И тогда подошёл Марко, крепко схватил меня за руку и тоже спросил: «Что с тобой?» Я высвободила руку – не хотела, чтобы он прикасался ко мне. Потому что Марко слишком силён, и я не желала, чтобы он меня трогал. «Что с тобой, что с тобой?» – повторял он. И мы с ним пришли вот сюда, чтобы посидеть на краю чащи, как сейчас с вами. «Причина в том, что ты редко плачешь», – сказал Марко. «Да-да-да, конечно, те, кто мало плачет, становятся злыми», – продолжил он. А я рассмеялась, потому что он и есть злюка, у него дурной характер. Это он иногда пугает меня, плохо обращается и с нами, и с животными, и со своими землями, а когда сильно напьётся, возвращается домой и мочится вокруг кровати, на которой спят его родители.

Сеньор смеётся. Да-да-да, так и есть, а мать упрекает Марко: «И это несчастье породила на свет я!» Сеньор смеётся, и я вместе с ним.

А Марко такой, потому что он тоже не хочет здесь оставаться, но не осознаёт этого: он бросил школу намного раньше меня, и вообще ничего не знает. А то немногое, что умеет, ему не пригодится больше нигде. Он умеет только возделывать землю, потому что отец забрал его из школы, когда ему было тринадцать лет. Не поглядывайте на меня так осуждающе, я знаю, что этого делать нельзя, но никто ведь не узнает. Если это край света, то здесь заканчиваются пути-дороги. Никто не появляется, чтобы удостовериться, приходят или уходят их дети. Так вот, продолжу: теперь Марко умеет лишь пахать, собирать урожай и пасти чужих коров. И он мне ещё заявляет, что я недостаточно плачу! «А тебе откуда это известно?» – захотела я его спросить и высказала ему это, добавив, что плач всегда должен быть на виду у других. А Каталина обычно плачет, чтобы поделиться тем, что у неё накипело внутри, и я её не понимаю, потому что горе не выплакивается, оно поселяется внутри и позже исцеляется. Ибо нет необходимости оплакивать боли, которые, если терпеть их внутри, исчезают, подобно пересыхающей реке, и остается только глубокое грязное русло, напоминающее тебе о былом горе. Марко повторил мне своё мнение, будто причина происходящего со мной в том, что я мало плачу. «Да нет же, нет-нет, мои горести излечиваются иным способом», – воскликнула я. Тем временем ярость, действие марихуаны и тьма разрастались во мне, как и пожар во внутренностях. «Ты никогда не сможешь уехать отсюда, Лея, эти земли не отпустят нас», – сказал он.

Я давно нравлюсь Марко. Тогда как Хавьер и Нора родились в один и тот же день одного года, мы с Марко – в один и тот же год, но с разницей в пять дней. Появившись на свет, я была похожа на только что выловленного лосося, а он – на дохлого зайца, из тех, которых глодают бездомные псы. Тех самых, которых сейчас ест ваша потерявшаяся собака. Ведь я родилась полная жизни, а Марко еле-еле дотянул до третьего дня своего существования. Я всегда ему нравилась. В детстве тянулась к Хавьеру, а Марко был маленьким и слабым, быстро уставал, и я брала его за руку, тащила за собой, иногда и волокла, чтобы он не отставал от меня. И теперь при встречах он благодарит меня за то, что я тянула его, такого хилого, что ему было трудно даже переставлять ноги. Однако, когда он подрос и отец заставил его трудиться на земле, Марко превратился из телёнка в яростного боевого бычка с окровавленной холкой. Я ему всегда нравилась, но он ничего не понимает в любви.

«Пойдём, пойдём, – сказал мне Марко, – идём со мной». Конечно, я насторожилась, но всё-таки пошла за ним. Марко шагал, опустив голову, и напоминал мне мёртвого зайца, каким он казался в детстве. Знаете ли, ночи здесь не тихие, и вроде бы даже замечено, что в этом посёлке существуют призраки, какие-то тела, застрявшие тут. Подобное случится и с Марко, который после смерти останется бродить по этим нескольким улицам, единственным, которые ему известны. А со мной такое не случится: я, мертвая, буду ходить где-нибудь в другом месте. «Вот, возьми», – сказал он и протянул мне толстый чёрный маркер из тех, какими метят скот. И тут я увидела перед собой выкрашенные в белый цвет камни дома Химены, еще запертого, поскольку там пока никто не жил. Марко подмигнул мне и тихо усмехнулся, а я рассмеялась так громко, что заразила Марко, и, если бы вы были там, вы бы тоже засмеялись. Я открыла маркер и сделала надпись на белом фасаде.

