась она до осени следующего года.

«[Бедняки] умирают в таком количестве, что подсчитать число покойников невозможно… Боже, как пустынны и унылы улицы, как много повсюду несчастных больных – все в струпьях… По улицам тащатся телеги с мертвецами, и возница тоскливым голосом возвещает: “Покойничков берем! Выносите своих покойничков!” Только и разговоров: этот умер, этот при смерти, столько-то мертвецов здесь, столько-то там. Говорят, в Вестминстере не осталось ни одного врача, одни аптекари – поумирали все».^[5]

Семья Фо, однако, никак от сей кары небесной не пострадала. И война, и пожар, и даже чума прошли стороной. Что же, правоверного пресвитерианина Бог спас? Или Джеймс Фо, вняв совету рассудительного старшего брата, шорника Генри Фо, вовремя вывез семью из Лондона, когда смертельная болезнь еще только «набирала обороты»? А может – существует и такая версия – подверг жену и детей многомесячному домашнему затворничеству? О лондонской чуме Дефо напишет много лет спустя, не сообразуясь с собственным опытом. В 1665 году ему не было и пяти лет.

2.

Детские годы автора «Робинзона», насколько нам известно (а известно крайне мало), ничем с детством любого городского мальчишки, будь то вторая половина семнадцатого века или первая двадцать первого, не разнились. Был юный Даниель жизнерадостен, решителен, при этом упрям и замкнут. Отличался живостью характера, независимым нравом, повышенным чувством справедливости, от которого он еще очень настрадается в жизни. В одном из номеров своей газеты «Обозрение» («A Weekly Review of the Affairs of France») позднее отметит:

«Подравшись с одним мальчишкой и сбив его с ног, я вдруг понял, что такое благородство, понял, что нельзя бить противника, когда он лежит на земле».

А еще был самолюбив, хвастлив, скромностью не отличался – он, и повзрослев, на похвалы себе не скупился, как, кстати, и его герой Робинзон Крузо. Умел настоять на своем, дать, если что, сдачи и пользовался у сверстников уважением, не раз выручал друзей из беды. Был необычайно любопытен: «Я любопытствовал обо всём на свете», – скажет он о себе годы спустя. Любопытен и энергичен, называл себя «фонтаном энергии».

«Голова моя наполнялась планами и проектами, совершенно несбыточными»^[6],

– это Дефо скажет о Робинзоне, но с тем же успехом мог бы сказать и о себе.

Даниель, шалун и драчун, эдакий Гаврош, проводивший на улице бо́льшую часть времени, отца своего ослушаться не решался. Джеймс был человеком здравомыслящим, при этом по-пуритански суровым, принципиальным и на расправу скорым. Покорно, жертвуя желанным уличным досугом, Даниель, по настоянию Джеймса Фо, часами переписывал Библию – других книг набожный глава семьи дома не держал. Внушал сыну:

«Не ленись, переписывай Слово Божье! Не ровен час явятся католики и сожгут наше протестантское Священное Писание».

Переписывать Библию, в первую очередь Пятикнижие, у нонконформистов было принято. Даниель делал это не без удовольствия и знал его назубок, ничуть не хуже Джона Беньяна, своего старшего современника и наставника.

Зато с матерью, Алисой Фо, женщиной смирной и покладистой, он считался далеко не всегда.

«Будешь ко мне вязаться, – пригрозил ей однажды Даниель, – домой с улицы не вернусь и ужинать не буду, так и знай!»

В то же время – не в детстве, а уже взрослым человеком – Даниель отдавал матери должное, вспоминал:

«Мать за мной по улицам не бегала, говорила – проголодается, сам придет».

Мальчик при всём своем бесстрашии восприимчивый, эмоциональный, чуть что – в слёзы, он тяжело пережил утрату безвременно умершей матери, и десяти лет его пришлось лечить от того, что теперь мы назвали бы нервным срывом; отец даже возил сына на целебные источники, на юг, в графство Кент.

Был Даниель пытлив, мог часами завороженно смотреть, как плетут корзины, рубят мясо или лепят свечи. И не только смотрел, но и быстро, сметливо овладевал этими навыками; вот и его герой Робинзон был ведь мастером на все руки, не чурался никакой работы; у героя Дефо, правда, в отличие от его создателя, выхода не было.