Почуяв запах – гавкай

В день приезда посторонней семьи была моя очередь заботиться о Норе. Я это делала, когда мой отец работал у Долорес. Мне не нравилось, что он на них трудится, потому что мой отец не умел постоять за себя, а эта семейка скверно к нему относилась. Я приводила ему пословицу: «Для каждой свиньи найдётся свой мясник», поскольку знаю, что жизнь плюнет этим людям в лицо – когда-нибудь с ними случится что-то плохое. «Папа, тебе мало платят, за такие деньги ты должен работать не больше получаса в день», – говорила я ему. Однако отец, не любивший ссориться, отвечал: «Нет, дочка, я работаю там, чтобы они когда-нибудь подарили мне грушевые деревья, а может, даже удастся выторговать немного их земли». Мой отец разбирался в яблонях, садах и животных, но был неразговорчив и ничего не смыслил в бизнесе.

Марко тоже на них работает, и пока мой отец занимался плодовыми деревьями, он ухаживал за домашним скотом. Причем Марко получает много денег у семейства Долорес, ведь он «толстокожий». И у него ничего не болит. И если ему надо пасти скот в три часа ночи, он это делает, а если корова завязнет в грязи, то ему не понадобится помощь, чтобы вытащить ее оттуда. Марко тратит свои деньги неизвестно на что. Иногда он давал немного моему отцу, потому что я давно нравлюсь Марко. В любви он, видимо, вообще ничего не соображает, зато знает о наших нуждах. Когда мне становилось известно, что Марко дал денег моему отцу, я относила к его двери остатки продуктов из нашей лавки, потому что они ему нравятся, и к тому же иначе я не смогла бы его отблагодарить. Но всё равно мой отец огорчал меня, как иногда огорчает и мать, поскольку теперь она не справляется с весом моей сестры. Вот почему, когда отец работал в саду семейства Долорес, я оставалась с Норой, а мама немного отдыхала. Мать об этом не догадывается, но мне известно, что она поёт в одиночестве в лавке.

Когда Нора гадит под себя, она тихо урчит. А так как я не чувствую запахов, то определяю по этому звуку, что она обделалась. Иногда её трудно уложить, потому что руки Норы постоянно в движении, словно она хочет напомнить мне, что у неё нет ни памяти, ни понимания, и даже если она ни на минуту не останавливается, всё равно она ничего не сознает. Когда я укладываю её, чтобы вымыть, она не понимает происходящее, и когда усаживаю, чтобы накормить, – тоже. Моя сестра ничего не понимает в жизни и никогда не поймёт. Впрочем, надеюсь, что, когда я рядом с ней, она соображает немного лучше, поэтому с её весом я пока справляюсь и всё еще выдерживаю её взгляд. А мои родители, напротив, устали и теперь не способны на это, однако Нора наблюдает за ними с момента восхода солнца до заката, ибо она умеет только глазеть и испражняться, а ест лишь тогда, когда положишь ей пищу в рот. Они уже и не знают, как им быть со своей усталостью. Когда я укладываю Нору, глажу её по лицу и протягиваю к ней руки, чтобы она видела, что я тоже зачастую ничего не понимаю в этой жизни, тогда сестра успокаивается, и её ноги не кажутся такими тяжёлыми. У моей сестры между ног пышные заросли, и я говорю ей: Нора, ты чертовски хорошенькая. Мне хочется верить, что при этом она смеётся. В детстве она тащила в рот всякую дрянь. Мои родители выносили её на небольшую площадку за домом; Нора соскребала землю и совала её в рот. Мать бросалась к дочке, чтобы помешать ей, но зубы ребёнка уже были чёрными. А я очищала почву от червей и веточек, чтобы сестра могла спокойно её жевать. Но наша мать, завидев меня, кричала: «Наградил же меня Господь двумя лавровыми венцами!» Но я так и не смогла понять эту фразу: мол, ну и награды мне достались. А вам она понятна? Думаю, мать имела в виду невезение, то есть как же ей не повезло, да ещё дважды. Не знаю точно. Мать не понимала: что бы ни выбрала себе Нора, мы не должны ей в этом отказывать, ибо она не выбирает, а принимает что-то. Теперь сестра уже не жует грязь, потому что мы больше не выносим её на площадку. А жаль.

В то утро, пока я меняла сестре подгузник, начала лаять соседская собака, которая часто пробирается к нам в дом и гуляет себе где хочет. Чего тебе надо, пёс? Ну что там ещё? А он только машет хвостом. Чего ты хочешь, ну чего ты хочешь, пёс? И тут мимо нашей входной двери проехала машина. Я оставила Нору на кровати с наполовину надетым подгузником и наполовину вымытой задницей. В этом посёлке закрывают входные двери лишь во время дождя и на ночь, понимаете? Дверь нашего дома была нараспашку. «Заткнись, псина», – велела я собаке. Солнце светило прямо мне в глаза, как и вам, перед тем как вы пересели со мной в тень. Мой отец считает, что у меня деревенские – недоверчивые – глаза. «Вот и Маленькая Лея со своими деревенскими глазками». Он имеет в виду то, что иногда я смотрю недоверчиво, как человек, постоянно живущий в деревне или родившийся недалеко от опасного леса. Или потому, что я боюсь того, чего не знаю. Ну ладно, вот такими глазами я и взглянула на медленно проезжавший автомобиль. В нём была спящая женщина и ребёнок на заднем сиденье. Мужчина, который вёл машину, был в тёмных очках от солнца и, судя по его жестам, похоже, жаловался на плохую дорогу, на мелкие выбоины, которые могут сломать его автомобиль – так мне показалось. При этом женщина безучастно спала, и её светлые волосы беспорядочно разметались по боковому стеклу. «Ну, вот и они, Нора, – сказала я, – они приехали». И поскольку мой взгляд не отрывался от машины, а соседская собака не умолкала, я не заметила, как в дом вошла Каталина.

«Лея, ты меня слышишь или нет? Я уже давно зову тебя, ещё с угла улицы. Вот они, новенькие! А ты и не знаешь, что все уже собираются на площади. Наверное, и твоя мать уже готовит для них подарочную корзину», – выпалила она. У Каталины не деревенские глаза, у неё они детские, глазки рыбы, отбившейся от стаи. Глаза незнайки. Я мигом вообразила, как Каталина ковыляет за машиной и кричит: «Лея! Лея!», чтобы я увидела в окно прибытие новеньких, и её старание вызвало во мне нежность, как песня, в которой говорится: ветерок без воздуха – это я, ничья. Мне стало жаль, что накануне вечером я обозвала Каталину хромоножкой. «Надо пойти взглянуть, как они будут заселяться, – сказала она, – ведь кто-то написал на фасаде их дома слово нежеланные».

Тем временем сеньор пристально смотрит на меня, а я отвожу свой взгляд на лес.

Когда Каталина появилась на свет, она была единственной новорождённой в том году в нашем посёлке. Знаете ли, это был очень печальный год, потому что её мать умерла, как только младенец покинул утробу. И мэр предложил провести целую неделю поминок. Однако в нашей деревне, где не насчитывается и двухсот душ, хватило одного вечера на поминки, к тому же тело матери Каталины начало издавать запах. А через неделю запах в посёлке усилился и стал хуже, чем в заболоченном пруду. Отец Каталины, овдовев, сразу же разлюбил дочь и забыл о её существовании. Их соседи говорят, что Каталина по ночам плакала так, что было слышно повсюду. Она без конца лила и лила слёзы. «Она всё плачет по маме», – говорили одни. А другие: «Да нет же, нет-нет, она плачет, потому что отец не берёт её из колыбели». Так или иначе, но на долю Каталины выпало мало любви, а теперь сама она слишком влюблена. И прощает других чересчур быстро, но это для того, чтобы её не разлюбили окончательно. Каталине нравится Марко, но он не сможет её полюбить, потому что она для него слишком женственна.