Когда Даниелю было восемь лет, исполнилась давнишняя мечта – отец взял его с собой в Ипсвич, и мальчик обомлел: впервые в жизни увидел он море и стоявшие на якоре огромные парусники. Дух далеких рискованных странствий, тоска по всему крайнему, чрезмерному, запредельному, таинственному овладели им тогда и никогда уже больше его не покинут. Советы степенного, правильного отца «не бросаться очертя голову навстречу бедствиям» были разом забыты.

«Какой же деловой город Ипсвич! – восторгался юный Фо. – Какие огромные, могучие угольщики ходят между Ньюкаслом и Лондоном!»

3.

Сам Джеймс Фо был торговцем, сына же видел «пастырем божьим», уж никак не торговцем, тем более моряком. И потому отправил его в диссидентскую семинарию Ньюингтон-Грин с громким названием Академия; таких академий было тогда в Англии несколько. Находилась Академия в пригороде Лондона Сток-Ньюингтон. Спустя тридцать с лишним лет, в 1709 году, Даниель поселится здесь, сначала будет дом снимать, а потом построит свой собственный. В Ньюингтоне родилась и его жена – но мы торопим события…

До Ньюингтона Даниель учился в начальной школе преподобного Джеймса Фишера в Доркинге, в двадцати пяти милях от Лондона. Сколько времени он учился, кто его учил и как – нам решительно неизвестно. В Ньюингтоне же Даниелю предстояло учиться три года, а при желании – и все пять, до 1678 года. Отец, человек состоятельный, денег на обучение сына не жалел – пусть учится хоть десять.

«Должен отдать должное моему престарелому родителю, – писал Дефо спустя годы. – Торжественно заявляю: если я глуп по сей день, то виноват в этом только я сам; отец же мой ничего не жалел для моего воспитания».

И ведь действительно не жалел: пятилетнее обучение, в отличие от трехлетнего, обязательного, стоило в Академии немало.

Судя по всему, идти в семинарию Даниелю хотелось не слишком; впрочем, и уходить из нее раньше времени он также не стремился.

«На мою беду, – будет вспоминать он, – меня сначала, против моей воли, отдали в сие достойнейшее заведение, а потом, опять же против воли, из него забрали».

Дефо запамятовал: всё было не совсем так, а вернее, совсем не так: Даниель, можно сказать, забрал себя из Ньюингтона сам.

«Достойнейшее» – иначе не скажешь: в семинарии учили ничуть не хуже, чем в Оксфорде или Кембридже, куда сыну пресвитерианина, нонконформиста путь был заказан. Учили отнюдь не только богословию, как в семинарии положено, но и многим другим – «мирским» – наукам; «Оптику» Ньютона и «Начала» Евклида, которые изучал в Ньюингтоне Даниель, богословием при всём желании не назовешь. Учили математике, астрономии, логике, философии, истории, географии (которая давалась Дефо, при его страсти к путешествиям, особенно легко). И языкам, конечно. Юный Даниель не только читал по-древнегречески и на латыни, но и вполне складно писал на этих языках. Бегло говорил по-французски и по-испански, изъяснялся на итальянском и даже – худо-бедно – на голландском.

Учили, словом, в ньингтонской академии на совесть. Учили до тех пор, пока, спустя тридцать пять лет, в 1714 году, парламент с подобными «крамольными» учебными заведениями не покончил Актом против раскола (Schism Act), инициатором которого парадоксальным образом явился один из самых образованных людей своего времени, видный тори, друг и корреспондент Свифта Генри Сент-Джон, лорд Болингброк, о котором еще будет сказано.

При том, как легко давались Даниелю науки, своими обширными познаниями он, хвастун по природе, не хвастался, отдавал должное соученикам, пусть и не столь даровитым и работоспособным. И, как и в детстве, отличался повышенным чувством справедливости, нравом решительным, благородным:

«Дать сдачи негодяю я готов был всегда, но никогда не хватало мне красноречия назвать негодяя негодяем, а дурня дурнем».

Подобному искусству – заметим вскользь – он мог бы поучиться у своего младшего и не менее именитого современника, доктора Джонатана Свифта: автор «Гулливера» в своем журнале «Экзаминер» («The Examiner») не выбирал выражений, причем «галантерейщику» Дефо от настоятеля дублинского собора Святого Патрика доставалось едва ли не больше, чем остальным.

Да, был скромен, не заносчив и в то же время знал себе цену. Вот что напишет он о себе в третьем лице в ответ на обвинения Свифта в невежестве:

«1. Французским владеет так же бегло, как и своим родным английским.

2. Обладает достаточными познаниями в области экспериментальных наук.

3. Знаток географии, весь мир у него как на ладони.

4. Искусен в астрономии.

5. Начитан в истории».